скачать книгу бесплатно
Остатки маминой еды были съедены на ужин, печенье на завтрак, на обед оставались два больших самодельных бутерброда с финской копчёной колбасой подозрительного вкуса и цвета. И к ним стакан бесплатного чая. Глаза победили желудок, я не чувствовал голода. За окнами лесистые склоны устремлялись в небо и проваливались в глубокие ущелья, вершины расходились, между ними медленно кружились озёра, играя с горизонтом. Сразу за Невшателем начались виноградники, после Лозанны ослепило разлившимся солнцем Женевское озеро. По берегу замелькали игрушечные домики, собирались в городские улочки и вновь рассыпались. Я следил за названиями: Морж, Этуа, Роль, Ньон, Версуа.
9 марта в начале воскресного вечера поезд прибыл на вокзал Корнавен. Я взял у проводника паспорт, пожал ему руку, услышал ответное «счастливо» и спустился на низкий перрон. Россия закончилась на последней ступеньке подножки.
Странно. Меня никто не встречал. В блокноте были записаны домашний телефон и даже адрес Патрика де Лобье. В кошельке пачка ненужных рублей и двадцать долларов. Половину я поменял в здании вокзала на франки и решил ехать к нему домой на автобусе. Вышел на улицу, увидел у вокзальной стены телефонную кабину. Как позвонить, я не представлял. То ли мелочь нужна, то ли карта? Людей на вокзальной площади оказалось немного, тёплый ветерок поигрывал моим расстегнутым плащом. Женевская весна походила на ранее московское лето.
– Валери! – меня внезапно окликнули.
Патрик притормозил, выглянул из автомобиля и показал рукой на стоянку в центре площади. Там мы и встретились, обменялись улыбками, приветствиями, рукопожатиями. Он извинился за опоздание и погнал автомобиль. По дороге объяснил главное: студенческая гостиница находится в Шато де Боссе, недалеко от Женевы. Меня ждёт отдельный номер и трёхразовое питание в тамошней столовой, завтрак начинается в восемь утра, ужин кончается в восемь вечера. Лекции будут проходить в городе с десяти утра до часу дня, суббота и воскресенье – свободное время. Пролетев мимо Женевского озера, машина свернула с шоссе, помчалась в гору, пробежала под ветвями длинной аллеи и притормозила. Мы оказались перед двухэтажным особняком с черепичной крышей и островерхой башенкой. Стены покрывал дикий виноград, голубоватые ставни оттеняли безупречную белизну стен.
– Вот Шато де Пти Боссе, здесь вы будете жить. Надеюсь, после шумной Москвы вам понравится.
В этом я не сомневался. Втащил чемодан в холл, Патрик представил меня пожилой даме, та улыбнулась, нашла мою фамилию в списке и протянула ключи:
– Добро пожаловать! Ваш номер на этаже, в конце коридора. Кстати, ужин уже начался. Я им сообщу, что вы приехали.
– Валери, завтра автобус будет ждать всю группу у этого подъезда в половине десятого. Простите! Я опаздываю на вечернюю мессу. До скорого! – Патрик сел в машину, резко развернулся и умчался.
Утром у крохотного японского микроавтобуса собралась вся группа – четверо москвичей, двое румын и поляк. Мы приглядывались друг к другу, по пути почти не говорили и с удовольствием смотрели сквозь окна на мелькающие кадры туристического фильма. Двухэтажный особняк XVIII века «Villa Rigot» оказался филиалом Женевского университета. Секретарь выдала всем по списку месячную стипендию в триста франков и провела в небольшой зал на втором этаже. Патрик де Лобье встал из-за стола преподавателя, пожал всем руки и тут же заявил:
– Предлагаю называть друг друга по имени, без лишних формальностей. Для вас я – просто Патрик. Начнём!
