Везде, но только здесь

Рыжие пряди просачивались сквозь пальцы, вились вокруг них и отдавали золотом. Арт смотрел на них, не в силах оторваться, думая, что они перетекают из руки в руку как лавовые потоки. От таких мыслей Арт даже почувствовал, как руки слегка начало жечь. Он не знал, был ли это холод от больничного пола или жар от напряжения, да и не хотел знать. Не зря и жар, и холод жжет одинаково. Его фигура, согнувшаяся в самом конце пустого коридора, издалека казалась бесчувственной и неживой, всего лишь частью потерянного и пустынного интерьера больницы. Но, приблизившись, можно было заметить, как вздрагивали под контуром серой тонкой кофты не менее тонкие плечи при каждом вздохе, как медленно двигались ресницы, густые и лавово-рыжие, как задумчиво долго тонущий лист в осеннем озере. Перестав перебирать волосы, Арт поднял голову, сощурив глаза, посмотрел на детский рисунок цветка, приютившийся на монолитной, обширной белой стене напротив, и опустил руки. Несколько прядей беззвучно упали на пол, но некоторые оставались обвитыми вокруг кистей рук Арта. Его лицо неожиданно

стало сжатым, напряженным, Арт резко встряхнул руками и начал сдирать с пальцев рыжие завитки, отшвыривая их на пол и еще больше раздражаясь от того, что при падении они не издавали ни единого звука, словно не жалуясь и покорно принимая свою судьбу.

Наконец Арт распрощался с последней прядью и выдохнул. Шрам у правого глаза расправился и стал более незаметным, взгляд стал расслабленно-пустым и снова уперся в безжизненный цветок с кривыми малиновыми лепестками в тонкой черной рамке. Коридор наполнился пустотой бездействия и вновь поглотил еле уловимое дыхание Арта.

***

К остановке, на которой упорно стояли три замерзшие фигуры, с немного разваливающейся походкой подошел Арсений. Арт забыл про воспоминания и оживился. Арсений приближался, с явным недовольством пытаясь втиснуть свои мощные шаги в узкую дорожку между наметенными сугробами. Для всех окружающих салон людей он таким и являлся, но для компании вольнодумцев он был Сенилом. Эта странная кличка настигла его еще давно, несколько лет назад, когда только все сплачивались и начинали узнавать друг друга по смеху. Кличка вытекла как самостоятельное дополнение к характеру Арсения. Он был безумно щедрым и отзывчивым человеком, но пользоваться им никто не решался из-за наличия у Сенила здравого ума, сноровки и хорошей хитрости. Также он умело владел юмором, практически всегда не черным. Черное Сенил не уважал вовсе и одежду покупал исключительно белую или просто светлую. Именно эти обстоятельства подтолкнули его друзей на то, чтобы назвать его Арсениилом. Это, по их мнению, отражало суть его божественного происхождения. По аналогии с архангелом Гавриилом, которого смогли вспомнить молодые неверующие умы. Со временем эти же умы сократили прозвище до Сениила, от Сени, а тогда преобразования докатили свой несокрушимый ком и до Сенила. Человек с кличкой, похожей на название какого-то заклинания, которое обычно просят у фармацевтов, и правда был похож душой на лекарство. Не старался создать что-то совсем неповторимое в своем образе, говорил обычно и не броско. Подходил почти всем и ко всем.

***

– Привет, модернисты! Ну что, совсем замерзли?

Сенил был совсем рядом и активно выдыхал теплый воздух.

– Арт, дружище, ты что, постригся?

– Точнее сказать, побрился. Он совсем, под корень,– сказала Влада, обнимая Сенила.

Арт поддакнул, пожал руку Сенилу и свободной рукой в доказательство снял бейсболку. Засветился сизоватый и гладкий череп Арта. Сенил молчал и смотрел в глаза Арту. Глубокие и серые на этом свету. Арт крутил в руках бейсболку и тоже молчал. Наконец Сенил вздохнул, засунул руки в карманы и тихо со скрежетом сказал:

– Тебе идет.

