Толкования на русские народные сказки. Заветы древней мудрости

Валерий Байдин

Толкования на русские народные сказки. Заветы древней мудрости

© В. В. Байдин, составление, 2021

© В. В. Байдин, вступительная статья, комментарии, 2021

© В. В. Байдин, проект обложки, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

О русских народных сказках

В 1824 году Александр Пушкин писал брату Льву из Михайловского: «вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания».[1] Учился он в стенах передового Царскосельского лицея, предназначенного для детей знати… Открыть для себя сокровища народной души ему позволила гениальность.

С глубокой древности в русских семьях звучали старинные сказки. Поколение за поколением матери, бабушки, няньки приобщали своих питомцев к народной вере, житейской мудрости и поэзии. После безоглядного разрыва с прошлым в петровскую эпоху, высшим сословиям понадобилось более столетия, чтобы по-настоящему узнать и полюбить отринутое великое наследие. Лишь в 1780 году писателями Василием Лёвшиным и Михаилом Чулковым, пусть и с многочисленными ошибками, был издан первый сборник русских сказок.[2]

В следующем столетии их собирание продолжили неутомимые исследователи старины: Богдан Бронницын, Михаил Макаров, Екатерина Авдеева, Михаил Максимович, Пётр Киреевский, Владимир Даль. Большинство их находок, а также сказки из архива Русского Географического общества были опубликованы Александром Афанасьевым в трёхтомнике «Русские народные сказки» (1855–1863). Это издание до сих пор считается классическим, хотя изобилует искажениями и ошибками, а его состав вызывает закономерные возражения.[3] Многие сказки были отысканы Афанасьевым едва ли не на самом дне «кромешной» жизни и представляют собой кабацкие или тюремные анекдоты, «побасенки» опустившихся людей, а вовсе не «сказки русского народа». В древнерусском и средневековом обществе употребление «бесстудных слов» было строго обусловлено мужскими обычаями военной «брани» либо женскими тайными родовыми обрядами.[4]

Запреты на «лай матерный» и «соромные сказы», отрицала лишь «голь перекатная» – спившиеся бродяги и богохульники (еретики). Насильственное разрушение вековых нравственных правил началось на «всешутейших соборах» Петра I, сопровождалось обязательными кощунствами. Неприятие в народе «царя-антихриста» было всеобщим, но никак не повлияло на власть. Новой моде способствовало широкое распространение среди русской, в первую очередь, военной знати европейских языков, в которых непристойная лексика считается есте-ственной.[5]

На отборе сказок в трёхтомник Афанасьева сказалась личность публикатора, убеждённого западника. О его взглядах говорит предисловие составителя к скандальному сборнику «Русские заветные сказки», запрещённому цензурой.[6] В нём Афанасьев ссылается на «литературы других народов», которые «представляют много подобных же заветных рассказов <…> если не в виде сказок (выделено мной – В. Б.), то в виде песен, разговоров, новелл, farces, sottises, moralites, dictons», и досадовал: «В русской литературе, правда, до сих пор есть еще целый отдел народных выражений непечатных, не для печати. В литературах других народов издавна таких преград народной речи не существует».[7] Было очевидно желание Афанасьева включить в число народных сказок сочинения иного рода, включая «солдатские байки», отмеченные крайней непристойностью.[8]Эти псевдосказки [9] не дополняли, а отрицали великий мир сказочных повествований Древней и Средневековой Руси.[10]

Основатель «педагогической антропологии» Константин Ушинский убеждал: устная словесность, «начиная песней, пословицей, сказкой <…>, всегда выражает собой степень самосознания народа, его взгляд на пороки и добродетели, выражает народную совесть».[11] Те же мысли высказывал глубокий знаток народной словесности Фёдор Буслаев: «Все нравственные идеи народа эпохи первобытной составляют его священные предания, великую родную старину, святой завет предков потомкам».[12] К выявлению этих основ призывал Евгений Трубецкой в исследовании ««Иное царство» и его искатели в русской народной сказке» (1922). Важнейшими сюжетами, которые «выражают собою непреходящие, неумирающие ценности человеческой жизни», он считал стремление «к чудесному»,[13] «мечту русского простолюдина»

О «весёлом житье», «тоску по иному царству», единство всего живого, парадоксальные образы вещего простеца или смиренного богатыря, веру в мудрость и особую власть женщины: невесты, жены, старицы.[14] По словам Трубецкого, «русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл»[15] и при этом сохраняют всю силу народного воображения.