Он рассказал о программе обучения. Она включала подготовку каждым студентом часового доклада, его обсуждения в группе и сдачу устного экзамена в конце курса. Несколько университетских профессоров, включая Патрика, будут читать нам лекции по библейской экзегетике, христианской социологии Макса Вебера и его последователей, о христианстве в современном мире, о социальной доктрине Католической церкви, о культурных традициях и модернизме. Для начала Патрик предложил обсудить перспективы построения «общего дома» европейских культур и их взаимной дополняемости после распада соцлагеря. Никто против этой идеи не возражал. Хотя, мне не очень верилось в безмятежное общее будущее после бесчисленных европейских войн, веками «взаимно дополнявших» одна другую. Ответ на мои сомнения удивил простотой. После исчезновения Советского Союза и воинствующего атеизма, прекратилась борьба сверхдержав, появилась надежда на установление всеобщего мира на основе демократии, христианства и сближения Церквей. Я вздохнул и кивнул головой при слове «надежда». В тот же день все студенты обзавелись льготными проездными на электричку.
Иногда вместе, но чаще врозь мы ездили в Женеву на занятия. После них я уходил по своим делам, у меня их было много, а общего с остальными мало. Поляк оказался рьяным католиком, оба румына – униатами, москвичи были православными, но почему-то видели во мне экумениста и держались особняком, словно старо обрядцы.
Река Рона делила Женеву на две части. Быстрым шагом можно было добираться за двадцать минут от Виллы Риго на правом берегу до Женевского университета на левом. Его здание в стиле позднего конструктивизма выглядело как нехитрый архитектурный парадокс: бетонные стены трёх верхних этажей опирались на стеклянные нижние, посередине прозрачный портал разрезал фасад до крыши. В студенческой столовой на первом этаже можно было недорого обедать и ужинать по будням. В выходные приходилось либо, изнывая от скуки, оставаться в Пти Боссе и питаться бесплатно, либо соглашаться на самую дешёвую еду в женевских «Макдональдсах». О посещении кафе я и не помышлял, откладывая стипендию для будущих времён. Пытался бороться с голодом, насыщаясь впечатлениями, изо всех сил внушал желудку: здесь ты не главный. Поединок длился недолго. Первый раз он начался в супермаркете, но сэндвич и пачка сока оказались настолько неубедительными, что вскоре я против воли оказался в ненавистном «Макдо». В выходные все страшились опоздать на нужную электричку в сторону Шато де Боссе. В десять вечера гостиницу закрывали, и приходилось объясняться с придирчивой ночной консьержкой. Присматривала за нами и немка-католичка Мартина Кётинг, студентка с кафедры де Лобье, которая жила в нашей гостинице.
Занятия напоминали семинары на истфаке МГУ, но были куда проще. Для начала Патрик сделал доклад на тему своей монографии «Вопросы этики на предприятии». Всё в нём было выверено и не вызывало сомнений. Католическая церковь ценит бедность, но осуждает бесчеловечность нищеты. Её «третий путь» ведёт мимо крайностей либерализма и социализма к основным христианским ценностям, защищая «идеальное», которому угрожают «человеческие страсти». Ватикан поддерживает «нравственных предпринимателей» и средний класс, «признаёт незыблемым право собственности», отвергает коллективизм и «спонтанную справедливость рынка». «Социальное учение» Ватикана «взывает к взаимному милосердию» собственников и наёмных рабочих. «Доходы являются оценочным показателем, а не самоцелью» и должны «справедливо распределяться», чтобы не снижалась «заинтересованность рабочих в качественном труде». Прекрасные, прекраснодушные пожелания. Что тут было обсуждать, с чем спорить? С церковными проповедями в затылки капиталистам?
Недели через три я подготовил доклад о православных профсоюзах в дореволюционной России. Пришлось с обеда до вечера просиживать в городской библиотеке, листая скудные французские источники. В 1901 году рабочие объединения начал создавать полковник московской жандармерии Сергей Зубатов преуспел, но в 1903 году попал в опалу. Николай Бердяев и Сергий Булгаков видели в них развитие идей народничества XIX века, зачатки русского христианского социализма. Православные профсоюзы могли бы явиться поддержкой политике Петра Столыпина и стать противовесом большевизму. В советских учебниках их называли «зубатовскими», движение взаимопомощи в среде рабочих – «зубатовщиной» или «полицейским социализмом». После провокации Гапона в январе 1905 года чиновничество запретило начинание Зубатова, опасаясь любых народных объединений. И тогда их сплотили, вооружили и призвали к борьбе большевики. Мирные «рабочие союзы» превратились в пролетарские «советы», начались стачки, стычки, бунты. Страна взорвалась революцией, затем ещё одной, роковой для России.