Сенил еще раз продлил нить своих зеленых глаз в сторону Арта, резко развернулся и пошел в сторону Максима. Макс стоял, опустив голову и стараясь большую часть лица спрятать в шарф, и не выглядел привлекательным собеседником. Тем не менее, через несколько минут Сенил уже смеялся с ним над самым странным анекдотом в жизни, который Сенил вчера услышал в маршрутке. Арт прищурился и подошел к Владе с желанием выяснить причину поведения Сенила. Она переписывалась с кем-то, закатывая глаза, а потом начала сосредоточенно сковыривать вишневый лак с ногтей. Не замечая Арта, она пела песню Боба Марли и пыталась сдуть пряди волос с лица.

– Твои волосы были его гордостью. – Она вскинула голову и изящно сняла с носа вьющуюся змейку соломенного цвета. – Он хотел себе такую же рыжую гриву, как и у тебя, из своих кудряшек, но ничего не вышло. Поэтому он смирился и просто любовался твоими волосами. Но ты побрился. Идолы свои трудно свергать руками своими.

Арт провел левой рукой по лысине и с пафосом ухмыльнулся. Если бы он умел, то изогнул бы в придачу бровь.

Влада рассмеялась. Сенил умел строить себе препятствия и трудности, как дети – города из картона. Он не любил ходить осенью в лес, так как сразу начинал считать опавшие листья и не мог остановиться. Врачи считали это психическим расстройством, но вольнодумцы-модрнисты взмахивали руками, говоря, что это неизлечимое заболевание под названием романтизм. Они знали, о чем говорили.

Осенью модернисты шли в парки, брали Сенила за руки и вели его в самую гущу деревьев. Он извивался, шепотом неудержимо начинал повторять числа, все новые и новые, бОльшие и бОльшие, а они шли рядом и вторили ему. Однажды, в октябре прошлого года, в одну из прогулок Сенил вырвался из рук друзей, раскидал их в разные стороны и побежал вперед. Потом он начал сбавлять скорость, метаться, стараясь найти снова смысл, чтобы ускориться, но почему-то не смог. Сенил остановился, испуганно посмотрел на модернистов, на себя. Они, сначала кричавшие Сенилу и призывавшие его остановиться, потом стали смолкать, переходить на шепот и снова считать. Не смолкая, сливаясь с общим фоновым шумом парка. Сенил распахнул глаза, запрыгал на месте, словно у него под ногами было пламя, и продавил из груди звучание страха:

– Зачем?? Зачем?

Потом он остановился, посмотрел наверх и снял с ветки оранжевый лист.

– Один. И все. Хватит. Они партут. а то я с ума сойду. И вы за мной свернете.

Больше он не считал листья. Шел рядом, помнится, справа от Арта, и рассказывал про свое детство.

Через неделю, на следующей прогулке Сенил силился говорить о плюсах жизни в городе. Он говорил задыхаясь, как навзрыд льют слезы, заставляя себя не останавливаться. Но потом он сел на корточки, посмотрел вдаль, на изгибающийся хребет тропинки, окинул взглядом весь творческий простор и начал вдумчиво резюмировать:

– Один. Два. Три…

***

После киноночи четверо сонных лиц тихо проникли в квартиру Влады. Последним к просмотру предлагался «Леон», модернистам он запал в душу больше остальных. Наверное, потому что лучше сочетался с атмосферой «Репейника».

На улице был уже сливочный рассвет. В кухне разлился мягкий свет. Влада налила в изогнутые фиолетовые стаканы молоко, села на табурет и закурила. Из комнат сонно вышли трое, взяли молоко и встали в трех углах кухни. Арт оперся о полку, улыбнулся, а потом быстро пошел в комнату и вернулся с солнцезащитными черными круглыми очками. Встав на свое место, Арт надел их и залпом выпил молоко.

– Похож! – Сенил одобрительно засмеялся и похлопал ладонью по стене.

– Только он не убивает, ну не ходит с пистолетом. И Матильды не хватает. – Макс хмыкнул.

– Э нет, Катя все-таки присутствует. – Влада повернулась к Максу.

– Давайте не будем, она все-таки мне не «Матильда». – Арт налил второй стакан молока и также залпом его выпил. Он снял черные очки, положил их за дверцу шкафа с посудой. Посуда звякнула, заскрежетало нутро кухни. Дом пошатнулся вместе со странной квартирой. Влада докурила, выбросила сигарету в окно. Вместе с ней в окно улетел остаток ночного наваждения. День проснулся и полетел в своей колеснице.

