Придуманный мир

Вовка спрыгнул с кровати-лавки и начал суетиться, при этом он бормотал себе под нос какие-то слова.

А Нина Ивановна сидела и от счастья плакала. Она поняла, что к Вовке вернулась речь. Он стал говорить.

Вовка говорил без умолку.

В его речи не было никаких признаков болезни или каких-то маленьких дефектов. Речь его была ясна, чиста и проста, как вода, которая, как он сам думал, исцелила его.

Первого сентября он пошёл в школу.

Одноклассники были моложе на один год. Учился Вовка на "хорошо" и "отлично". Учёба давалась легко. Одинаково любил и точные дисциплины, и гуманитарные.

Потом он поступил на исторический факультет пединститута. С отличием закончил его и стал учителем. Стал хорошим учителем истории. Любил и философию. Любил и точные науки. Любил и музыку, и спорт. Любил всё.

На протяжении всей жизни он накапливал знания, информацию, опыт. Много ездил по стране. Особенно он любил Кавказ, где служил срочную службу в Советской Армии и после дембеля жил несколько лет. Потом вернулся на родину.

Он знал ответы на многие вопросы.

Но на вопрос о том, кто такой старец из деревни Карныш – Григорий, он долгое время, почти всю жизнь, не мог дать ответа.

И только на склоне лет он понял, что Григорий – обычный святой старец, посланник от Бога, как он сам в семь с половиной лет определил – помощник Бога.

А таких ведь очень много на земле.

Их больше, чем церквей, их столько, сколько родников. А люди живут на земле и не замечают ни родников, ни старцев.

А некоторым даже церкви мешать стали – вон сколько их уничтожили. Да разве это дело? За ум всем надо браться; а церкви, часовни, монастыри – восстанавливать. Человек должен найти дорогу к вере, иначе он погибнет и будет век маяться.

Родники надо находить и беречь. И не отгораживать их от людей. Пусть люди идут к ним.

Родники никогда не иссякнут на Руси.

Затерянные на просторах России, они плачут и не могут понять, почему люди снялись с насиженных столетиями, тысячелетиями мест и, бросив родные деревни, устремились в города.

И зарастают сорняками поля, и зарастают кустарниками сенокосы…

В отличие от торопливых и суетливых людей, родники России и святые старцы никогда не спешат.

Они знают, что качнётся маятник России в обратную сторону – и люди потянутся к земле, к воде, к природе.

А иначе и быть не может.

Ведь это заложено в самом названии страны: РОССИЯ, РАСЕЯ – рассей людей по рекам, по просторам…

Россия – где рос и ты, и я, и наши предки…

1 сентября 2010 г.

Пашка-шагомер

Эта история произошла в двадцати километрах от обычного районного центра, расположенного на востоке Вологодской области.

В тридцатые годы прошлого века в стране повсеместно были организованы колхозы.

Им предшествовали ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли), сельхозартели и сельскохозяйственные коммуны.

И вот завершились все эти эксперименты созданием коллективных хозяйств – колхозов, в которые входили обычно десять-двадцать деревень. В колхозах были бригады, объединявшие несколько деревень, расположенных рядом друг с другом.

В Теребаевской бригаде колхоза имени Фрунзе (был такой герой гражданской войны, выходец из Молдавии, который не имел к деревне Теребаево никакого отношения, но их колхоз гордо носил имя командарма Фрунзе) сеяли рожь, пшеницу, овёс, немного гороха.

Пришла директива сверху: сеять лён. Стали сеять лён. Теребаевцы убирали лён руками. Руками теребили его, вязали в снопы. Снопы составляли в суслоны – ставили, прислоняя верхушками, по четыре штуки и сверху, вверх тормашками, ставили пятый сноп. Так, в суслонах, они и стояли в поле, продуваемые всеми ветрами, до той поры, пока не приедут на конных телегах колхозники, не увезут их и не складируют в скирду, напоминавшую издалека огромную копну сена.

По директиве сверху, уездными властями было решено построить в колхозе имени Фрунзе льнозавод. Вскоре в живописной излучине речки Кипшеньги, на её правом берегу, началась стройка.

В ней принимали участие мастеровые мужики из окрестных деревень – Теребаева, Вырыпаева, Буракова, Самылова, Тарасова, Мякишева. Ну и, конечно же, деревни Подол, расположенной всего в четырехстах метрах от стройки в пойме реки Кипшеньги, на самом её берегу – так близко от воды, что в весеннее половодье вода подходила вплотную к домам и нередко подтапливала хранящуюся в подвалах картошку.

В ходе строительства кирпичных стен льнозавода ощутили острую нехватку кирпича, который обычно завозили в период навигации, на баржах, из Великого Устюга. В уездном центре было решено разобрать на кирпичи для льнозавода Те-ребаевскую церковь, стоявшую чуть ниже его по течению реки.