Неоценимое значение русских сказок подчёркивал Иван Ильин: «Сказка будит и пленяет мечту. Она <учит> созерцать человеческую судьбу, сложность мира, отличие «правды и кривды». Национальное воспитание неполно без национальной сказки».[16] Он полагал, что «сказка есть первая, дорелигиозная философия народа, его жизненная философия, изложенная в свободных мифических образах и в художественной форме», призывал к постижению «ее вещей глубины и <…> подлинного духовного смысла».[17] Естественное восприятие сказки, вытекающее из самого существа русской культуры, продолжилось в трудах отечественных фольклористов и этнографов традиционной школы.[18]

Народная сказочная словесность – это поток захватывающих поэтических образов, глубоких и мудрых иносказаний. Понять их мешают рационализм и схематизм, утвердившиеся в исследованиях последнего столетия: метод сведения «сюжета» к «сказочным схемам» и «комбинации мотивов» (Александр Веселовский),[19] унифицирующий компаративизм и якобы универсальный эволюционизм (Эдуард Тейлор, Джон Фрезер), структурная антропология (Клод Леви-Стросс), классификация по «сюжетам» и «типам» (Антти Аарне, Стит Томпсон),[20] экзистенциальный психоанализ,[21] психоистория,[22] оккультизм.[23] Модернистские «прочтения» ведут к искажению глубинной символики древних сказок и сказочных притч. Их создавал и истолковывал народ, передавая новым поколениям важнейшие заветы веры, мудрости и воли к жизни.

К ошибочным выводам могут привести и «строгие методы научного анализа», на которых настаивал Владимир Пропп. Он признавал, что «поэтическое чутьё совершенно необходимо для понимания сказ-ки»,[24] но заменял его изучением структуры и композиции,[25] полагал, что наиболее «устойчивым элементом» сказки являются «действия, или функции героев»,[26] что «волшебная сказка вся строится <…> по одной композиционной схеме, независимо от сюжета».[27] Представление Проппа о том, что «любой научный закон всегда основан на повторя-емости»,[28] далеко не бесспорно и плохо приложимо к древней сказке, в которой сюжеты, по сути единичны и видоизменяются лишь в частностях. Научная строгость и обьективность в изучении народной сказки должна дополняться постижением её символики, внешнее описание – истолкованием. Преодолеть научные догмы и косность в восприятии русских сказочных притч позволяют методы литературной герменевтики и смысловой реконструкции.[29] Они основываются на интуиции – на том самом «поэтическом чутье», которое Пропп считал совершенно необходимым для исследователя.

Русские сказки в целом можно разделить на три части. Наиболее древние, можно считать всецело народными. Единственными целями их создания являлись религиозные и нравственные. В них сохранились следы почитания медведя («Царь-медведь», «Иванко Медведко», «Миша косолапый», «Девушка и медведь») и иных обитателей природного мира («Лягушка-царевна»), матери рода («Баба-яга»), душ предков-покровителей («Ивашко и ведьма»), дивного «небесного» света (*deiuo «сияющее небо»), солнца и священного огня («Покатигоро-шек», «Жар-птица и Василиса-царевна»), отголоски дохристианских обрядов и поверий.

В наиболее древних сказках медведь предстаёт всесильным лесным «собратом» и полноправным членом семьи, родство с ним, как и с конём, быком, считается естественным, даёт невиданную силу и неизменно служит ко благу. Медвежьи дети (Иванко-Медведко, Иван Медвежье Ушко и др.) играют роль змееборцев, побеждают змею-ведьму «из-под камня», подземного «мужичка с ноготок» и Бабу-ягу. Сказочная связь змеи и огня в сказке «Царевна-змея» восходит к образу «огненного змея» (падающей на землю молнии, от которой некогда зажигали священный «живой огонь»). Впоследствии змея приняла облик ведьмы, или красной девицы, которая очаровывает «околдовывает» богатыря или напротив: «огненный змей» является в девичью горницу в виде добра молодца, становится олицетворением страсти.