***

– Однажды. – Это слово и было той тайной, которая всегда заставляла слушать, поднимать глаза и растворяться. Это была тайна, которую произнес Арт, зная ее значение для этого мирка, ограниченного другой тайной – "что если". Всегда в это поле нужно было вносить другие слова, тайны, которые раздражают это пространство, заставляют его пульсировать по-новому.

Руки выключили воду, ноги стянулись из углов к столу, рты выдохнули воздух. Это было вокруг, вокруг Арта. Но только здесь, в этой кухне конкретного дома в одну секунду. Вокруг, среди этого, но только здесь. Одним словом, партут. От французского "partout"– [парту], что значит "вокруг", только с добавленным в конце "тут". Впервые об этом Арту помогли задуматься недавно.

– Однажды. Наверное, семь месяцев назад, я познакомился с одним человеком. Я имени его не знаю, поэтому просто буду звать Он. С Ним мы случайно познакомились на лестничной клетке, на пролет выше моего. Он оказался заядлым курильщиком с пятого этажа. Я это понял, когда каждый день начал замечать Его мелькающую у форточки в проеме между лестницами фигуру. На вид Ему было лет тридцать. К этому возрасту Он уже неплохо разбирался в уюте, чему свидетельствовало большое, раскидистое плюшевое

кресло цвета звездной пыли, которое Он поставил прямо рядом с мусоропроводом, между фикусом маленьким суккулентом на табуретке. Не понятно, как эти вещи уживались с лестничной клеткой.

– Начало истории про то, как ты в городе нашел учителя-сенсея с тибетской философией. Неплохо! – Сенил улыбнулся, за ним засмеялись остальные. Макс сконфуженно хохотнул. Он не любил, когда перебивают, не только его, но и любого человека. Особенно Арта.

– Так вот, – Арт продолжил, – в один вечер, среду, кажется, не найдя в себе больше сил скрывать интерес, я, снова увидев мелькающую тень и выходящий из нее клубок дыма, пошел наверх и поздоровался. Знаете, мой голос чрезмерно звучно отразился в четырех закрашенных осенью стенах и упал куда-то вниз, к двери подъезда. "И тебе добрый вечер."-Он стоял, широко расставив ноги и покачиваясь из стороны в сторону. "Ты, должно быть, решил познакомиться со мной?" Его то ли добрый, то ли снисходительный тихий смех заполнил собой, как музыка, клетку. Наш диалог я помню очень хорошо, этот человек мне запомнился. Я расскажу его, просто хочу, чтобы вы тоже знали вещи, которые Он мне сказал. Кстати говоря, это он придумал партут.

– Правда?! – Влада удивленно приоткрыла рот. – Но я всегда думала, что это ты придумал. Забавно получается. Ты только один раз говорил с Ним?

– Да.

– Кто-то в нашей жизни оставляет целиком свою жизнь, а кто-то разговор и одно слово. Забавно. – Повторила она. – Прости, продолжай.

– Я ответил Ему тем, сказав, что видел Его здесь несколько раз и посчитал своим долгом познакомиться с Ним. После этой фразы я сглотнул, но не от нервного состояния, а от того, что разговор с этим человеком буквально пересушивал мне горло. В Нем было что-то столь мощное, что даже железы в моих глубинах отказывались работать. Он переспросил: "Долгом? Какая самоотверженность. Вы так молоды, а у Вас уже есть долг. Но не будем о грустном. Как дела?" Его непринужденные скачки с серьезных тем на простые поразили меня, я понял, что явно познакомился с Ним не зря. Я ответил ему, что вполне нормально, что поздно вернулся с работы и немного устал. Спросил, как у него. "На западном фронте без перемен", – улыбка, – "как говаривал старина Ремарк". "Ваши бы слова записывать и вставлять цитатами в книги современных авторов",– ответил я. Он прищурился, делая последнюю затяжку и придерживая двумя пальцами сигарету. Глаза стали меньше, брови сдвинулись вниз, отчего взгляд, направленный на меня, стал более концентрированным. "Почему бы и нет, писательство – дело иногда благородное". Я согласился: "Сидишь за столом и выкидываешь умные мысли, те, что вслух не скажешь,

