Дом разделенный

Мэну было жалко для этих иностранцев даже воздуха, которым те дышали. Встречая их на улицах, он никогда не уступал им дорогу. Его молодое лицо сразу мрачнело, и он шире расправлял плечи, чтобы нарочно задеть человека, даже если то была женщина. Грубо толкая прохожих плечом, он с ненавистью бормотал: «Так им и надо! Нечего им делать на нашей земле. Они приехали грабить и разорять нашу страну. Своей религией они разоряют наши души и умы, а их торгаши отнимают у нас товары и деньги».

Однажды Юань и Мэн вместе возвращались домой из школы и прошли мимо стройного мужчины с белой кожей и длинным носом, как у белых, однако глаза и волосы его были необычайно черны. Мэн бросил на прохожего свирепый взгляд и крикнул Юаню:

– Больше всего в этом городе я ненавижу вот таких людей – ни то ни се, смешанной крови и с разладом в душе! Им нельзя доверять. А китаец, будь то мужчина или женщина, решивший смешать кровь с чужеземцем, достоин самой страшной смерти! Я казнил бы их всех, как предателей, и вот таких полукровок в первую голову.

Юань заметил благодушное лицо юноши и его взгляд – терпеливый, несмотря на белую кожу.

– Мне он показался добрым человеком. Я не могу записать его в злодеи на том лишь основании, что у него белая кожа и смешанная кровь. Он не виноват в том, что сделали его родители.

– Ты обязан его ненавидеть, Юань! – вскричал Мэн. – Разве тебе неизвестно, что белокожие сделали с нашей страной, как заковали нас в кандалы своих жестоких, несправедливых международных соглашений? Мы даже законы не можем принимать сами… А если белый убьет нашего соотечественника, он не понесет за это ответственности… Ни суда, ни следствия не будет…

Пока Мэн распалялся, Юань слушал и виновато улыбался, чувствуя неловкость за свое спокойствие и понимая, что, вероятно, ему в самом деле положено ненавидеть чужеземцев, но он просто не был на это способен.

Вот почему Юань пока не мог примкнуть к рядам революционеров. Он ничего не сказал Мэну, когда тот его умолял, лишь застенчиво улыбался и не отказывал прямо, а вновь и вновь приводил в качестве оправдания свою занятость – у него не было времени даже на столь важное дело, – и Мэн в конце концов отстал от него, даже перестал с ним разговаривать, лишь угрюмо кивал при встрече. По выходным и патриотическим праздникам, когда все должны были выходить на улицы с флагами и петь, Юань тоже выходил, чтобы его не сочли предателем, но ни в какие тайные объединения не вступал и в подрывной деятельности не участвовал. Порой до него доходили новости о тех, кто участвовал: у одного студента под кроватью нашли бомбу, которую тот собирался бросить в какого-то влиятельного человека, а однажды целая банда заговорщиков избила ненавистного учителя за то, что тот водил дружбу с чужеземцами. Слыша такое, Юань лишь еще глубже зарывался в учебники и не позволял себе отвлекаться на что-либо другое.

На самом деле жизнь Юаня была под завязку набита событиями, так что добраться до сути чего-либо он не успевал физически. Стоило ему задуматься о проблеме богатых и бедных или попытаться осмыслить доводы Мэна, или даже целиком отдаться веселью, как в голову обязательно приходило что-нибудь еще. Во-первых, голова его была занята всем, что он узнавал в школе, – множеством удивительных знаний и умений, волшебством науки, которое открывалось ему в лаборатории. Даже на химии, которую он недолюбливал из-за резких запахов, оскорблявших его тонкий нюх, он не уставал дивиться необычным оттенкам зелий и тем, как две нейтральные жидкости, соединяясь, вдруг взрывались фонтаном пены или приобретали яркий цвет, или совершенно иной запах, и таким путем образовывали третью. В ту пору его голова заполнялась таким количеством впечатлений, даруемых этим удивительным городом, где встречались люди со всего света, что ни днем, ни ночью Юань не успевал как следует обдумать каждое. Он не мог целиком посвятить ум какой-либо науке, ибо их было великое множество, и в душе он завидовал братьям и сестре: Шэн жил в мире любви и мечтаний, Мэн избрал революционный путь, а Ай Лан – красоту и удовольствия. Юаню по сравнению с ними приходилось нелегко: слишком разнообразна была его жизнь.

Городские нищие были так неприглядны в своей нищете, что Юань не мог толком им сочувствовать. Конечно, он их жалел, и хотел накормить и одеть каждого; стоило черной иссохшей клешне попрошайки вцепиться в полы его одежд, он почти всегда клал в нее монету. Однако, даже подавая милостыню, он сознавал, что делает это не из сострадания, а чтобы откупиться от этой грязной цепкой руки и от этого жалобного скулежа под ухом: «Подайте на пропитание, добрый господин, смилуйтесь, не дайте помереть от голода мне и моим детям!» В этом городе лишь одно зрелище было еще ужаснее, чем нищие на улицах, – их дети. Юань не мог выносить хныканья бедных детей, не мог смотреть на их лица, на которых уже отпечаталась жалобная гримаса. А хуже всего были полураздетые младенцы, висевшие на голых отвисших грудях матерей. Юань с содроганием отворачивался от них и спешил прочь, отводя взгляд и на ходу швыряя гроши. Про себя он думал: «Я мог бы примкнуть к товарищам Мэна, не будь эти бедные такими омерзительными!»

