В поисках великого может быть

Сцена «Тюрьма». Маргарита безумна. Вначале она даже не узнаёт Фауста и говорит о том, что очень боится предстоящей казни. Но когда Фауст восклицает её имя, Маргарита точно приходит в сознание:

То голос друга, как когда-то!

Спасенье! Наше место свято!

(Вскакивает. Цепи падают).

Не страшно ничего ничуть!

Ушам поверить я не смею,

Где он? Скорей к нему на шею!

Скорей, скорей к нему на грудь!

Сквозь мрак темницы неутешный,

Сквозь пламя адской тьмы кромешной

И улюлюканье и вой

Он крикнул «Гретхен!», милый мой!

<…>

Ты тут? О, повтори!

Он тут! Он тут! Он всё исправит!

Где ужас завтрашней зари?

Где смерть? Меня не обезглавят!

Я спасена!

Я в мыслях у того угла,

Где встретила тебя впервые.

Вот сад и деревца кривые,

Где с Мартой я тебя ждала.

Однако Маргарита сразу же начинает ощущать перемену, произошедшую в Фаусте:

Разлуки срок был невелик,

А ты от ласк совсем отвык

И холоден к моим объятьям!

Что мне с тобой такая жуть?

Ты разучился целоваться!

Бывало, станем обниматься,

И страшно, – разорвётся грудь,

И вдруг – какой-то холод, муть!

Целуй меня! Ах, ты так вял!

Тебя сама я поцелую!

(Обнимает его.)

Какой ты равнодушный стал!

Где растерял ты страсть былую?

Ты мой был. Кто тебя украл? (376)

(Первая часть. Тюрьма)

Этот холод имеет двоякий смысл. С одной стороны, после Вальпургиевой ночи, может быть, уже поутихла страсть Фауста к Маргарите. Для него «что было – поросло быльём». Теперь им движет скорее долг, чем чувства. А кроме того, это выражение его связи с Мефистофелем. «Мне нет с тобой удачи, – скажет Маргарита, – и холод твой страшит».

С самого начала, с того самого момента, когда они впервые встретились с Фаустом, она ненавидит Мефистофеля. Маргарита считает его приятелем Фауста и никак не может понять этой дружбы. Кстати, она всё время спрашивает, верит ли Фауст в Бога. Она, собственно, не религиозными убеждениями Фауста интересуется. Маргариту волнует его связь с дьяволом, и душевный холод, который она ощущает, – выражение этой связи.

Усыпила я до смерти мать,

Дочь свою утопила в пруду.

Бог думал её нам на счастье дать,

А дал нам на беду.

Ты здесь? И это не во сне?

Всё время я в бреду.

Ты не ушёл? Дай руку мне.

О, милая рука!

Но в чём она? Ах, узнаю.

Она в крови слегка.

Вину твою мы скрыть должны,

Ах, шпагу убери свою,

Вложи её в ножны.

<…>

Останься в живых, желанный,

Из всех нас только ты

И соблюдай сохранно

Могильные цветы.

Ты выкопай лопатой

Три ямы на склоне дня

Для матери, для брата

И третью для меня.

Мою копай сторонкой,

Невдалеке клади

И приложи ребёнка

Тесней к моей груди. (377)

(Первая часть. Тюрьма)

Маргарита вспоминает своего новорождённого ребёнка, которого утопила. На пригорке ей видится отравленная мать:

Она кивает головой,

Болтающейся, неживой,

Тяжёлою от сна.

Ей никогда не встать. Она

Старательно усыплена

Для нашего веселья.

Тогда у нас была весна.

Где вы теперь, те времена?

Куда вы улетели?

Но вот вновь появляется Мефистофель:

Бегите, или вы пропали.

Все эти пререканья невпопад!

Уж светится полоска небосклона,

И кони вороные под попоной

Озябли, застоялись и дрожат.

Маргарита

Кто это вырос там из-под земли?