на бумагу. " "Не напоминай про столы", – Он передернул плечами и перестал раскачиваться из стороны в сторону. – "Я не люблю прямоугольники и все с прямоугольными сторонами. Столы, дома, листы бумаги – все ненастоящее. Поэтому когда я покупаю ежедневник, я все листы в нем обрезаю до квадратных. В этой форме хоть нет такого похабного употребления прямоты. " Тогда я спросил про линии, они ведь тоже прямые, так и называются. На них весь мир построен. Он выслушал, доставая из пачки новую сигарету, небрежно, чуть не порвав бумагу. "Именно поэтому я ненавижу этот мир. " – Он снова пожал плечами и закачался в привычном размеренном темпе. Я взял предложенную сигарету. Мы закурили. Дым хаотично взвивался, растекался по легким, а потом стремительно ускользал в приоткрытую форточку. Было прохладно. "В безупречном есть свой хаос. Тот, что не увидишь глазами и не поймешь. От этого он и хуже хаоса видимого, в не сочетании форм и цветов. Поэтому я не люблю все логичное и правильное. " Голос виновато произносил все Его слова, пока Он аккуратно подворачивал рукав кофты. Чтобы в пепле не запачкать, подумал я. "В чем есть соль? В том, что мы не понимаем. Я не понимаю, почему ты так молод и сейчас стоишь здесь, внимательно меня слушая. Вместо того чтобы выкинуть сигарету и уйти, она у тебя кстати погасла. Как твое имя?" Я оторвался от созерцания окурка и поднял взгляд. Мощная фигура передо мной на какое-то мгновение показалась такой осязаемой, живой и ранимой, что я даже удивился. Словно все заполненные в горе пустоты резко опорожнились и завыли. Гора растрескалась и загудела. Но только на мгновение. Такая неожиданная картина внутреннего мира человека часто открывается при быстром взгляде. Открывается и сразу же захлопывается. Я сказал, что меня зовут Арт.

Он не удивился, как все. "Тебе идет, наверное" – Он снова пожал плечами. "Вроде как искусство повсюду, любой хочет творить и быть услышанным. Но в тебе это искусство поет по-другому, как обязательный атрибут твоей натуры, а не принужденный выплеск твоей личности. Повсюду и вокруг, но только в тебе. Партут. Ты знаешь, что это значит?" "Нет, признаться. " Он улыбнулся, немного возвышенно, но достаточно тепло. Он и рассказал мне про наше уже слово. Мы поговорили с Ним про свет и про тьму. Он мне сказал, что уважает только лампочки. Обыкновенные, которые мы вкручиваем в квартирах. Они не поднимают тем про зло и добро, они молча терпят в себе и свет, и тьму, в своих маленьких и изящных формах. Но Его жена этих взглядов не разделяет, поэтому по всей Его квартирке, по Его словам, висят бережно вкрученные энергосберегающие лампочки, те, что уже как раз начинают проводить границу между злом и добром. Создания современного человечества, а, значит, дьявола. Я вообще заметил, что Он старомоден, хоть и не признает сам для себя этого. Носит достаточно модную одежду, оснащен современным сленгом, знает современных исполнителей и разбирается в них. Но, тем не менее, Он любит делать отсылки в прошлое, к черно-белым фильмам и их персонажам, Он словно помешан на них. Называет современность обителью нагой выгоды и субъективизма, отвратительных для Него вещей. Из современного Он любит только свое кресло, фикус, суккулент, а еще немного сигареты и жену. На прощание Он мне сказал, туша об гладкое тело мусоропровода сигарету;

"Иди и будь идущим, зови и будь зовущим".

Затем Он развернулся, не прощаясь, поднялся к черной двери, без запинок постучался и крикнул: "Соня!" За дверью как обычно послышалась возня, дверь открылась, маленькая женщина с милыми темными глазами улыбнулась, переложила в свободную руку журнал по кулинарии и мягко сказала: " Я думала, что ты все же умер от своего курения, так долго тебя не было…" Она выглянула из дверей, увидела меня и кивнула головой. Он тихо вздохнул "Соня…" и зашел в квартиру. Дверь закрыли, больше я с Ним на лестничной клетке не пересекался. Может, Он бросил курить.

– Интересный человек. Особенно из-за того, что он говорил с тобой, так, словно ему нужно выговориться. Наверное, его жена не понимала всего сложного устройства души, вот он свои мысли на тебя и вылил. – Влада первая подала голос

– Ну, они отчасти правильные, для меня, но все без исключений оригинальные. – Сенил тоже ожил и пошел домывать стаканы.