Михаил Самарин
В первую же субботу прохожие помогли отыскать в Верхнем городе «русскую церковь» – Крестовоздвиженский храм на улице Топфер. Невысокая, точёная шатровая церковь середины XIX века – смесь московского барокко и псевдовизантийского стиля – принадлежала Русской Зарубежной церкви. Вечерня уже началась, по привычке я встал около клироса. Пели по-славянски. Немногочисленные прихожане сразу заметили пришельца, после службы ко мне подошёл полный блондин среднего возраста и приветливо кивнул:
– Вы говорите по-русски?
Я ответил полупоклоном и представился.
– Ну, а меня зовут Михаил Сергеевич Самарин. Значит, вы в наш университет на учёбу? Что-то поздновато год начинаете, в марте?
Рассказ про Центр христианского образования его не заинтересовал.
– Знаю я де Лобье. Непонятно, что он теперь затеял, но вам желаю успехов. Приходите в наш храм. Я здесь староста, познакомитесь с нашими прихожанами. Очень милые люди. До завтра?
– Да. Непременно приду.
В воскресенье я с удивлением услышал в соборе вместо скромного смешанного хора стройное пение многих мужских голосов. После службы с клироса сошли несколько мужчин, лица которых показались знакомы. Среди них я узнал Николая Осоргина, регента церкви Сергиевского подворья в Париже:
– Николай Михайлович! Рад встрече!
Он сдержанно в меня вгляделся:
– А-а, припоминаю! Вы пели у нас на подворье.
– Узнали по голосу или по лицу?
Осоргин усмехнулся и не ответил.
– Это мой двоюродный брат, – объяснил Самарин. – Приехал со своим хором выступить в Шамбези. Там у нас Православный центр Константинопольского патриархата.
И тут мне пришло в голову спросить:
– Николай Михайлович, вы «Вестник РХД», наверно, читаете?
– Читаю, – он посмотрел с вопросительной полуусмешкой.
– В прошлом году Струве обещал там напечатать мою статью «Иконосфера русской культуры». Не знаю, напечатал ли?
– Так это вы автор? Читал, ещё осенью. Очень интересная статья, – Осоргин поизучал моё лицо.
– Как бы этот номер получить? Не подскажете? – вылетело помимо воли.
– А вы напишите Никите! – вмешался в разговор Михаил Сергеевич. – Попросите прислать журнал на ваш женевский адрес. Он пришлёт.
– Вы думаете? Спасибо, за совет!
Письмо Струве я отправил на следующий день, и вскоре на моё имя в Пти Боссе пришла посылка с тремя экземплярами «Вестника» – сдвоенный номер за 1991 год. К ним не было приложено ни письма, ни записки. Один экземпляр я подарил Самарину. Через неделю Михаил Сергеевич подошёл ко мне после воскресной службы и крепко пожал руку:
– Я вами горжусь! – веско произнёс. – Иконное сознание… Эта мысль многое объясняет в русской культуре. Нужно бы её развить, книгу написать.
Из России я на всякий случай захватил коробку цветных слайдов по теме «Символика русской средневековой архитектуры». Такую лекцию я уже читал в Москве, но почему бы не попробовать выступить по-французски, в узком кругу? Самарина моё предложение воодушевило.
– Замечательно. Лекцию можно прочесть у нас в крипте. Там есть зал, оборудование, всё, что нужно. Я оповещу прихожан, всех, кому может быть интересно, – он с улыбкой подмигнул. – Не хотите отметить вашу публикацию? У меня дома?
– Не в силах отказаться! Сочту за честь.
– Вот и славно, поехали!