И все же что-то мешало ему полностью отгородиться от нищих соотечественников: его прежняя любовь к полям, земле и деревьям. Зимой в городе эта любовь утихла, и Юань часто о ней забывал. Однако с наступлением весны на него стало находить странное беспокойство. Теплело, и в маленьких городских скверах и палисадниках набухали почки, зеленели молодые листья, а на улицах появились торговцы с корзинами на длинных шестах, в которых виднелись карликовые сливовые деревца с изогнутыми ветвями, покрытыми пышным белым цветом, толстые пучки фиалок и весенних лилий. Теплые весенние ветра будоражили душу Юаня, напоминая ему о деревушке, где стоял старый глинобитный дом, и стопы у него чесались – так хотелось ощутить под ногами землю, а не булыжники городских мостовых. В конце концов Юань записался в группу, где учитель рассказывал о возделывании земли, и ему, как и остальным учащимся той группы, выделили за пределами города небольшой земельный участок, чтобы проверять на нем полученные из учебников знания. Юань должен был засеять его, пропалывать и делать все, что полагается делать на земле.

Так вышло, что этот участок был последним в ряду других, и сразу за ним начиналось возделываемое крестьянином поле. Когда Юань впервые отправился посмотреть на свой участок, он был один. Крестьянин, лицо которого горело усмешкой, глазел на него в удивлении и наконец прокричал:

– Зачем вы сюда пожаловали, студенты? Разве ваша наука живет не в книгах?

И Юань ответил ему:

– В наши дни сеять и жать учатся и по книгам, и на земле. Сейчас мы изучаем, как готовить почву к посевной, за этим я сюда и пожаловал.

Тогда крестьянин засмеялся и презрительно зафыркал:

– Первый раз такое слышу о такой учебе! Зачем это? Сын учится работать на земле у отца-крестьянина. Или можно посмотреть на соседа и делать то же самое, что делает сосед!

– А если сосед делает неправильно? – с улыбкой спросил Юань.

– Тогда посмотри на другого, у которого получается лучше! – ответил крестьянин и вновь засмеялся, а потом опять принялся мотыжить землю на своем поле, то и дело останавливаясь, почесывая голову и со смехом восклицая: – В жизни такого не видал! Как хорошо, что я не отправил сына учиться в такую школу – тратить серебро на обучение земледелию! Да я сам ему растолкую все, что нужно знать, и даже больше!

Меж тем Юань никогда не держал в руках мотыги, и когда он впервые взялся за эту неудобную штуку с длинным черенком, она показалась ему невероятно тяжелой. Как бы высоко он ее ни вскидывал, опустить ее на землю правильно – чтобы она взрезала плотную землю, – у него не получалось, и всякий раз она заваливалась набок. Пот лил с Юаня ручьем, и все равно ничего не выходило. Даже когда поднялся холодный и пронизывающий ветер, пот тек с него, как летом.

Наконец он пришел в отчаяние и украдкой поглядел на крестьянина – посмотреть, как тот работает мотыгой. Крестьянин мерно взмахивал инструментом и опускал его, и всякий раз острие оставляло на земле глубокий след. Юань надеялся, что крестьянин не заметит его взглядов (все же в нем немножко взыграла гордость), но потом ему стало ясно, что крестьянин все видел и с самого начала посмеивался над тем, как Юань оголтело размахивает мотыгой. Поймав очередной его взгляд, он с новой силой разразился смехом и, перешагивая через борозды, пошел к Юаню.

– Да неужто ты подсматриваешь за соседом, ученый муж?! А книги тебе на что? – Он опять захохотал и добавил: – Разве в книгах не пишут, как держать мотыгу?

Тогда Юань стал бороться со своим малодушным гневом. К его собственному удивлению, он был неприятно раздосадован насмешками простолюдина, и его огорчало понимание, что он не может даже взрыхлить этот крошечный клочок земли, и как же ему сеять в нее семена? Однако в конце концов разум все же возобладал над гордостью. Юань уронил мотыгу, тоже улыбнулся, стерпев насмешки крестьянина, отер мокрое лицо и кротко произнес:

– Ты прав, сосед. В книгах об этом ничего не говорилось. Я готов учиться у тебя, если ты будешь так добр и объяснишь мне, как управляться с мотыгой.

Эти простые слова пришлись по душе крестьянину. Юань ему понравился, и он перестал над ним смеяться. На самом деле он втайне гордился, что он, простой крестьянин, мог чему-то научить этого молодого человека – явно ученого, с правильной грамотной речью и умным лицом. Напустив на себя немного напыщенный вид, крестьянин взглянул на Юаня и важно произнес:

– Первым делом посмотри на себя и на меня, и скажи, кому из нас орудовать мотыгой проще? Кому не придется обливаться потом?

Юань посмотрел и увидел, что крестьянин, сильный и загорелый, с коричневым лицом, румяным от ветра и солнца, был гол по пояс, в коротких штанах до колен и сандалиях на босу ногу. Видно было, что движения его тела ничем не стеснены. Тогда Юань улыбнулся и, не сказав ни единого слова, снял с себя тяжелую верхнюю куртку, затем нижнюю, закатал рукава по локоть и приготовился работать. Крестьянин поглядел на него и вдруг опять воскликнул:

– Да у тебя кожа, как у женщины! Взгляни на мою руку!

Он приставил свою ладонь к ладони Юаня и раскрыл ее.

– Смотри, сколько ты натер мозолей! Ты так слабо держал черенок мотыги, что он и мою натруженную руку стер бы в кровь!

Затем он взял мотыгу и показал, как держать ее двумя руками: одну поближе и покрепче, а вторую подальше, чтобы направлять замах. Юаню было не стыдно учиться, и он не оставлял попыток, покуда железное острие мотыги не стало врезаться в почву метко и с силой, всякий раз отсекая пласт земли. Тогда крестьянин похвалил Юаня, и он обрадовался похвале так же, как если бы учитель высоко оценил его стих, хотя его самого этого удивило, ведь то был всего лишь крестьянин.