– Спасибо за "партут" ему, как минимум. Вы с ним похожи, Арт. Умом и мыслями, что ли. Только ему за тридцать, а тебе за детство. – Владилена улыбнулась.

– Да, мне пора из него выходить. Надеюсь, что у меня на второй раз получится поступить. Даже если и не на бюджет, то я хоть денег заработал нормально.

– Не переживай, за этот год ты хорошо физику подтянул с математикой, не до совершенства, но для вступительного экзамена хватит. Я ручаюсь как репетитор, который уже в этот вуз поступил. – Макс улыбался так мягко, что его просто хотелось сжать в объятиях. Но Арт удержался, он не любил до конца выражать свои чувства. Зато Влада его опередила:

– Черт, какой же ты молодец! – Она обняла сидящего Макса и потрепала его по голове. Он смутился и стал поправлять волосы с бешеной увлеченностью. Затем Влада резко оторвалась от Макса и заговорила:

– У меня, кстати, тоже есть история про взрослого человека, который как вспышка современного времени. Его зовут Григорий, Григорий Подомович. Он со мной был в одном потоке на вступительных, а теперь мы с ним в одной группе. Более что удивителен тот факт, что его возраст превышает мой в 2,5 раза. Он работает на стройке, кажется, и постоянно приходит с белыми пятнышками на брюках. Именно пятнышками, потому что он по-хорошему опрятен и всегда старается следить за собой. Седина кажется неподобающей на фоне его черт лица, совершенно неприспособленных к 52 прожитым им годам. Григорий молчалив и участлив при необходимости, знаете, прямо типичный персонаж из книги. О нем фактически никто ничего не знает, он очень застенчив, наверное, из-за ощущения, что не вписывается в наше общество. Молодежь и все такое. Молчанием он заменяет себе внешнее пространство, образованное социумом, улыбкой – череду безумных шуток с друзьями. Я запомнила Григория по одному случаю, который произошел на прошлой сессии.

Была контрольная, ну если можно так сказать, по философии. Мне лично достался безумно трудный билет, поэтому я сидела, не поднимая головы, пытаясь хотя бы что-то вспомнить. Презабавнейшая вещь, кстати, мне в одном вопросе досталась, идея рационального эгоизма, на досуге вам расскажу. И тут мои мысли и тишину этой пыльной аудитории в один момент, точнее, на середине моего билета, вдруг разрезал крик. Приглушенный, испугавшийся сам себя, но мужской крик.

"Там инжир!"

Сначала я подумала, что мне показалось. Но потом я подняла взгляд и внизу, у кафедры, увидела согнувшуюся спину Подомовича. Увидела половину перекошенного лица нашего преподавателя и мертвое бездвижие в глазах вокруг меня. Что же это было?

После того, как сжавшийся Подомович выбежал из аудитории, преподаватель объяснил нам, что Григорий, похоже, просто перенервничал и с испугу выпалил эту фразу. Но она была слишком острой, слишком странной для такого простого объяснения.

После экзамена Григория я нашла, по классике, на подоконнике. Он смотрел в окно и чего-то ждал. На мой безмолвный вопрос ответил еле слышно, что ждет, пока аудитория опустошится, чтобы пересдать в спокойной тихой обстановке. Нужно сказать, что в тот момент у меня возникло безумное желание поговорить с Подомовичем о его жизни. Как я понимаю, его никто, по крайней мере в институте, не расспрашивал о его прошлом. Но этот случай побудил меня это сделать. На вопрос Григорий сначала промолчал, а потом очень коротко, запинаясь, рассказал мне одну историю.

Когда ему было двадцать четыре года, он подрабатывал у тети на складе. Работа была не сложная, его, "молодого увальня", все устраивало. В один прекрасный день из теплых стран к ним привезли большую партию инжира. Чтобы ни один чужак не увидел этих почетных гостей, ящики с инжиром поставили на время в самое укромное место склада. И вот на следующее утро, придя на смену, Подомович первым делом пошел с намерением проверить сохранность ящики с инжиром, то есть, подкрепиться. Когда он зашел в тот укромный угол, то увидел тело. Бездыханное тело знакомого семьи, почтальона, которого Григорий видел пару раз. Почтальон лежал с измученным лицом среди ящиков, темных ягод с недоспелыми боками, в вишневого цвета лужице. Это выглядело настолько невыносимо, что Григорий завыл вместо того, чтобы позвать на помощь. На этом месте рассказа он начал заикаться, я предложила ему закончить тему, но он продолжил. Никто из родственников так и не сказал точную причину смерти, просто объяснили, "занялся не теми делами". Когда Подомовича допрашивали, как свидетеля, он очень нервничал. На фоне волнения у него в голове застыла и воплотилась в звук одна единственная фраза: "Там инжир!" Она заменяла описание обстановки, деталей и чувств. По версии разума Григория в тот момент. С тех времен он в стрессовых ситуациях всегда непроизвольно выкрикивает эту фразу. Его беспокоит ни сколько реакция окружающих, сколько то, что он каждый раз упоминает того несчастного почтальона, который не успел увернуться от смерти. Поразительно, правда?