Четверть часа немыслимой гонки по сонным воскресным улицам. С такой же скоростью неслись в голове мысли и менялись, словно городской пейзаж: жизнь в Москве, статьи о русском Средневековье, учёба в Женеве, социальная доктрина католицизма, вспышки знакомств – с людьми, городом, окрестностями. Машина тормознула на спуске в гараж перед роскошной новой шестиэтажкой с лентами балконов. Внезапно начала подниматься и заваливаться внутрь широкая алюминиевая дверь, мы заехали в большой сумрачный подвал, повернули и упёрлись в бетонную стену. Удивление моё нарастало: Самарин жестом фокусника подбросил и поймал ключи, за его спиной лязгнули и заперлись сами собой дверцы автомобиля. Другой рукой ткнул в стену и поманил меня в сияющую лифтовую кабину. Затем распахнул дверь в просторную квартиру, обставленную с европейским шиком. На стенах висели русские пейзажи, старинные портреты и фотографии предков, в углу одной из комнат сверкнул лампадный огонёк перед большой иконой. Навстречу неспешно шла хозяйка.
– Моя жена, Марианна Андреевна! В храме вы уже виделись, – приостановился Самарин.
– Ну, конечно. Приятная неожиданность! – она протянула ручку для поцелуя и недоумённо глянула на мужа. – Проходите на кухню. Мы не французы, у нас всё просто.
За обедом Михаил Сергеевич рассказал о себе. Родился в Москве. Семья в тринадцать человек смогла чудом уехать за границу лишь в начале тридцатых, когда одного из Самариных уже расстреляли. Семь раз родители просили у властей разрешение, а на восьмой вдруг получили.
– Помогла Екатерина Павловна Пешкова, жена Горького. Она многим гонимым жизнь спасла. А на самом деле за нас вступились муромские святые Михаил и Ульяна – покровители Самариных и Осоргиных. В Париже жить нам было негде, детей расселили по семьям дальних родственников. Вместе мы собрались лишь через год. Жили очень бедно, с нансеновскими паспортами, но не унывали. Дядя по матери, Михаил Михайлович Осоргин, стал священником, мама работала в больнице ночной сиделкой. Тётя, Антонина Михайловна Осоргина, устроила замечательную церковную школу, в ней несколько поколений русских детей училось. У тёти был дар к преподаванию. Русским языком, литературой она всегда восхищалась, составила замечательный учебник русской литературы. Многие родители его на машинке перепечатывали. В этой школе отец Василий Зеньковский и Сергей Николаевич Трубецкой преподавали Закон божий, историю Русской церкви и многое другое.
Хозяин дома задумчиво вгляделся в прошлое:
– Тётя Тоня крепко приобщила меня к родному языку и всему русскому. В юности я без труда переводил с языка на язык. Когда учился в Англии, подрабатывал уроками французского и русского, в Женеве много лет работал в ООН и Юнеско синхронистом, переводил с русского, английского и французского. Теперь вот на пенсии.
Бутылка хорошего вина была почти допита, обед закончен. Мы встали из-за стола, и тут мне пришло в голову спросить:
– Михаил Сергеевич, вам попадалась книга «Русская православная церковь», изданная в Швейцарии в 1982 году Московской Патриархией? Её к Тысячелетию крещения Руси готовили, сразу перевели на английский, французский и немецкий.
– Конечно. Она у меня есть. Хотите посмотреть?
– В ней за подписью владыки Питирима Волоколамского опубликована моя статья «Десять веков Русской православной Церкви. Историко-культурный очерк».
– Вот как? – Самарин изумлённо округлил глаза.
– Да, я в Издательском отделе вместе с ним над этим изданием работал. Статью писал в дикой спешке, все дела бросил. У меня в Москве сохранилась машинопись с его замечаниями.
– Поразительно. Марианна, ты помнишь, я эту книгу хотел на французский переводить?
– Андрей Берелович раньше тебя подсуетился, – усмехнулась жена.
– Да, не сложилось, – он положил руку мне на плечо. – Вы большое дело сделали. Эта книга многих европейцев к православию привела. Ваш очерк и статья Леонида Успенского об иконописи особенно запомнились.
– Я с удовольствием эту книгу прочла и многие наши знакомые, – Марианна Андреевна уже в прихожей меня слегка обняла. – Очень рады были поближе с вами сойтись. Надеюсь, до скорого!