Он за моей душой пришёл, презренный!

Но стены божьего суда священны!

Скорее прочь уйти ему вели!

Фауст пытается её успокоить:

Ты будешь жить! Живи! Ты жить должна!

Но в ответ слышит лишь одно:

Я покоряюсь Божьему суду.

Маргарита ищет защиты у небес:

Спаси меня, отец мой в вышине!

Вы, ангелы, вокруг меня, забытой,

Святой стеной мне станьте на защиту!

Ты, Генрих, страх внушаешь мне.

Мефистофель восклицает:

Она

Осуждена на муки! (378)

(Первая часть. Тюрьма).

Но в этот момент раздается голос свыше: «Спасена!». Это голос самого Бога.

Маргарита совершила ужасные преступления, страшнее, кажется, и не бывает. Она – матереубийца, братоубийца, детоубийца… Однако она заслуживает спасения….

Почему Маргарита спасена? Как известно, в Нагорной проповеди Христос учил людей тому, что мало соблюдать законы. Главное – сохранять душевную чистоту. Поэтому важно не только «не убий», но и – не помысли об убийстве, не только «не прелюбодействуй», но и «не желай жены ближнего твоего»… Гёте несколько переиначивает эту мысль Христа: Бог милосерден и может простить всякого, но только если человек сохраняет чистоту помыслов, если искренне, всей душой стремится к добру…

Первая часть «Фауста», по определению самого Гёте, посвящена малому миру: здесь он изображает в основном частную жизнь Фауста и тот смысл, который его герой может обрести в ней как индивид. Но в то же время, этот первый эпизод имеет и определенный исторический смысл, если рассматривать его в контексте произведения в целом. Мир Маргариты – это мир старой доброй патриархальной Германии, который поэтизировали европейские сентименталисты – Руссо, Шиллер, да и сам Гёте, воспевший его в образе Лотты, героини «Страданий юного Вертера». В «Фаусте» сердце этого патриархального мира – Маргарита, совесть его – Валентин.

Любовь Фауста к Маргарите неотделима от мира, к которому она принадлежит. В то пасхальное утро, когда он помышлял о самоубийстве и когда произошла его первая встреча с Мефистофелем, он вспоминал своё детство и этот старый патриархальный уклад, от которого так отдалился. Сближение с Маргаритой – отчасти возвращение к этому миру. Вначале он видит в ней лишь привлекательную девушку, любовью которой мог бы насладиться. Но его чувства приобретают совершенно иной характер, когда он впервые приходит в дом Маргариты:

Любимой девушки покой,

Святилище души моей,

На мирный лад меня настрой,

Своею тишиной обвей!

Невозмутимость, тишь да гладь,

Довольство жизнью трудовой

Кладут на всё свою печать,

Налёт неизгладимый свой,

<…>

Ты, кресло дедов, патриарший трон!

Как гомозились, верно, ребятишки

Вокруг тебя, когда семьи патрон

Здесь опускался в старческой отдышке!

А внучка отделялась от кружка

Толпившихся пред ёлкою товарок

И целовала руку старика

В признательность за святочный подарок.

О девушка, как близок мне твой склад!

Ни пятнышка кругом! Как аккуратно

Разложен по столу узорный плат

И как песком посыпан стол опрятно!

Ты превратила скромный уголок

Рукою чудотворною в чертог. (379)

(Первая часть. Тюрьма)

Но в то же время Гёте показывает и изнанку этого мира в «Фаусте». Не только Маргарита и Валентин являются его частью, но и Марта и Лизхен. Сама Маргарита вступает с этим миром в конфликт. Не только Фауст её губит, но и этот мир обрекает её на гибель, потому что она нарушила его законы, и её ждет смертная казнь. Но вот Мефистофеля, врага этого мира, Маргарита ненавидит с самой первой встречи, с того самого момента, когда она впервые его увидела. Она даже начинает сомневаться в своей любви к Фаусту, настолько её отталкивает Мефистофель:

Он мне непобедимо гадок.