Григорий еще добавил, что это стало самым большим стимулом в его жизни – нужно жить правильно, чтобы потом тебя, некрасиво валяющегося среди инжира, никакой "ненормальный" не вспоминал в каждой своей сложной ситуации. Ну не чудо-человек? – Влада расплылась в улыбке.

– Словно мы читаем "Отцов и детей". У них свои двигатели, а у нас свои, хотя мы чертовски похожи, но я не могу объяснить ту огромную разницу, которую я чувствую между нами. Наверное, нас просто разделяют даты рождения, и эту разницу, время, не покроет никто и ничто. – Сенил прищурился и поднял взгляд к потолку. Макс словно продолжил его речь:

– Мы так необычны, – он кинул взгляд на Владу, – интересно осознавать, что необычность свойственна всем, даже строителю и инкогнито с лестничной клетки. Сразу понижается то, что называется самооценкой. Насколько же хорошо жизнь может лепить разные судьбы с заворотами, круче, чем в раковине рапана, не спрашивая моего разрешения.

– Ухмылкин в своей одной статье, рецензии на "Пигмалион", "Укрытие из прихоти", писал, что мы сами возносим себя в ранг богов, а ничье-то другое хвалебное мнение. Мы сами себя убиваем, потому что однажды, сидя на окне и копаясь в мыслях, понимаем, что прихоть собственного возвышения выела в нас все остальные чувства и желания, оставив только хрупкое убежище из стен. – Сенил замолчал с видом, словно сам себя специально прервал.

– Ухмылкин, говоришь? Иронично. Фамилия, говорящая сама за себя, как в произведениях у Достоевского и Гоголя, – усмехнулся Арт.

– Как и твое имя. – Влада, выходя из кухни, бросила фразу, обернулась и пронзительно посмотрела на Арта.

***

После того, как все вышли из подъезда Влады и пошли в сторону остановки, Макс нагнал Арта и спросил, как прошли похороны. В тот момент Арт тоже многое бы отдал, чтобы ответить, что он туда не ходил. Но это было ложью.

– Нормально. Прошло без эксцессов.

– Мне Гена сказал позавчера, что ты там вел себя как козел.

– Почему?

– Сказал, что ты пить с ним не захотел. Мол, не компанейский.

Арт хмыкнул. Макс посмотрел на Арта, но не прочел ухмылки.

– Да это я так не захотел, чтобы парня с правильного пути алкоголем не сбивать.

– Подход, достойный уважения. Я тоже Гене сказал, что ты слишком плох как собутыльник для такого чистого человека, как он. – Макс хохотнул и похлопал Арта по спине.

***

День проплывал перед Артом. Все шло своим чередом. Закономерное пугало его и заставляло сделать что-то новое, но он крепился и, придя домой, писал про море и упорно решал задачи по физике, ломая мозги и спотыкаясь на переменных.

Всплеск. Потом снова тишина. Тело свободно погружается в воду. Из-под толщи воды то, что наверху, кажется лишь переливающимся блестящим упругим покрывалом поверхности, сквозь которое не прорваться никому кроме лучей солнца. Здесь воздух был спрятан в неизмеримом пространстве, в жабрах рыб, в водорослях и других существах подводного мира. Можно было только дышать воздухом, наполняющим тело, и чувствовать движения течений, которые шевелили листья, раскачивали ветви кораллов и разбрасывали дрожь по телу. Тишина была самодостаточна, она была дирижером косяков серебристых рыб, петлявших между камней. Она расправляла солнечные лучи и распыляла их равномерно по колеблющемуся пейзажу под руками. Все было не от мира сего, и оттого еще более приятным. Здесь хотелось существовать, а не просто жить.