скачать книгу бесплатно
Дорога дугой рассекала заснеженный лес и тянулась вверх, затем машина лихо покатила вниз, выехала на южные склоны. Пахнуло весной. На полянах вспыхивали под солнцем клочья снега, коровы и овцы щипали молодую траву. Мелькали, фермы, забитые грузовиками и тракторами, сады и старые, обожжённые солнцем чёрно-серые шале. Под крышей одного из них мелькнул резной шестилучевой «громовик», и я всплеснул руками:
– Патрик! Вы заметили этот знак? Только что, на этом доме? Эх, проехали…
Он поднял брови:
– Какой знак?
С минуту я объяснял на пальцах, о чём речь. Наконец, Патрик недоверчиво глянул и прибавил скорость:
– Почему вы считаете, что это знаки «небесного света»? Да, они часто украшают крестьянские дома в Швейцарии, Франции, на севере Италии.
Мои слова о религиозной общности дохристианской Европы, о сходстве старинных народных орнаментов и церковных обычаев, о единой «пламенеющей символике» в украшениях католических и русских храмов Патрика не убедили. Он пожал плечами:
– О солнечной религии много написано. Вашу гипотезу будет трудно доказать.
– Сходство символики западного и восточного христианства невозможно отрицать, древнее обрядовое единство тоже. Например, на Западе в романских храмах сохранились каменные престолы, в них замуровывали мощи святых. На Руси престолы создавали из дерева, мощи зашивали в угол антиминса. Но вы заметили, что на «Троице» Рублёва изображён каменный престол, как в средневековой Европе. Потом у нас эта традиция была забыта.
– Интересно… – Патрик кивнул, не отрывая глаз от дороги. – Вы говорите о единстве Европы в далёком прошлом. Допустим. Важнее другое: может ли такое единство возникнуть в будущем?
К чему он клонит, было понятно. Я осторожно произнёс:
– Владимир Соловьёв верил в объединение христианских церквей «в конце времён». Мне кажется, сначала должно возникнуть единство европейских культур, как было до большевистской революции, начаться сближение демократических обществ. Не знаю… Кстати, очень важен вопрос о психологии веры. Давно хотел спросить, почему католики обращаются к Богу на «ты» в молитве «Отче наш», а к Богоматери на «вы». Например, когда читают «Розарий»?
Патрик усмехнулся:
– В самом деле… – он задумался. – Знаете, логика веры не такая, как логика разума. Это французский средневековый обычай, отчасти куртуазный, я полагаю. На латинском языке нет обращения к Богоматери на «вы».
– Подождите, а молитва «Salve, Regina»? Я слышал её в бенедиктинском монастыре.
– Действительно, вы правы.
– Потому я и говорю про разную психологию веры. Может быть, здесь следует искать сближения?
– Единство возникает на пути взаимопонимания и взаимоприятия.
– Согласен, – кивнул я. – Но нельзя забывать о верности верующих своей Церкви. Что в итоге возникнет, только Бог знает.
– Бог ждёт от нас единения в вере, а не религиозных раздоров, – Патрик улыбнулся. – Мы подъезжаем. Аббатство Тамье.
В широкой долине на глазах вырастало серое каменное каре с островерхой колокольней. Вокруг благостно зеленели луга, вздымались лесистые вершины. Сотня автомобилей сверкала на солнце у монастырских стен. Внутри аббатства чинно расхаживали приезжие. Монахи продавали с прилавков сыр, сувениры, книги и открытки. Повсюду бегали и галдели дети.
– Пасхальная ярмарка? – спросил я у монаха в чёрно-белом облачении.
– Да, – розовое лицо расплылось в добродушной улыбке, – покупайте наш знаменитый сыр!
Денег на этот соблазн у меня не было. Я развёл руками и зашёл в пустую базилику – вся пасхальная жизнь выплеснулась наружу. Стены, сложенные из крупных диких камней, удивляли строгостью. Сквозь арочные окна лился ярчайший весенний свет, внутри стыл зимний холод.
– Скалистая крестьянская вера, – шепнул я себе. – Сурово и холодно, как в Нотр-Дам де Вуарон.
Эти же слова я повторил в машине Патрику, он охотно согласился:
– Да, у савойцев вера сурова, как в прежние времена. Здесь до сих пор детям в семьях дают религиозное воспитание. Увы, эта традиция исчезает.