Глубоко символичным является образ трёх сыновей, которые отправляются на подвиги и поиск судьбы: старший наследует от отца силу (и богатство), средний – ум, а младший – любящее сердце и крепкую веру. Оба первых не могут победить встреченное зло (Змея, Кощея, ведьму и пр.): сила без ума и доброты терпит поражение, бессердечный ум превращается в бессильную хитрость и лишь дар любви, неотделимой от веры, позволяет богатырю достичь совершенства, увенчивается праведной силой и мудростью. В поединке со злом истинный богатырь побеждает ещё и потому, что получает помощь от людей и всех живых существ, которым оказал милость, за него вступаются и предки-покровители, и небо, и родная земля.

Народные сказочные притчи можно уподобить загадкам с многослойным смыслом. В них нет случайных и лишних слов. Существуют особые сказки о загадках «Царевна и загадки», «Мудрая дева», «Мудрые ответы», «Сосватанные дети» и другие. Цель сказочной притчи – привести человека к прозрению и постижению сути вещей. Восприятию сказок, испытавших влияние православия, не мешают приметы нового времени: «говорящие» христианские имена (Иван – от «божья благодать», Василий и Василиса – от «царский, царская», Михаил – «богоподобный», Елена – «солнечная, сияющая», Андрей – «мужественный», Марья – «госпожа» и пр.), упоминание «церквей», «князей и бояр», а впоследствии – «царя», царского «кабинета», «короля», «офицера» и пр.

Главное действующее лицо сказок – Иван (Иванушка, Ивашка, Иванко и пр.), в обобщающем имени которого отражается образ всего народа (Иван крестьянский сын), его доисторические верования и христианская вера.[30] Невозможно сказать, какое имя или прозвища в дохристианскую эпоху предшествовали «Ивану». Он оказывается могучим посредником между миром людей и домашних животных (Иван Быкович, Иван Коровий сын, Иван Кобылий сын), его имя соединяется с воплощением солнца (Иван-Горох), он принимает обличье изгоя, скрывающего в юродстве праотеческую или гонимую старообрядческую веру (Иван-дурак, Иван Несчастный и соответственно – Емеля-дурак, Дурочка), наконец, богатыря, отмеченного знатным рождением (Иван-царевич).

Древнейшие по происхождению сказки-обереги защищали от мести почитаемого медведя («Медведь»), холода («Морозко»), нечистой воды («Сестрица Алёнушка и братец Иванушка»), кровосмешения («Князь Данила-Говорила», «Свиной чехол»). Известны сказки-поучения для детей: об осторожности («Колобок», «Петушок», «Волк и коза»), взаимопомощи («Репка»), послушании («Коза-дереза»), любви к домашним животным («Кот петух и лиса», «Бычок – черный бочок», «Бобовое зёрнышко»).

В позднем Средневековье, на скрещении разных влияний возникли сказки о чудесах («Вещий сон», «Хитрая наука», «Чудесный ящик», «Волшебное зеркальце», «О Бессчастном стрелке»). Они напоминают рассказы Шехерезады, повествуют о волшебных сокровищах (шапка-невидимка, сапоги-скороходы, ковёр-самолёт, волшебный конь, волшебное кольцо), увлекают, но… ничему не учат. В них сохраняются лишь разрозненные образы и остатки древних повествований. Почти полностью лишены загадочной мудрости простонародные сказки поздней эпохи, в них для большей увлекательности смешиваются старинные и средневековые сюжеты, иногда название плохо соответствует содержанию, смысл волшебных образов оказывается стёрт. Содержание часто утрачивает религиозность, но сохраняет нравственность. Собирателями и публикаторами сказок не была проделана необходимая текстологическая работа, нередко их древнее содержание соединялось с поновлениями и позднейшими продолжениями, существенно менявшими смысл.