Возвращаясь в Шато де Боссе, я вспоминал владыку Питирима, тесные комнатки и коридорные закоулки Издательского отдела в Новодевичьем монастыре, недели безвылазного сидения в Историчке, куча заметок, работа с утра до ночи над трижды перепечатанной статьёй. Всё оказалось неслучайно и ненапрасно. Спустя десять лет на меня вновь накатила волна той, незабываемой радости. В России пробуждалась вера.
Женева
Привыкнуть к дороге от гостиницы в Пти Боссе до города я так и не смог. Несколько минут крутого спуска по мёртвой улочке мимо голубых осыпей глициний на тротуарах, притворно бедные фасады богатых домов, молчаливые коровы на лугу, огороженном нитками электропроводов, а вдали среди зелени – сияющий расплав синего стекла. Вид Женевского озера из окна электрички завораживал и непрестанно менялся. Синь и пелена облаков перекрашивали воду из голубой в серую, вдоль берегов плыли льдинки белоснежных яхт, прогулочные кораблики с красно-крестовыми флагами, тусклый дождь среди бела дня до безобразия размывал вершины гор, вечерние огоньки плясали и таяли на волнах. Меняющаяся картина плыла то в одну, то в другую сторону и не давала до конца себя разглядеть. Пассажиров было немного, и разговаривали они едва ли не на всех европейских языках. Ухо различало лишь европейские, я не вслушивался, но однажды не удержался. Неподалёку в вагоне полдюжины людей с загорелыми крестьянскими лицами беседовали на смеси слов, похожих на французские, итальянские и чуть ли не латинские. Негромко шипели и цокали. Плечи белокурых женщин покрывали пёстрые цыганские платки. Я подошёл и спросил по-французски:
– Простите моё любопытство, я приезжий. На каком языке вы разговариваете?
– На ретророманском, – равнодушно ответил мужчина в потёртой шляпе и с усмешкой отвернулся к окну.
За несколько выходных я обошёл весь город. Богатая Женева оказалась бедновата культурой. Даже старинный Верхний город не блистал шедеврами зодчества, а вокруг него тянулись кварталы добротной архитектурной безликости. Лишь на нескольких зданиях сказался дух парижской богемы «рубежа веков». Знаменитый Дом Тавель середины XIV века с крупными, ренессансными окнами выглядел подделкой под Средневековье. Оставила равнодушным скучноватая поздняя базилика Нотр-Дам, зато впечатлил готический, собор Сен-Пьер со знаменитым креслом Кальвина. Ниспровергатель католицизма обрёк швейцарскую культуру на бедность. Классический портик XVIII столетия вызвал эстетические страдания. Вход в «дом молитвы» больше подходил для биржи или банка, кальвинистов это ничуть не смущало. Клясть женевцев я перестал лишь рядом с городским Музеем искусства и истории. Неоклассика начала ХХ века напоминала стиль парижской Эколь де Бозар и цветаевского Музея искусств на Волхонке.
Швейцарцы привыкли пренебрегать красотой ради комфорта. Эстетику определила этика, роскошь и довольство должны были выглядеть скромно. На фасадах избегали украшений, мужчины носили строгие костюмы, женщины – платья чёрных, чёрно-серых, тёмно-синих цветов. В них не было и намёка на кокетство. Стиль одежды указывал на причастность к обществу успешных чиновников и деловых людей. Невозмутимое благополучие столицы мировой дипломатии, немыслимая чистота и неколебимый порядок угнетали. Душа жаждала свободы от условностей, московской толчеи, парижского праздника.
Осколком смыслового взрыва засел в мозгу урок, преподанный женевским полицейским. Я опаздывал в университет, проскочил через пустынную улицу и тут же услышал свисток.
– Мсьё, вы пересекли улицу в неположенном месте. Вам следует заплатить штраф.
Я опешил, покраснел и принялся наскоро оправдываться:
– Простите, я студент, спешу в университет… – полицейский грозно молчал. – Я иностранец, не знаком со здешними правилами! Ведь поблизости не было машин!
– Ваши документы! – полицейский глянул на мой советский паспорт, проверил визу, повертел студенческую карточку и неожиданно произнёс: – Хорошо, я не буду вас штрафовать. Вы опаздываете в университет, значит у вас есть причина нарушить правило. Но если бы вы пересекли улицу рядом с переходом, штраф был бы обязателен.