В соседстве этого шута

Идёт молитва на уста,

И даже, кажется, мой милый,

Что и тебя я разлюбила,

Такая в сердце пустота! (380)

(Первая часть. Сад Марты)

Недаром, когда она видит Мефистофеля рядом с Фаустом, пришедшим за ней в темницу, она окончательно отказывается от бегства. Мефистофель – враг, разрушитель этого мира.

И всё же, желая зла, Мефистофель совершает благо. Он заставляет Фауста продолжить поиски.

Вторая часть «Фауста» открывается сценой, в которой мы видим Фауста лежащим в сумерках на цветущем лугу. Он почти что мёртв. Сам Гёте писал: «Если подумать о том, какой кошмар обрушился на Гретхен, а затем стал для Фауста душевным потрясением, то мне не оставалось ничего другого, кроме того, что я действительно сделал. Герой должен был оказаться полностью парализованным, как бы уничтоженным, чтобы затем из этой мнимой смерти возгорелась новая жизнь. Мне пришлось искать прибежища у могущественных добрых духов, которые существуют в традиции добрых эльфов. Это было состраданием и глубочайшим милосердием. Здесь появляются духи Ариэля, взятые из последних шекспировских трагедий. Они как бы возрождают Фауста. Фауст из смерти приходит к новой жизни – он пробуждается к новой жизни».

Это пробуждение и составляет содержание второй части «Фауста».

Опять встречаю свежих сил приливом

Наставший день, плывущий из тумана.

И в эту ночь, земля, ты вечным дивом

У ног моих дышала первозданно.

Ты пробудила вновь во мне желанье

Тянуться вдаль мечтою неустанной

В стремленье к высшему существованью. (381)

(Вторая часть. Акт первый. Красивая местность)

Важна символика сцены – это рассвет, восход солнца. Вообще вся вторая часть трагедии проникнута символикой; очевидно реалистичных, как в первой части, эпизодов здесь почти нет: всё носит символический характер. Так вот, солнце – это тоже символ, символ света, светлого начала…

Но Фауст не может смотреть на солнечный свет прямо:

Нет, солнце, ты милей, когда ты – сзади.

Передо мной в сверканье водопада

Я восхищен, на это чудо глядя.

Вода шумит, скача через преграды,

Рождая гул и брызгов дождь ответный

И яркой радуге окрестность рада,

Которая игрою семицветной

Изменчивость возводит постоянство,

То выступая слабо, то заметно,

И отдает прохладою пространство.

В ней – наше зеркало. Смотри, как схожи

Душевный мир и радуги убранство!

Та радуга и жизнь – одно и то же… (382)

(Вторая часть. Акт первый. Красивая местность)

Фауст не может вынести этих ярких солнечных лучей.

Нас может уничтожить это пламя,

И вот мы опускаем взор с боязнью

К земле, туманной в девственном наряде,

Где краски смягчены разнообразней. (383)

(Вторая часть. Акт первый. Красивая местность)

Он не в силах смотреть на солнце прямо: может видеть только радугу. И это тоже носит очень важный символический смысл. Людям не дано видеть истину во всей её полноте и мощи. Нам доступна лишь радуга – отражение.

Возрождённого к жизни Фауста Мефистофель ведёт к императору. Вообще, вторая часть, в отличие от первой, делится на акты, и одна из первых сцен её озаглавлена «Императорский дворец». Мир, который изображает здесь Гёте, пребывает в состоянии кризиса. Это средневековая Европа, если соотнести эпизод с легендой о Фаусте. А если связать это с другим периодом, временем самого Гёте, – это пора Великой Французской революции, которой завершалась феодальная эпоха. Это драматичное, глубоко кризисное время:

Лишь выглянь из дворцового окна,

Тяжёлым сном представится страна.

Всё, что ты сможешь в ней окинуть оком,

Находится в падении глубоком,

Предавшись беззаконьям и порокам.

