banner banner banner
Море, горы и киты
Море, горы и киты
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Море, горы и киты

скачать книгу бесплатно


Выходя из дома, я натыкаюсь на пожилую соседку, которая живёт на пятом этаже и всегда неодобрительно качает головой после встречи со мной, думая, что я этого не вижу. А ведь я непременно здороваюсь с ней и придерживаю для неё дверь… Каждый раз её недовольство вызывает у меня только улыбку, раздражающую её ещё больше. Поверьте мне: нет надёжнее защиты от влияния озлобленного мира, чем искренняя улыбка. Никогда не подводит.

Насколько проще могла бы стать моя жизнь, если бы я находил в себе силы отвечать улыбкой на все мелкие неприятности? Этого я никогда не узнаю.

Погода ровно такая, какая и должна быть погода в конце ноября. Пограничное время между золотой и белой темами окружающего мира, когда планета из последних сил пытается прожевать опавшие листья и замести любые следы давно ушедшего лета, полностью наплевав на свой внешний вид. Моё нелюбимое время года, когда в осенней куртке уже холодно, а в зимней – ещё жарко, когда неуютно становится от одного взгляда из окна и безграничная власть оказывается в руках серого цвета.

Ноябрь – для грустных.

Навигатор очень скоро приводит меня к цели: улица Благодатная, дом 28. На стенах здания нет свободного от рекламы и граффити места, пахнет там сырым картоном, свежей мочой и несвежим перегаром, а признаки жизни выказывают только старые жирные крысы, которые не стесняются бегать прямо под моими ногами. Неоновая вывеска над входом гласит: «Галицкая: маникюр, педикюр, гадание на таро». У буквы «ю» в слове «педикюр» горит только правая часть, отчего вывеска обретает и иные смыслы. Деревянная дверь приоткрыта: вряд ли кто-то попытается зайти туда просто так, не говоря уже о том, чтобы проникнуть в это место силой.

Вокруг нет ни одного человека, по крайней мере живого. Я сверяюсь с адресом, указанном на сайте: улица Благодатная, дом 28. Я пришёл туда. Правда, благодатное у этой улицы только название. Но не буду судить книгу по обложке.

Другой мир, тот, из которого я явился, зовёт меня обратно, но я твёрдо решил, что сделаю это сегодня или не сделаю уже никогда, и поэтому, перепрыгнув три ступеньки разом и задержав дыхание, шагаю внутрь. Дверь за мной с грохотом захлопывается.

В салоне маникюра и педикюра оказывается даже холоднее, чем на улице, и темно, как во время сумерек в лесу. В дальнем конце коридора находится единственное окно, также исписанное деятелями древнейшего из искусств, из-за чего по стенам прыгают игривые узоры и глаза очень скоро устают.

В воздухе витает едва уловимый запах ладана и табака. Как будто пожилой проповедник только что вернулся с перекура и наклонился поближе, чтобы услышать обо всех моих грехах.

– Вам нужно особое приглашение?

От неожиданности я подпрыгиваю: единственная комната, в которую этот коридор ведёт, оказывается открытой, из дверного проёма торчит голова молодой женщины, окутанная апельсиновым дымом.

Я ничего не отвечаю и подхожу поближе: Анна Викторовна Галицкая в жизни ничем не отличается от своей фотографии с ведьминского маркетплейса. Чёрные волосы собраны в тугой пучок на затылке, на ногах блестят красные туфли на огромном каблуке, верхние пуговицы белого халата расстегнуты и показывают примостившийся на груди кулон: залитое эпоксидной смолой тело крохотной жабы на фоне рубашки изумрудного цвета.

– Можно? – я киваю в сторону комнаты, откуда исходит соблазнительное тепло.

– Никита? – звучание моего имени в этот раз не вызывает у неё никакой реакции.

Вопрос, на самом деле, не из категории умных. Кто ещё мог зайти в это место, если не я?

– Он самый – я Вам зво…

– Тогда проходите, Никита, – она шагает в оранжевое.

По телефону её голос казался мне гораздо приятнее. Стоит признать, и вся эта идея тогда казалась мне гораздо адекватнее. Но мир изменчив.

Я резко выдыхаю и следую за ней. На пороге мне будто приходится преодолеть невидимую стену: или чёрная магия не хочет пускать меня к себе, или серый реальный мир не хочет меня отпускать – воздух в этом месте словно заменили на более плотное вещество. На секунду уши закладывает, глаза теряют фокус, нос перестаёт выполнять свою основную функцию – тогда же я жалею о своём решении перед этим выдохнуть весь остававшийся в лёгких кислород. Но секунда проходит.