– Православие тоже сурово, по сравнению с католицизмом.
– Особенно в России. У вас вера аскетична, требует почти монашеских усилий. Лично мне это нравится, но… думаю, какие-то перемены должны произойти.
– Обновление, как в католицизме?
– Нет, обновление православное, как у греков, например.
Дорога спускалась вместе с долиной. Мой спутник рассказывал, что в молодости был военным лётчиком, служил в Алжире, закончил университет с дипломом экономиста. Получил должность профессора на экономическом факультете Женевского университета. Много лет спустя я случайно узнал, о чём Патрик умолчал в этом рассказе.
Машина промчалась по окраинам живописного городка и выехала на берег озера. Невысокие горы окружали тихо искрящуюся синеву, над ней матово светился голубой небесный шёлк.
– Это озеро Анси. То же название у города, который мы сейчас проехали. Он очень живописен, но смотреть нет времени. Сейчас начало третьего, давайте лучше найдём кафе и пообедаем.
Минут через десять Патрик затормозил:
– Вот, прямо на берегу! То, что нужно.
Несколько столиков были выставлены на набережную. Свежайший воздух холодил лицо, втекал глубоко в грудь, ветерок шелестел углами бумажной скатерти. Из меню мы, не сговариваясь, выбрали салат и рыбу. Патрик заказал мягкий савойский сыр и два бокала здешнего белого вина.
– За сегодняшний праздник! – он приподнял бокал и отпил глоток.
– С праздником! – повторил я.
– Это озеро считается самым чистым во Франции, вода в нём питьевая. До войны её ещё пили, да и после тоже.
Глубокая лазурь завораживала, в трёх шагах расстилалось сияющее подобие неба.
– Пожалуй, Анси самое красивое озеро, какое я видел! Если не считать Байкала.
Разговор завис. Чувствовалось, что Патрик неслучайно зазвал меня на Пасху в монастырь, а затем в эту поездку. Медлил он недолго:
– Валери, вы написали спорный, но интересный доклад для нашего коллоквиума о Соловьёве. Не хотели бы вы продолжить работу в этом направлении?
Он явно лукавил. Судя по уклончивой оценке моего доклада неделю назад, он показался ему более чем спорным – неприемлемым.
– Изучать творчество Соловьёва? Никогда об этом не думал.
– Ну, не столько самому углубляться в исследования, сколько помочь в России вести их тем, кто этого желает. Такие люди есть, в разных странах. Хочу предложить вам стать в Москве секретарём Международного общества Владимира Соловьёва. Организовывать конференции, готовить публикации, вести переписку. Я бы мог платить вам за такую работу сто долларов в месяц.
Я смутился. На эти деньги в Москве вполне можно было прожить, и работа предлагалась нетрудная. Но стать в России помощником Патрика, проводником его экуменических идей…
– Спасибо за ваше доверие. Я должен подумать. Это ответственное дело.
Глаза Патрика слегка сузились:
– Разумеется. У вас есть время.
Он подозвал улыбчивого официанта.
По пути в Женеву у городка Сен-Жюльен мы неожиданно свернули на боковую улочку, промчались несколько кварталов и остановились.
– В этом доме живёт моя мать. Я загляну к ней ненадолго. Хотите, пойдёмте со мной. Познакомитесь… – Патрик невозмутимо поманил меня за собой.
Своим ключом он открыл дверь в двухэтажный безликий дом. Старая деревянная лестница вела сразу на второй этаж. Мы прошли по коридору мимо старинных сундуков, заставленных сверху картонными коробками. Патрик постучал в дверь:
– Мама, здравствуй! Можно войти?
За дверью негромко вскрикнул женский голос, открылась дверь, и я увидел невысокую худую старушку лет восьмидесяти в тёмном платье с отложным белым воротничком:
– Патрик! Мой дорогой Патрик! – худые руки обхватили его шею, щека прижалась к груди.
– Мама, очень рад, что выбрался к тебе! Со мной гость из России! Православный.
– Вот как? – старушка слегка улыбнулась, протянула невесомую ладонь и вновь глянула на Патрика: – Хотите что-нибудь перекусить? Могу угостить сидром.
– Спасибо, мы только что пообедали.
– Ну, хорошо… Ты опять спешишь? Останьтесь хоть ненадолго!