Сказки новосочинённые (в том числе, многие сказки о животных) лишены религиозного и нравственного начал, сравнимы с байками о горестной правде жизни, переводными баснями, назидательными или шуточными небылицами и скоморошинами, с насмешками над барином, попом, купчихой и восхвалением воровских хитростей. Эти, по определению Евгения Трубецкого, «сказки вульгарные, житейские»[31] оставлены без внимания.[32]

Сказочные притчи, образующие ядро народной мудрости, более всего сохранились в северных, уральских, сибирских землях. Они восходят к древнейшим иносказаниям, углубляют, а подчас и меняют привычные образы. Сказка «Царь-девица», записанная в середине XIX века на Русском Севере, разительно отличается от её поздних перелицовок. Добрый молодец едет «в подсолнечное царство» за «молодильными ягодами» (а не «яблоками») и «живой водой», на распутье не сворачивает направо или налево, а едет прямо, по «дорожке бесконечной», не боясь пространства, времени, неизвестности, и приходит к «подсолнечному царству», куда «много ходцев, мало выходцев».[33]

Язык сказочных притч уклончив, уводит от прямого толкования, хотя его и не отрицает. Добрый молодец прощается с родителями и отправляется «в путь» – на поиски самого себя. «Конь», которого он обретает и укрощает, знаменует веру и волю и потому способен нести молодца над лесами и горами, «меч и сбруя» воплощают силу и жизненный опыт. «Змей о трёх головах» олицетворяет греховное зло, способное поразить тело, душу и ум человека,[34] оно упорно в сражении, удваивает и учетверяет усилия, оказывается шести- и двенадцатиголовым. Воин становится «богатырём», лишь побеждая самого себя, в этом ему помогает «конь», который топчет «змея». Если добрый молодец «встречает» в пути «старого старика» или «старуху», выражение «встретить» означает обращение к ним за духовным советом. Подобные встречи происходят во множестве русских сказок и свидетельствуют о тысячелетнем всенародном почитании старцев и стариц. Древним народам были известны бродячие мудрецы и отшельники: индийские садху, бхикшу буддистов, персидские дервиши, дзенские странники, христианские монахи-аскеты.

В Средние века носители немонастырского старчества на Руси из-за их приверженности к предхристианским заветам веры подвергались гонениям монахов (тогдашних «западников»), которые вслед за греками-миссионерами всё, связанное с народной верой называли язычеством (от греч. ἐϑνικóϛ «народный»). Лесных отшельников и отшельниц, хранителей сокровенных знаний о мире, человеке и смысле бытия, прозорливых духовных наставников и предсказательниц, знахарей и врачевательниц обличали в колдовстве (происходит от колодей, знаток «солнечного коло»), называли «ведьмами» (от ведунья «ведущая»), «чародеями», «ворожеями». Им придавали немыслимые, отвратные облики, именовали «ягой бабой», «лиходейкой», «лешим», «змеем» («Три царства – медное, серебряное и золотое») и пр. Ревнители «греческой веры» были непримиримы к народному правоверию. Однако для православной Руси жизнеутверждающее, устремлённое к церковности «народное православие» не представляло опасности, более того – оно противостояло занесенным из Византии жизнеотрицающим манихейским ересям [35] и бездумному «грекопоклонству» властей, приведшему к церковным смутам и кровавому Расколу.[36] Жизнесловие древних иносказаний дополняло средневековое богословие, соединяло душу и разум человека, земной и небесный миры.

У создателей сказочных притч нищие старцы-странники («калики перехожие»), вызывают глубокое почтение, они считаются людьми убогими «бедными, увечными» и богоугодными. Их духовная помощь неоценима, равносильна посвящению в «добра молодца», «богатыря», «девицу-невесту». Лесную жительницу величают «старуха», «старушка». Её изнурённое постами тело кажется костяньм, «избушка» напоминает то баньку, то надмогильную домовину, проживание в которой знаменует крайнее самоотвержение, бесстрашие перед смертью. Мудрая отшельница принимает всех приходящих, «парит в бане» (исповедует и очищает от грехов), «угощает» (даёт советы), наделяет «подарками» (предсказаниями) и так помогает победить вековечное зло (многоглавого змея, Кощея Бессмертного, Чудо-Юдо, Соловья-разбойника).[37]