Тот скот угнал, тот спит с чужой женой,

Из церкви утварь тащат святотатцы,

Преступники возмездья не боятся

И даже хвастают своей виной.

В суде стоят истцы, дрожа,

Судья сидит на возвышенье,

А рядом волны мятежа

Растут и сеют разрушенье.

Но там, где все горды развратом,

Понятья перемешав,

Там правый будет виноватым,

А виноватый будет прав.

Не стало ничего святого.

Все разбрелись и тянут врозь.

Расшатываются основы,

Которыми всё создалось.

И честный человек слабеет,

Так всё кругом развращено.

Когда судья карать не смеет,

С преступником он заодно. (384)

<…>

Не стало мирного приюта.

Везде усобицы и смуты,

Нужна жестокая борьба,

А власть верховная слаба.

<…>

Во многих землях бунт в разгаре,

А где не буйствуют низы,

Не замечают государи

Над ними виснущей грозы. (385)

Это мир, где всё разрушено, где все нормы, считавшиеся прежде незыблемыми, словно утратили своё значение. Это общество, которое, кажется, уже ни на что не способно, разве что – устраивать карнавальные праздники. На одном из таких карнавалов, которым завершается первый акт, Фауст решает вызвать призрак Елены, легендарной античной красавицы. Это второй важнейший эпизод в трагедии. И в этой затее Фаусту тоже, конечно, не обойтись без помощи Мефистофеля.

Но сначала Фаусту необходимо направиться к Матерям.

Что такое этот образ Матерей в трагедии Гёте?

Да. Матери… Звучит необычайно.

<…>

Всегда такими и бывают тайны.

Да и нельзя иначе. Сам прикинь:

Мы вызываем нехотя богинь,

А нам непостижимы их глубины.

Они нужны нам, ты тому причиной.

Фауст

Где путь туда?

Мефистофель

Нигде. Их мир – незнаем,

Нехожен, девственен, недосягаем,

Желаньям недоступен. Ты готов?

Не жди нигде затворов и замков.

Слоняясь без пути пустынным краем,

Ты затеряешься в дали пустой.

Достаточно ль знаком ты с пустотой? (386)

(Вторая часть. Акт первый. Темная галерея)

Прежде чем отправиться в путь, Фауст спрашивает у Мефистофеля, какое направление ему выбрать. Но у Мефистофеля на это нет ответа:

Тогда спустись! Или: «направься ввысь»

Я б мог сказать. Из мира форм рождённых

В мир их прообразов перенесись,

В следы существований прекращённых,

Давным-давно прервавшихся, всмотрись.

Но, чтобы их держать на расстоянье,

Размахивай своим ключом в тумане.

<…>

Когда увидишь жертвенник в огне,

Знай, кончен спуск, и ты на самом дне.

Пред жертвенником Матери стоят,

Расхаживают, сходятся, сидят.

Там вечный смысл стремится к вечной смене.

От воплощенья к перевоплощенью.

Они лишь видят сущностей чертеж

И не заметят, как ты подойдёшь. (387)

(Вторая часть. Акт первый. Темная галерея)

Возможно, подобный образ возник у Гёте не без влияния Платона, который считал, что нашей привычной реальности «рождённых форм» предшествуют некие идеальные первообразы, и всё, что окружает человека в материальном мире, есть лишь проекция этого запредельного духовного мира. Но в трагедии это имеет и вполне реальный, конкретный смысл. Гёте, кроме того, что был великим поэтом и писателем, увлекался ещё и естественными науками. И, собственно, модель первообраза он видел в семени, которое является прообразом любого растения. Мы бросаем семя в почву, и из него вырастает цветок, колос, дерево… В этом зерне изначально заложена вся его программа, если выражаться современным языком, то, что мы называем теперь генотипом. Мир первообразов для Гёте – это реальность, имеющая своё проявление в природе. Это идеал, который, конечно, не всегда может воплотиться в действительности, для этого нужны особые благоприятные условия, но как программа, некий чертёж будущего, существует изначально. Таков мир Матерей – мир идеальной философии. Это первый смысловой пласт… Не случайно Мефистофель замечает: «Так вечный смысл стремится в вечной смене // От воплощенья к перевоплощенью».