Я оказываюсь на её территории.

Первым в глаза бросается стеклянный кофейный столик, вместо ножек у которого –человеческие руки, сделанные (я хотел бы в это верить) из красного мрамора. Неживые руки словно поддерживают хрупкое стекло. Его окружают два белых кожаных кресла и такой же диван, столь ослепительно белый, что при взгляде на него начинают болеть глаза.

В одном из кресел восседает, закинув ногу на ногу, сама Анна Викторовна Галицкая. Она внимательно следит за мной одними зрачками, сомкнув губы в полуулыбке. Всю комнату заполняет дым, со времени моего прихода из оранжевого ставший бледно-розовым. Пол укрыт шкурой тигра. Скорее всего, уже мёртвого.

– Присаживайтесь, – её голос – неотъемлемая часть этого места. Без него всё в этой комнате тут же развалится.

Я не успеваю как следует рассмотреть убранство кабинета, хотя и не сомневаюсь, что тут есть, что рассматривать, – только краем глаза замечаю висящую на стене голову зебры и стоящий в дальнем углу баллон с газом. Окон там нет, как и кондиционера или вентилятора, но воздух остаётся свежим, несмотря на тепло. Источниками света служат расставленные тут и там свечи, с которых совсем не стекает воск, из-за чего они кажутся искусственными, но я уверен, что они куда реальнее меня самого.

Сажусь в кресло напротив знахарки, и какое-то время мы молча смотрим друг другу в глаза. Наверное, так и должны проходить спиритические сеансы: люди долго смотрят друг другу в глаза, вдыхая запах ладана, а потом один из них платит другому деньги.

На ней нет макияжа: мне видны тонкие морщинки, разбегающиеся из уголков глаз, из уголков рта, вокруг ямочек у неё на щеках, видны трещинки у неё на губах, потемнения над ярко выраженными скулами…

Анна Викторовна меняет ноги местами: теперь сверху левая. Цепь, связывающая наши взгляды, беззвучно лопается.

Я смотрю на столик: на нём в беспорядке навалено всё подряд, как будто Анна Галицкая специально выставила всё это на обозрение, чтобы предстать передо мной во всей красе. Карты с изображениями скелетов, змеев, цветов, клинков, ампулы с разноцветными жидкостями, золотые песочные часы, карта звёздного неба, карта дорог Ленинградской области 1998 года, моток шерсти для вязания с тремя торчащими спицами, три толстые пыльные книги с латинскими буквами на корешках, пепельница в виде человеческой челюсти, моя фотография… Не трудно догадаться, что заинтересовало меня больше всего. Что-то внутри меня ёкает, и я покрепче вцепляюсь в зыбучие подлокотники. На фотографии я – идеальная версия самого себя: с густыми волнистыми волосами до плеч, горящим взглядом, белоснежными зубами и идеально чистой кожей, такой, какая бывает только у людей в рекламе зубной пасты. Я тянусь за фотографией, чтобы разглядеть её получше, но Анна Викторовна добирается до неё раньше.

– Откуда?.. – я не слышу свой голос, хотя и уверен, что говорю. – Откуда?

Анна Викторовна вновь меняет положение ног.

– Неужели Вас удивляет только это, Никита? – она закуривает очередную сигарету. – Из всего этого великолепия Вы обратили внимание лишь на эту несчастную фотографию? Я в Вас разочарована.

– Я не…

– Это очень самовлюблённо, Никита, – она медленно разрывает фотографию напополам и подносит верхнюю часть к ближайшей свече. Пламя быстро принимается сначала за мои шикарные волосы, а потом – за мой идеальный высокий лоб…

Я хочу рвануться и остановить её, но кресло не даёт мне пошевелиться. Утягивает всё глубже в трясину, и даже собственный голос предаёт меня.

– Но я не могу Вас винить: себя любить можно и нужно, – нижнюю часть фотографии постигает та же участь. Мы вдвоём наблюдаем, как горит мой подбородок, щёки, кончик носа без единой чёрной точки… Вскоре от идеального меня остаётся только кучка пепла. – Любить себя – это необходимость.

Я чувствую, как кресло наконец отпускает меня, и тут же встаю, собравшись уходить. Эта женщина теперь пугает меня. От прежней слепой покорности не остаётся и следа. Она следила за мной, обманом затянула меня к себе в логово, собиралась, наверное, продать меня на органы или в рабство… Она пугает меня до дрожи, но в то же время, как и всё неизвестное, неотвратимо манит к себе.

Неуверенно шагая в сторону выхода сквозь облака розового дыма, я стараюсь не смотреть на колдунью, чтобы не попасть под её чары снова, – я смотрю себе под ноги, которые из-за игры света кажутся слишком длинными и незнакомыми.