В сказках поздних времён постоянно смешиваются образы лесной старицы и «ягой бабы». Двойственность зло-добрых «Бабы-яги» или «мужичка с ноготок, борода с локоть» (ветхого старца) обьясняется не столько их двойной природой и «посредничеством между живыми и мёртвыми» (Владимир Пропп), сколько монашескими гонениями на древние обычаи. Столь же противоречивыми в Средние века стали обряды Масленицы, Русалий, Коляды.[38] Лишь в глубинах народного сознания Баба-яга оставалась всеведущей старицей, наставницей молод-цев и девиц на жизненном пути. Происхождение этого образа следует отнести к эпохе перехода от звериных культов к почитанию родовой матери-покровительницы.[39] Прилагательное ягая родственно сербскому jéза «ужас», словенскому jéza «гнев» и сближается по смыслу с глаголом ягать «кричать, бранить».[40] «Ягая баба» воплощала глухую память о первобытном обряде смерти-воскресения «во чреве матери рода», её образ связывался с женскими таинствами продолжения рода.[41]

В христианскую эпоху он подвергался настойчивому развенчанию: сказочная Баба-яга то «летает» в ступе с пестом (праславянские символы зачатия), то лежит в избушке «в одном углу нога, в другом – другая», её «груди через плечи переброшены» и пр. Считалось, что она поедает людей, совершает кощунства и пакости (надругательства над могилами), злорадствует: «на косточках покатаюся, поваляюся». Забор вокруг её избушки либо «сложен из костей», либо на нём «висят черепа». Некоторые черты этого архаичного образа причудливо соединялись с более поздним почитанием Мокоши – небесной пряхи с незримыми телом и распущенными до земли волосами (солнечными лучами)[42] и потому считалось, что она ведает жизнью и смертью, прядёт тончайшую «шелко́ву кудель» людских судеб.

Сказочные предания хранят народную память о дохристианских священных существах и обрядах. Солнце и небеса, как и в европейских мифах, уподобляются «золотым, голубым жерновкам», они перемалывают время в сверкающие миги, в звёздную пыль, ночью их клюёт ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица» («Петух и жерновки», «Жернова, или ручная мельница»). Народное воображение лишено страха перед смертью и безгранично при описании чудес. Волшебные миры то «сворачиваются в клубочек и вослед катятся», то вновь «разворачиваются» перед богатырём, под «лежачим камнем» ему открывается подземелье с конями богатырскими. То перед богатырём простирается «морская пучина – кругом глаза», то говорится, как перед ним всё «закрутилося-замутилося, в глаза зелень выступила – стала земля пупом, из-под земли камень вышел, из-под камня Баба-яга костяная нога…» («Василий Буслаевич», «Медведко, Усыня, Горыня и Дубыня богатыри»). «Живая» вода исцеляет душу, а «мёртвая» целит телесные раны, эти волшебные снадобья, а иначе – небесную помощь, приносит Ворон, которого древние славяне считали вестником божества («О молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Иван-царевич, жар-птица и серый волк»). Богатыри ограждают родную землю от многоглавого Чуда-юда,[43] сражаются с ним на берегу реки Смородины – «смрадной», отделяющей мир живых от царства мёртвых, на Калиновом мосту – «раскалённом» закатным солнцем и уводящем в потустороннюю тьму… Добрый молодец «идёт туда – не знаю куда, находит то – не знаю что» и в поисках невозможного обретает самое главное в жизни – счастье. Оно сулит земную радость, но ведёт к спасению души, к посмертной райской жизни.

О глубине столь ценимых народом сказочных притч говорит мудрое присловье:

Диво варило пиво – Слепой увидал,Безногий за ковшом побежал,Безрукий разливал,Ты пил да не растолковал.

Русское сказочное наследие едва ли не богатейшее в мире, свод народных сказок далеко превышает двадцать тысяч.[44] Наиболее древние из них сравнимы с древнегреческими и христианскими притчами, иудейскими агадами, буддийскими джатаками, дзенскими коанами. Для их понимания необходимо знание древнерусской веры и языка, старинных обрядов и поверий. Для детей сказки становились первой проповедью добра, взаимопомощи и единства с природным миром, учили находчивости и бесстрашию, укрепляли в вере и готовили к проповеди церковной. Взрослым они напоминали о древней мудрости, придавали силу их воспитательному, учительному слову. Постижение сказочных притч требовало усилий, изощрения ума – становилось открытием важнейших жизненных истин. В Средние века за ними следовали великие откровения Евангелия.