Мы прошли в комнату, переполненную старой добротной мебелью, множеством вещей, вещиц, коробочек. Уселись в кресла у окна. Разговор начался неспешно и незамысловато: о здоровье, каких-то родственниках, но неожиданно прервался. Старушка вздохнула с невыразимой, смиренной грустью:
– Ты всё в дороге, в дороге…
– Да, мама, простите. Такая у меня жизнь, – Патрик опустил глаза.
– Я знаю.
Было видно, как её мучали одиночество, немощи и давняя тоска.
– Сегодня праздник Пасхи, – вырвалось у меня, – Поздравляю вас!
Старушка повернулась ко мне и кивнула с грустной улыбкой:
– Спасибо!
– Местный священник раз в неделю заходит к маме. И сёстры из конгрегации её навещают, – Патрик произнёс эти слова, будто не в оправдание, а объясняя, как устроена здесь жизнь.
Мы помолчали. Он поднялся, обнял мать, что-то шепнул и поцеловал. Я пожал маленькую холодную руку:
– Помоги вам Бог!
Она кивнула и покорно остановилась в дверях, провожая нас взглядом по коридору.
Обратный путь до Женевы мы промчались за час. Оба чувствовали усталость от долгой ночной службы и ещё больше от дорожных разговоров. Мы не были ни друзьями, ни учителем и учеником. Цель, с которой меня пригласили в Швейцарию, вполне прояснилась.
– Вы родились в этом доме? – спросил я.
– Нет, в Эльзасе, около Мозеля.
Беседа не клеилась. Патрик с трудом скрывал недовольство моим отказом стать секретарём Общества Соловьёва в Москве. Казалось, он сожалел и о том, что зазвал меня к своей матери, и я прикоснулся к его тайне: монашество в миру. Он не был бессердечен, жил по заповеди: «да оставит человек отца своего и матерь свою…» Жену ему заменила Римская церковь. О его монашестве я уже подозревал. Мартина, сотрудница Патрика на факультете социологии, месяц назад удивила меня признанием:
– Он глубоко верующий католик. Ты ведь не знаешь, в его квартире позади книжных стеллажей есть ещё одна комната?
– Правда?
– Тайная молельня. Я там была.
– Думаешь, он монах?
– Мне он об этом не говорил. Я так думаю. Мы с ним не раз читали там «Розарий» по чёткам. На коленях. Невозможно передать. Хочешь с нами попробовать?
Я глянул в бесцветное, ещё вполне девичье лицо и понял, что Патрик обратил её на свой путь. Мартина готовится к монашеству.
– Прости, мне такие молитвы незнакомы, – я замялся. – И вообще я предпочитаю молчание и созерцание.
– Понимаю. Но если захочешь прийти к нам, скажи.
– Разумеется.
По моему кивку она поняла, что я не приду, и опустила глаза.
Смысл нашей поездки в Вуарон и его предложения приоткрылся, лишь через много лет, когда я узнал о том, что Патрик не только принял тайное монашеское посвящение, но проявил необычайное религиозное рвение и был принят в члены Ватиканского совета. Его идея создать международную молодёжную православную группу изучения католической культуры была, несомненно, одобрена свыше. Патрик являлся себя миссионером.
Православная Пасха началась для меня в Крестовоздвиженском храме и прервалась задолго до Крестного хода. Я ринулся бегом на вокзал, чтобы успеть в гостиницу к десяти вечера. Продолжился праздник утром 26 апреля в домовой церкви Московского Патриархата на Рут де Ферне у окраины Женевы. Служил, торжественно и благолепно, отец Николай Гончаров, представитель Московского Патриархата при Всемирном Совете Церквей. Поразила пламенная и горькая проповедь гостя из Москвы, протоиерея Виталия Борового. Колыхнулись в сознании его слова: «Наше поколение священства – лишь удобрение для будущей свободной Русской церкви».
За праздничным столом разбегались глаза. Такого пасхального изобилия видеть мне не доводилось. После куска кулича и пасхи трёх видов наступила предельная сытость. Я забыл о еде. За столом говорили о церковной жизни в России, о конце эпохи религиозного диссидентства. При моём упоминании Дмитрия Дудко, Александра Меня и Всеволода Шпиллера священники одобрительно кивнули.