Он вернул документы и даже отдал честь. Я выдохнул, благодарно приложил руку к груди и бегом ринулся дальше.
Символ Женевы – струя фонтана посередине озера, гордо бьющая в небо и падающая вниз, бесследно растворяясь, словно бренная человеческая жизнь. Под мостом дю Монблан озёрная вода устремлялась на свободу, сворачивалась в узлы жидкого стекла, свивалась в струи и становилась кипящей Роной. Много раз за три месяца я приходил на это место, глядя как неподвижное превращается в движение, вода становится воздухом, а мысли начинают кружить в голове, пока не подует ветер, и не полетит в лицо мокрая пыль.
Кварталы правого берега вызывали тоску добропорядочностью и пустынностью. В добротных зданиях шла непонятная жизнь, вершились судьбы половины мира. Низкие ворота перед зданием ООН были заперты, но не охранялись. Круглую лужайку напротив них подстригали ножницами два китайца. Они работали быстро, передвигались на корточках и собирали срезанную траву в мешки.
– Мсье! У ворот не полагается стоять, – полицейский взялся неведомо откуда и козырнул.
Я извинился и спросил, отойдя в сторону:
– Скажите, почему газон постригают вручную? Ведь это долго.
– Зато очень ровно и бесшумно, – благодушно произнёс полицейский.
Я кивнул и побрёл дальше. Вот оно что: работают лучше машин и не нарушают дорогостоящей тишины. На виллах миллионеров тоже, наверное, китайцы работают. Ближе к вечеру вспомнилось, что сегодня суббота. Электричка по пути домой проезжала мимо Шамбези, и я решил наконец-то заехать в церковь Константинопольского патриархата. Поначалу обошёл её со всех сторон и подивился выдумкам архитекторов. Тяжёлое здание походило на громадный бетонный дот, стены без окон были задуманы в стиле брутализма 1960-х годов, плоские люкарны в виде бойниц и листы позеленевшей меди на кровле дополняли странный облик. Вместо купола над церковью возвышалась половинка скруглённой крыши. Крест виднелся почему-то лишь на колокольне, напоминавшей башню подводной лодки. Символика была начисто лишена сакральности. Внутри раздавалось протяжно-витиеватое пение одинокого певчего, шла заунывная, усыпляющая вечерня. О росписях этой церкви мне уже рассказывали, низкая алтарная преграда позволяла увидеть их целиком. Христос воздевал руки на фоне мировой горы. Мотив «живой горы» – символ Богоматери, народа, церкви – повторялся и на других фресках. Лик Пантократора под куполом окружали крыловидные языки невещественного синего пламени, в нём светились ангелы. Подумалось:
– Это шаг не в будущее церковного искусства, а вбок, в тупик. Ещё немного, и священный образ разрушится, превратится в живописную композицию, а храм – в концертный зал.
Уже не вспомнить, как я попал на художественный аукцион: случайно зашёл или меня зазвал кто-то из знакомых прихожан. В просторном зале собралось два десятка человек. У стола живописно расположились эксперты искусствоведческого вида, в креслах перед крохотной эстрадой восседали солидные маршаны с лицами врачей и адвокатов. Шла оживлённая продажа картин, немыслимым образом перекочевавших в Швейцарию с какой-то выставки советских художников. Шедевры соцреализма стоили недорого и раскупались лотами по нескольку полотен. С молотка тут же уходили серии полнотелых розовощёких спортсменок и мускулистых гимнастов, русских пейзажей с церквушками, избами, сугробами или бездорожьем. Тоскливые штампы советской поры вызывали невероятный энтузиазм: играющие дети, школьницы в белых фартуках с красными галстуками, колхозники, первомайские демонстрации с морем плакатов и флагов… Изумлённым шёпотом я спросил у соседа с пышной шевелюрой:
– Зачем всё это покупать? Я из России, мне стыдно за такое искусство.
– Напрасно, – многозначительно возразил искусствовед. – На Западе вы не найдёте такой жизненной силы, наивности и пафоса. Это захватывает!