Цель данного сборника помочь в понимании прикровенного смысла сказочных притч разных времён, – от праславянской эпохи и Средневековья до богомильских сочинений и «потаённых» сказаний старообрядцев. Предложенные толкования основываются на верованиях народа. Правильному пониманию яркой, глубокой и загадочной символики его мудрых притч послужит дальнейшее изучение древнерусского предхристианства, переосмысленного в, былинах, духовных стихах, пословицах, религиозных преданиях, житиях святых, юродивых и чудотворцев.[45]

Избранные сказочные притчи с толкованиями

Царь-медведь*

Жил царь с царицею, детей у них не было. Раз поехал царь на охоту в далекие земли – красного зверя да перелетных птиц стрелять. Сделалось жарко, захотелось ему водицы испить, увидал колодец, подошел, нагнулся и только хотел испить – царь-медведь и ухватил его за бороду.

– Пусти, – просится царь.

– Дай мне то, чего в доме не знаешь; тогда и пущу.

Царь согласился, высвободил бороду и поехал домой. Входит во дворец, а жена родила ему двойню: Ивана-царевича и Марью-царевну. Вот чего не знал он в доме. Всплеснул царь руками и горько заплакал.

– Чего ты так убиваешься? – спрашивает царица.

– Как мне не плакать? Я отдал своих родных деток царю-медведю.

Думали они, думали, как быть? Да и придумали: выкопали преглубокую яму, убрали ее, разукрасили, словно палаты, навезли туда всяких запасов, чтоб было что пить и есть. Посадили в ту яму своих детей, а поверх сделали потолок, закидали землею и заровняли. В скором времени царь с царицею померли, а детки их растут да растут. Пришел, наконец, за ними царь-медведь, смотрит туда-сюда: нет никого! <…> Медведь разрыл землю лапами, разломал потолок и говорит:

– А, Иван-царевич, а, Марья-царевна, вы вот где! Вздумали от меня прятаться! Отец-то ваш с матерью меня обманули, так я вас за это съем.

– Ах, царь-медведь, не ешь нас.

– Ну, так и быть! Садитесь на меня; я вас к себе в услугу возьму.

Они сели, и царь-медведь принес их под крутые да высокие горы, что под самое небо уходят. Всюду там пусто, никто не живет.

– Мы есть-пить хотим, – говорят Иван-царевич и Марья-царевна.

– Я побегу, добуду вам и пить и есть, – отвечает медведь, – а вы тут побудьте да отдохните.

Побежал медведь за едой, а царевич с царевною стоят и слезно плачут. Откуда ни возьмись прилетел ясный сокол, замахал крыльями и вымолвил таково слово:

– Ах, Иван-царевич и Марья-царевна, как вы здесь очутились?

Они рассказали.

– Зачем же взял вас медведь?

– На всякие послуги.

– Хотите, я вас унесу? Садитесь ко мне на крылышки.

Они сели; ясный сокол поднялся выше дерева стоячего, ниже облака ходячего и полетел было в далекие страны. На ту пору царь-медведь прибежал, усмотрел сокола в поднебесье, ударился головой в сыру землю и обжег его пламенем. Опалились у сокола крылья, опустил он царевича и царевну наземь.

– А, – говорит медведь, – вы хотели от меня уйти; съем же вас за то с косточками!

– Не ешь, царь-медведь, мы будем тебе верно служить.

Медведь простил их и опять повез в свое царство. А горы всё выше да круче.

Прошло ни много, ни мало времени.

– Ах, – говорит Иван-царевич, – я есть хочу.

– И я! – говорит Марья-царевна.

Царь-медведь побежал за едой, а им строго наказал никуда не сходить с места. Сидят они на травке, на муравке да слезы ронят. Откуда ни возьмись орел, спустился из-за облак и спрашивает:

– Ах, Иван-царевич и Марья-царевна, как вы здесь очутились?