– Вы знаете, сколько мучеников не дожило до нынешней Пасхи? – отец Виталий сверкнул маленькими тёмными глазами. – Десятки, сотни тысяч, не считая простых верующих. Русскую церковь спасли три поколения гонимых! Подвижники подпольной веры! Но теперь Господь взыщет с русского священства. Свобода требует не меньших духовных усилий, чем преследования, потому что гонители становятся незримыми! Это силы злобы поднебесной. Нам нужно одолеть Вавилон сатанинских грехов, порождённых безбожием и маловерием!
Он дал мне свой московский телефон, но звонить ему я не стал. Было видно, что его мучили тяжёлые сомнения. Отец Виталий не верил в будущее России без православной церкви и не мог представить Русскую церковь без будущего, выстраданного предками, – отстранённой от человеческих нужд, народной нужды, богатой и теплохладной, как на Западе.
Вечером все прихожане Крестовоздвиженского храма были приглашены в квартиру Самариных на Авеню Криг. Марианна Андреевна и дочь Марина встречали гостей. В нескольких комнатах и на огромной широкой лоджии, похожей на террасу, собралось человек сорок. Еду и вино приносили вскладчину. Мужчины расхаживали в безупречных чёрных костюмах с бабочками или галстуками. Сверкали женские драгоценности и ожерелья пасхальных яичек из яшмы, малахита, разноцветного стекла, хрусталя, жемчуга, смальты. На Пасху девочкам, девушкам, женщинам близкие дарили их по одному, и так в течение жизни собирались пышные, тяжёлые бусы. Этот обычай эмигранты принесли из дореволюционной России.
Приходской священник Павел Цветков пропел пасхальную молитву, трижды возгласил «Христос Воскресе!» и благословил трапезу. Гости с тарелками и бокалами в руках разбрелись по квартире, вышли в тёплые сумерки на лоджию. Началось весёлое брожение, приветствия по-русски и по-французски, пасхальные поцелуи, звон танцующих бокалов, глотки вина. Закружилась голова и всё вокруг. Запал в память пронзительный рассказ Самарина о своём детстве:
– Однажды мама привезла нас, пятерых детей в Нормандию, отдохнуть и поправить здоровье. Пошли мы как-то всей семьей погулять на берег моря. Идем по тропинке вдоль обрыва. Ветерок, солнце, жаворонки поют. А неподалёку дом строят, на крыше сидит рабочий и поет высоким тенорком: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» И тут вижу, мама моя тихо осела в траву и заплакала. Такое было чувство, что нет больше у нас родины. Горько стало, не передашь, – он коснулся моего бокала и залпом допил свой. – Понимаете, с этим чувством я и вырос. Очень мне тот случай в душу запал.
Михаил Сергеевич ушёл к гостям, я отвернулся на едва светящийся закат и медленно выдохнул внезапную, непасхальную грусть.
Бегство в Лион
Паломничество во Флюэли лишь немного изменило мои впечатления о Швейцарии. В стране Кальвина выветрился дух святого Николая и разлитой вокруг благодати. Временами она казалась мне огромным, безупречно устроенным старческим домом, выкрашенным, вымытым, сверкающим медицинской чистотой. В нём предусмотрено всё, кроме простой человеческой жизни. Женева – это не Париж. На улицах прохожие говорят вполголоса, дети чинно идут в школу или обратно. Не слышно ни торговцев, ни шарманщиков, ни пьяно горланящих клошаров. Смех здесь заменяет усмешка, искренность – разговоры ни о чём, знакомства сводятся к милым пустякам, которые дарят, идя в гости поесть и поболтать. По-московски откровенные разговоры мне удавались лишь с православными женевцами.
Впервые в жизни я увидел пастбища, ограждённые оголёнными электропроводами. Домашним животным добавляли в пищу успокоительное, чтобы коровы не мычали, овцы не блеяли, собаки не лаяли, кошки не мяукали. Иначе их владельцам по жалобе недовольных соседей грозил приличный штраф. Лишь раз по дороге из гостиницы до электрички я услышал далёкий петушиный крик и вздрогнул, словно исчезло наваждение от мертвенной тишины. В прогале между домами и каменными заборами тянулся в гору луг, вдали виднелся крестьянский дом. С этого дня я начал искать там и сям знаки непослушной жизни: наглое карканье ворон в парке нижнего города, сытое воркование голубей на крышах особняков, писк пичужек в кустах. Мы сопротивлялись вместе. На улицах, что-то напевая по-русски или насвистывая, я отвоёвывал у заколдованного мира своё пространство.