– Я знаю, зачем Вы здесь, – моя рука в тот момент уже опустилась на ручку двери, – И я могу Вам помочь.

Рука самовольно соскальзывает с ручки и ударяется о мою ногу. Я ощущаю телефон, лежащий в кармане – никогда он не казался мне более ненужным, чем в эту минуту, но я всё же достаю его и смотрю на время: я провёл в салоне маникюра уже два часа.

– Я даже хочу Вам помочь, Никита, – машинально поворачиваюсь на её голос. Телефон беззвучно падает на каменный пол. – Вам нечего бояться.

В её глазах нет лжи или притворства. Она хочет мне помочь. Мне нечего бояться.

Мне нечего бояться.

Не помню, как снова оказываюсь в кресле. Этот момент словно вырвали из моей памяти клещами. Помню только приятную дрожь в коленках и лёгкое головокружение. Может быть, уже тогда я потерял рассудок и всё это мне померещилось, только у Анны Викторовны Галицкой на лбу откуда-то появился третий глаз и это меня ничуть не удивляет.

– Двадцать восемь лет назад я обнаружила свой дар, – колдунья встаёт и подходит к газовой плите, стоящей рядом с головой зебры. Щёлкает зажигалка, и синее пламя обхватывает маленький чугунный чайник. – Двадцать восемь лет… – она вздыхает и медленно возвращается на своё место, снова закуривает и закидывает ногу на ногу. В этот раз сверху правая. – Мне тогда было всего десять… – Анна Викторовна, кажется, забыла о моём присутствии и говорит сама с собой, а я только смотрю в её третий глаз, не отрываясь, и вижу там бесконечно чёрное звёздное небо. – Это было утро второго февраля. Холодное тёмное зимнее утро… – она выпускает дым в мою сторону, и мои глаза слезятся. – Родители уже ушли на работу, и мы с Лизой остались дома вдвоём. Мы говорили о чём-то нелепом, о чём обычно говорят девочки в этом возрасте, смеялись, дурачились… Это было холодное тёмное зимнее утро, – зачем-то повторяет она. – Тем утром я случайно пролила кипяток на руку моей младшей сестры, – знахарка начинает говорить быстро, и половина слов вылетают со свистом, – и мне было так стыдно тогда, я хотела провалиться под землю, не могла вынести вида её слёз, хотела помочь хоть как-то… А потом… – она шмыгает. – Потом я вылила остававшийся в чайнике кипяток на свою руку, чтобы показать ей, что и мне тяжело, что и мне не менее больно… – женщина задирает рукав халата, и я вижу чуть ниже локтя красное пятно от древнего ожога, напоминающее очертаниями Евразию.

Где-то очень далеко свистит маленький чугунный чайник, охваченный синим пламенем.

– Мне было невыносимо больно, однако я прикусила язык и терпела. Терпела, наблюдая, как плавится и краснеет моя кожа, как расширяются от страха и удивления глаза моей младшей сестры… – чайник надрывается, но Анна Викторовна продолжает. – В тот момент на кухне пахло варёным мясом.

Она закрывает все три глаза и начинает беззвучно шевелить губами, иногда вздрагивая всем телом. Визг чайника и сгущающийся дым делают эту картину ещё неуютнее, и я кашляю, чтобы вернуть её в реальность. Это не помогает.

– Вы получили свой дар, облившись кипятком?

Знахарка резко открывает глаза, налитые кровью, и подскакивает ко мне, так близко, что кончики наших носов почти соприкасаются. Сигаретный дух из её рта заменяет мне воздух.

– В тот день я принесла в жертву частицу себя взамен на непрошеный дар, – она говорит шёпотом, но мои барабанные перепонки готовы лопнуть. – В тот день я потеряла сестру, – крохотная слеза прокатывается по её щеке и падает на мою ладонь: горячо. – Разве десятилетняя девочка заслужила, чтобы у неё на руках умерла собственная сестра? Разве хоть что-то способно окупить эту жертву?!

– Но как?..

– Я не знаю, – сознание постепенно возвращается к ней, – и никто не знает, никто так и не выявил причину смерти, – Анна Викторовна наконец отходит от меня и убирает чайник с плиты, в комнате становится спокойнее. – Я до сих пор чувствую, как её сердце бьётся по моим венам. Чувствую её холодную кожу кончиками пальцев, слышу её плач. Мне стоило умереть в тот день вместо неё.

Я нервно сглатываю. Минуту мы оба молчим. А может, проходит час.