Однако для Гёте мир первообразов, кроме естественного, природного, имеет ещё и определенный духовный смысл. Это своего рода матрицы, которые лежат в основе нашего сознания и выражены словом. Слово тоже должно отражать некий идеальный первообраз. Оно как бы связывает этот идеальный первообраз с реальным предметом, и если нет этой связи, слово утрачивает смысл. Предмет никогда полностью не соответствует слову, то есть своему идеальному первообразу, но всё-таки слово – это символ, который с ним связан. А если рушится эта связь, слово лишается смысла. Мы сейчас переживаем период, когда слова всё более его утрачивают. То есть они уже не воспринимаются как обозначения реального. Тот смысл, которым слова когда-то обладали, они почти растеряли, и стоящие за ними реальные вещи уже никак не соответствуют идеальным понятиям. Кстати, язык рекламы в этом отношении сыграл весьма разрушительную роль. К примеру, рекламный слоган: «Помни о главном». О чём здесь речь? Оказывается, о популярном напитке. Или вот ещё одна удивительно бессмысленная рекламная фраза, почти на тему «Фауста»: «Преврати свою мечту в недвижимость!»

Но для Гёте, в отличие от современных сочинителей рекламных слоганов, слова ещё имели смысл, и образ Елены, мы к этому ещё вернёмся, тоже его полон. Это некий идеальный прообраз женской красоты. Кстати, впервые видение Елены почудилось Фаусту в колдовском зеркале. Мефистофель тогда его отрезвил: «Тебя омолодили, теперь тебе любая девчонка сойдёт за Елену». Но теперь Фауст вызвал призрак Елены, и покорён её совершенством:

Я не ослеп ещё? И дышит грудь?

Какой в меня поток сиянья хлынул!

Недаром я прошёл ужасный путь.

Какую жизнь пустую я покинул!

С тех пор как я тебе алтарь воздвиг,

Как мир мне дорог, как впервые полон,

Влекущ, доподлинен, неизглаголан!

Пусть перестану я дышать в тот миг,

Как я тебя забуду и погрязну

В обыденности прежней безобразной!

Как бледен был когда-то твой двойник,

Явившийся мне в зеркале колдуньи!

Он был мне подготовкой накануне,

Преддверьем встречи, прелести родник!

Дарю тебе всё напряженье воли,

Всё, чем владею я и чем горю,

И чту твой образ и боготворю,

Всю жизнь, и страсть, и бред, и меру боли. (388)

(Вторая часть. Акт первый. Рыцарский зал)

Фауст пытается возродить античный идеал. Это второй акт второй части трагедии. Эпизод «Классическая Вальпургиева ночь». Мефистофель замечает, что не властен над Античностью, поскольку сама идея дьявола возникла в истории человечества позже. Но он принимает участие в возрождении античной красоты. В эпизоде «Вальпургиева ночь» тоже очень важна символика. Мы ещё к этому вернемся, но пока хочу отметить следующее. На протяжении Ренессанса, вплоть до XVII века, Античность считалась неким эстетическим эталоном. Подражание Античности составляло важнейший принцип искусства европейского классицизма. Гёте в этом отношении занимал особое место, хотя его позицию разделяли и его великие современники Гегель и Пушкин. Они тоже позиционировали Античность как идеальную норму красоты. Скажем, для эстетики Гегеля классическое искусство – это некое совершенное искусство. Схожим образом воспринимал его и Пушкин. Но и Гегель, и Пушкин понимали и другое: Античность – это одновременно и определенная историческая ступень. Поэтому в трактовке Гегеля классическое искусство сменяется средневековым, да и Пушкин признаёт, что античная классика – норма не навсегда.