Я задумался. Швейцарские снобы скупали остатки советской художественной утопии, как после войны их предки скупали картины итальянских и немецких фашистов. Вид поверженного врага неотвратимо влечёт. Мелькнула догадка: эти картины покупают как лекарства от немощи или как магические обереги.
О поездке в Берн для знакомства со швейцарским парламентом Патрик сообщил нам лишь накануне:
– Для нас сделали исключение, нашли возможность, нужно срочно ехать. Вам всё покажут, вы узнаете, как работает парламент в демократическом государстве. Такого опыта в странах советского блока не было. Надеюсь, вы понимаете, насколько это важно для ваших народов.
От политики я всегда был далёк и воспринял поездку как ритуальную, наряду со швейцарским сыром и катанием на горных лыжах. В путь мы отправились на двух легковых машинах, одну вёл Патрик, другую его улыбчивый знакомый. Сто шестьдесят километров – меньше двух часов по здешним шоссе. Дождь и скорость не оставляли глазам никакой надежды. Через стёкла растекались полосы тонко размазанного пейзажа. Я был зажат посередине заднего сиденья и горевал: так досадно не видеть невиданное. Куда лучше дорога воспринималась на слух, шипела под колёсами, рычала в тоннелях, а под конец забарабанила в уши мелкой дробью. Машина покатила по мощеным улицам и остановилась на главной городской площади в одном ряду с чёрными служебными лимузинами. Видимо, наша парковка была согласована с полицией.
Массивное здание парламента намекало на связь швейцарской демократии с древнегреческой: античный портик, колонны, статуи в классическом стиле. Удивил белый каменный крест над ребристым куполом – архитектурное воплощение флага Швейцарии. Парламент утверждал себя в виде храма государственной жизни и протестантской демократии. Нас провели по лестницам, мимо колонн и скульптур на длинный театральный балкон. Зал заседаний пустовал, его купольный потолок давил неожиданным величием, чрезмерным для маленькой страны. В комнате по соседству знакомый Патрика полчаса рассказывал нам о демократических свободах, правах человека, выборах, о партийных представительствах, референдумах и плебисцитах. Под конец нас угостили кофе с пирожными и отпустили домой.
Поездка привела к спору между мной и Патриком. На следующий день во время его лекции об истории католицизма я спросил:
– Вам не кажется, что Римская церковь так и не преодолела абсолютизма? Главенство Ватикана лишает национальные церкви свободы и своеобразия. Во вселенском Православии поместные церкви независимы, и это, мне кажется, больше соответствует принципам демократии и правам человека, о которых нам рассказывали в Берне.
Патрик замялся:
– Не нужно смешивать политику и веру. В Евангелии говорится о «царстве Божьем», о «едином стаде и едином Пастыре».
Настаивать на равенстве всех пред Богом я не стал, чтобы не портить отношений.
Столь же внезапно через пару недель Патрик пригласил своего знакомого предпринимателя из Франции прочесть нам лекцию о христианских основах организации труда. Высокий полный розовощёкий блондин победоносно оглядел нас и начал так:
– Я католик и я богат! Моё предприятие процветает, все, кто на нём работает, довольны. Почему?
В течение часа он рассказывал о христианской этике, которая требует взаимных уступок от подчинённых и начальства. Суть их состоит в отказе от жажды быстрого обогащения, от желания увеличить зарплаты и прибыли. Совместные усилия по самоограничению равнозначны инвестициям в производство, в прогресс, в общее будущее, в построение «Государства благоденствия (Еtat-providence)». В идеале совместная работа приближается к труду религиозной общины. Директор перечислил основы успеха: взаимопомощь, страховая касса, семейный отдых, благожелательность, взаимный контроль. Слова Евангелия «кто не работает, тот не ест» прямо связал с необходимостью повышения производительности труда. Раздражала его самоуверенная наивность. В конце выступления меня дёрнуло спросить, была ли ценность в советском коллективизме и может ли корпоративная этика быть атеистической. Гость разразился поучением:
– Атеизм противоречит природе человека, ведёт к принудительному коллективизму и Гулагу. Социализм отрицает частную собственность и личную свободу, христианство пробуждает у человека совесть и желание честно трудиться.