– А во время похорон я случайно увидела, как довольно улыбался соседский мальчишка. Улыбался на похоронах моей сестры… Толстый рыжий мальчик с отвратительными толстыми пальцами – я захотела, чтобы он споткнулся и сломал себе что-нибудь, и он споткнулся. В тот день он сломал правую руку и больше никогда не мог пользоваться ей нормально. Я стёрла мерзкую улыбку с его лица, а потом неделю не могла избавиться от ночных кошмаров. Но я никому не позволю смеяться над моей сестрой, чего бы мне это ни стоило.

Я представляю себе толстого мальчика в чёрном траурном костюме, как он неуклюже падает во время похоронной процессии, как с неприятным треском ломается его правая рука, как визжит от страха его мама, как текут по его толстым щекам блестящие солёные капли…

– Любое заклинание имеет свою цену, Никита, – ещё одна сигарета оказывается зажата между её зубов. – Какую цену готовы заплатить Вы?

Она так резко сменила тему, что я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Наверное, это заметно по выражению моего лица. Знахарка не дожидается ответа:

– На что Вы готовы пойти, Никита, чтобы решить свою проблему? Какую цену готовы заплатить?

Анна Викторовна стучит сигаретой о край пепельницы и в очередной раз меняет положение ног. Она делает это нарочно, я уверен. Это маленькая, но очень важная часть её игры.

Перебираю в голове варианты ответа, но все они кажутся глупыми и неподходящими. Может, просто задрать рукав и облиться кипятком, как она когда-то? Абсурд? Безумие? Отчаяние? Лучше этого мне всё равно ничего не придумать: всё гениальное уже давно придумано за нас.

Я кончиками пальцев берусь за манжету на правом рукаве, убеждая себя, как педиатр – маленького ребёнка, что укол – это не больно. Главное – сделать это быстро. Главное – не думать.

– Повторять за мной нельзя, – к Анне Викторовне возвращается прежний игривый тон. Рука отскакивает от манжеты, будто обжёгшись. – Нужно придумать что-то своё, оригинальное.

Она и мысли читать умеет? Или я сказал это вслух? Дрожащей рукой поправляю непослушную чёлку и опускаю взгляд на свои колени. Почему нельзя просто заплатить ей денег? Зачем нужны эти головоломки? Это ведь не сказка. Это всё реально.

– Я не…

– Ладно, Никита, я помогу Вам с выбором. Но в виде исключения, потому что Вы мне нравитесь, – скольким до меня она говорила подобное? Анна Викторовна достаёт чистый лист бумаги и чернильницу с пером из-под завалов на столе. – Вы сможете избавиться от всех своих проблем, сможете поделиться ими с окружающим миром, если пожелаете, а взамен… – она улыбается, скрепя пером по свежей бумаге, и подмигивает мне третьим глазом. – Взамен я заберу у Вас всего лишь одного человека.

Мои брови формируют недовольную дугу сами по себе, и я медленно качаю головой.

– На такую цену я не согласен.

– Но ведь Вы даже не спросили, что это будет за человек, – она продолжает старательно выводить на листе какие-то каракули.

– Это и не важно: оно того в любом случае не стоит, – кажется, я пытаюсь убедить в этом самого себя.

– Ну же, спросите меня, – веки тяжелеют, и держать их открытыми всё сложнее. – Я же вижу, как Вам любопытно.

Ведьма.

– Что это будет за человек? – я марионетка в её руках. Я раб. Я слуга.

– Этого человека Вы даже не знаете, – на этих словах она заканчивает с писательством и возвращает чернильницу назад.

– Как же тогда Вы можете забрать его из моей жизни? – чувствую облегчение. Думается мне, что незнакомого человека и потерять не жаль.

– Я много чего могу, Никита. Так Вы согласны?

Согласен ли я избавиться от своего проклятья взамен на жизнь незнакомца? Пожертвовать случайным человеком с улицы ради собственного благополучия? Согласен, конечно. Люди и так ежедневно умирают миллионами.

Я киваю. Я знаю, что второго шанса она мне не даст. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто придумал атомную бомбу.

Анна Викторовна ничего не отвечает, откладывает исписанный лист, встаёт и берёт с плиты чайник. Почему-то у меня нет и тени сомнений в том, что должно произойти дальше.

– А теперь задирайте рукав, Никита.

Глава 2. Незнакомец

Первый кричит от боли, а второй его успокаивает тихим хриплым голосом. Лиц обоих нельзя различить из-за густого едкого дыма, нельзя разглядеть вообще ничего, кроме их размытых силуэтов.