Эпизод «Классическая Вальпургиева ночь» – это постепенное возрождение примет Античности. Первоначально возникают причудливые формы архаичной греческой мифологии – гигантские муравьи, сирены, нимфы, грифы, сфинксы… Затем появляются философы. И только после длительного периода становления возникает совершенный образ античной красоты, которую являет собой прекрасная Елена. Но то, что имеет начало, имеет и конец. Кстати, Гёте это прекрасно осознавал, и это найдёт своё отражение впоследствии. Второй акт – это история того, как постепенно складывается этот совершенный эстетический идеал.

Третий акт – это брак Фауста и Елены. Что это такое? Вообще-то здесь есть некая связь с историей Маргариты. У Фауста и Елены рождается сын, Эвфорион, но в конце концов ребёнок гибнет, а вслед за ним гибнет и мать. То есть всё повторяется, но в несколько ином, более широком смысле. Любовь Фауста к Маргарите – это во многом обращение к прошлому. Я уже говорил, что сам мир Маргариты напоминает Фаусту о патриархальном укладе его детства, воспоминания о котором неожиданно возвращаются к нему в праздничное пасхальное утро. Он хотел бы вернуться в это светлое время, но это невозможно. Мир Елены – это тоже мир прошлого, но это уже не индивидуальное, а прошлое всего европейского человечества. И, в-третьих, и это самое главное, – это попытка найти смысл жизни в искусстве. В первом эпизоде была реальная женщина, Маргарита, а здесь – идеальный образ, воплощённый в прекрасной Елене.

В античном искусстве Гёте видел некий образец того, что по идее вообще должно составлять основу искусства. Он считал, что точно воспроизводить реальность не следует. Гёте рассуждал примерно так: зачем точно изображать собаку? Станет одной собакой больше, к тому же она не будет живой. Задача искусства – воссоздание некоторого идеального образа. Искусство должно стремиться выразить то, чего не может быть в реальности, но что существует как некая идеальная возможность. В этом смысле античное искусство для Гёте являло собой пример, поскольку оно выполняло именно эту важнейшую задачу. Оно создавало мир идеальных форм и идеальных норм. Гёте однажды выразил эту мысль так: «Искусство может сочинить девственную мать – не только может, но даже обязано» (Гёте «Об искусстве»). Изображение девственных матерей – вот истинная задача искусства.

Для Фауста Елена – это тоже попытка найти смысл человеческой жизни. Однако отношение Фауста к Елене иное, чем его отношение к Маргарите. Фауст, по сути, относится к Елене так же, как к нему – Маргарита. Он смотрит на Елену снизу вверх. Елена скажет Фаусту: «Я – далеко и близко вместе с тем»(389). Как художественный образ и призрак она далека от Фауста. Собственно здесь он вполне мог бы произнести те самые слова, которые поставил условием своего договора с Мефистофелем. В каком-то смысле сама Елена – это некое остановленное прекрасное мгновение. Однако Фауст всё-таки не произносит этих слов. И не делает этого по одной простой причине: он слишком земной, для того чтобы найти успокоение в мире иллюзий. Он сравнивает свой брак с Еленой со сновидением, а может быть, с мечтой, что в немецком языке, кстати, выражается одним и тем же словом. Когда у них рождается сын, Эвфорион, этот иллюзорный мир исчезает. Рушится вневременное царство красоты, и вступают в силу законы времени, а, значит, законы жизни и смерти…

Мефистофель здесь не играет существенной роли. Он принял образ Форкиады, который лишь наблюдает за тем, что происходит вокруг. Но вот рожается Эвфорион. Мефистофель, выступающий в образе Форкиады, так описывает мальчика:

Но внезапно я в пещере отзвук смеха слышу сзади,

оглянулась, – мальчик скачет по родительским

коленям,

с материнских рук к отцовским, – шутки, ласки,