Потом исчезают и они. Их сменяет темнота, сквозь занавес которой пытаются пробиться глухие крики и красные, оранжевые, жёлтые блики. Тёплые, как отголоски далёкого лета, и мягкие, как свежевыпавший снег.

Ещё один крик, и всплеск боли где-то снизу. Красной нитью проносится по всему организму и замирает недалеко от сердца. Лицо и вся правая часть тела будто горят. Откуда столько красного?

И откуда вдруг тут звуки скрипки?

Правая рука рефлекторно опускается на телефон и проводит большим пальцем снизу вверх по экрану, отключая будильник. Мутные образы медленно растворяются в чёрном и исчезают, как кубик сахара в успевшем остыть чае.

Я открываю замыленные глаза и тут же снова жмурюсь: дом напротив полыхает адским пламенем, отражая своими окнами весь свет последнего ноябрьского солнца. Красные круги за моими веками кружатся в нелепом хороводе.

В комнате – невыносимая духота: окно всю ночь простояло плотно закрытым. Кровь насыщена углекислым газом. Голова тяжёлая, мысли неповоротливые.

На часах – семь утра.

Я поворачиваюсь на живот и прислоняюсь лицом к влажной от пота подушке. Почему-то хочется плакать. То ли от обиды на солнце, то ли от жгучей боли на предплечье левой руки, как после свежего ожога. Как после свежего ожога… Осознание отрезвляет меня и мгновенно прогоняет сон, разлившись мурашками по спине.

С трудом преодолевая силу притяжения и пошатываясь, я добираюсь до зеркала в ванной. Лампочка пять раз моргает, прежде чем даровать миру свет. Плитка на полу непривычно холодная и далёкая. На своё лицо я не смотрю: сейчас меня интересует только красное пятно на моей левой руке, чуть ниже локтя. Пятно, напоминающее очертаниями Евразию.

Дежавю.

Я закрываю глаза. События прошлого дня проносятся в мыслях смазанным слайд-шоу: запахи, цвета, звуки, мысли… Всё это мне не приснилось. И Анна Викторовна Галицкая мне не приснилась, и её маникюрный салон, и голова зебры, и свист чайника…

Я бы многое отдал, чтобы ошибаться. Но ожог болит по-настоящему. И на сон это совсем не похоже.

Остаётся проверить только одно. То, ради чего всё это и затевалось. Медленно – наверное, даже слишком – открываю глаза и поднимаю взгляд. Следующая секунда в событиях: сначала я до боли прикусываю нижнюю губу, а потом с размаху ударяю кулаком по зеркалу, наполняя пустую квартиру гулким звоном ссыпающегося в раковину стекла и собственным тихим воем. Ничего. Абсолютно ничего. Ноль.

И без подсчёта ясно: моё лицо нисколько не изменилось. На болезненно бледной коже это особенно заметно. Весь красный цвет ушёл на глаза, покрытые паутиной красных нитей.

Сажусь – сползаю – на ставший ещё более холодным пол и прислоняюсь спиной к стиральной машине, как заворожённый наблюдая за капающей с костяшек кровью. Кап. Кап. Кап. Одна за другой. Вторая за первой, третья за второй. Кап. Кап. Кап. Для костяшек пальцев крови удивительно много. Ей уже пропахло всё вокруг, ей уже пропитался весь мир.

Я подношу руку к губам и принимаюсь облизывать свежие раны: снова боль. В этот раз – от впивающихся в язык микроскопических осколков. Боль оказывается не такой уж и страшной, если подумать.

Плакать не хочется – я смеюсь. Не истерично, а вполне здорово, как мне кажется. Ведь я могу остановиться в любой момент, ведь я контролирую себя. Контролирую ведь? Я смеюсь над собственной глупостью, над собственной наивностью, над всей этой ситуацией в целом. Подышать ладаном и облиться кипятком, чтобы избавиться от прыщей? Серьёзно? И этот человек дразнил свою маму, когда та запрещала ему свистеть в доме, когда та заставляла сидеть на дорожку…

В комнате звонит телефон. Я уверен, что это мама. Или она, или из банка – третьего не дано. Брать я в любом случае не собираюсь. Мама всё поймёт по голосу: от неё ничего не скроешь. А расстраивать её в лишний раз не хочется. Да и сообщения пока ещё не запретили.

Со смехом из меня выходит обида и злость. Смех перезагружает систему, сбрасывает настройки до заводских – мои мысли очищаются. Ведь я мог не вернуться оттуда живым, мог попасть в рабство, могло произойти что угодно… Стоило пойти туда хотя бы ради этого – ради того, чтобы начать ценить свою жизнь чуть больше. Какой бы эта жизнь ни была. Это жизнь – и этого достаточно.