Теребаевская церковь располагалась на противоположном от деревни берегу.

Рядом с ней – погост, последнее пристанище закончивших путь земной жителей окрестных деревень.

Церковь была старинной – сколько в точности ей лет и когда её строили, никто толком не знал. Всё уходило в глубокую старину, в глубь веков. До революции в ней велась служба. Крестили, венчали, отпевали – всё, как положено.

Но после Октябрьской революции и гражданской войны церковь пришла в запустение. Священники были арестованы и куда-то сосланы, кресты с колоколами сняты и увезены в неизвестном направлении. А иконостас с иконами, книги и прочие церковные атрибуты были тогда то ли экспроприированы, то ли разворованы.

Униженная и оскорблённая, поруганная неблагодарными людьми, красавица-церковь с молчаливой грустью возвышалась над округой и, казалось, с сожалением и грустью смотрела на потерявших стыд и разум многих людей…

Желавших разбирать церковь на кирпичи нашлось с избытком. В основном это была молодёжь, одурманенная атеистической пропагандой. "Религия – опиум для народа", этот лозунг тех, кто собою решил подменить и бога, и веру, был принят прежде всего обиженной, не нашедшей себя в жизни частью общества, желавшей выделиться во что бы то ни стало среди других.

Таким был и удалый и бесшабашный парень лет семнадцати по имени Пашка. Воспитывался он у тётки – сестры матери. Мать его рано умерла от тифа, а её муж-пьянчужка отбывал длительный срок в тюрьме, и переписка с ним давно уж не велась.

Сформированная бригада по разборке церкви на кирпичи, вооружённая ломиками, фомками, молотками, кувалдами и зубилами, принялась за работу.

Добротная кладка, сделанная по старинным рецептам, с добавкой в известь и молока, и куриных яиц, связывала кирпичи настолько прочно, что летели искры, металл плющился, кирпичи рассыпались, теряя форму. Терялся и смысл всей работы.

Разбирали церковь сверху, что было очень опасно. Самые отчаянные забрались наверх, где раньше был колокол, отбивали кирпичи в проёмах звонницы.

Особенно хорохорился друг Пашки – одинокий, вечно пьяный молодой мужик Митька, который при этом курил и вовсю ругался матом. Закончилось его старание падением с огромной высоты.

Разбился он насмерть. Работы были приостановлены. Старики, глядя на Пашку и других членов бригады, плевались, крестились, не вступали с ними в разговоры.

Через месяц где-то наверху, в уездном центре, а может быть, и выше, было решено взорвать церковь, а затем уже разобрать на кирпичи, потому что строительство льнозавода замедлилось, а до следующей навигации ждать ещё больше полугода.

И, если будет завезён кирпич, то его надо возить к стройке на конных подводах за шесть вёрст. С пристани Подываково, что на реке Юг, которая бывает судоходной не больше двух недель в году, как раз сразу после ледохода. А тут – вот он, кирпич, всего в полукилометре, бери – не хочу…

Приехали три специалиста-подрывника из уездного центра, привезли с собой взрывчатку. Нашлись и добровольные помощники. Первым среди них был Пашка.

Взрывчатку закладывали три раза.

Первый раз рвануло так, что вылетели стёкла в соседних домах. Но церковь устояла.

Во время второго взрыва куски кирпичей разлетались в разные стороны, в том числе падали в воду, образуя огромные круги, медленно расплывавшиеся по речной глади реки Кипшеньги, соединяясь с другими кругами.

На третий раз колокольня церкви осела, накренилась медленно и рухнула, подняв облако пыли… Людей не было. Все куда-то исчезли… сидели дома и молились, глядя с надеждой на домашние иконы. И только у полупьяных подрывников, у Пашки и его немногих друзей был весёлый взгляд и восторг, и какое-то временное просветление, а за ним какое-то замешательство, какое-то ощущение совершённого греха и предчувствие неизбежной расплаты.

Подрывники уехали.

Из груды разрушенной церкви – глыб, обломков – выбирали кирпич и его половинки и возили на строительство льнозавода. Что было сверху – подобрали и пустили в дело. Но основная часть продолжала лежать на земле, и не было желания ни у кого долбить глыбы в надежде выбить оттуда целый кирпич. Да и сделать это было практически невозможно, так как раствор, связывавший кирпичи, был крепче самих кирпичей.

Льнозавод достроили.

А вот Пашка после этого запил, затосковал: происходили с ним какие-то странные вещи.

Однажды он, пьяный, возвращаясь домой, поскользнулся на лаве – так называется деревянный настил-тропинка через речку, заменявший мост на Кипшеньге, – и упал в реку. Упал неудачно – повредил позвоночник. Его спасли случайно проходившие мимо деревенские.

Потом он долго лежал, отнимались ноги.

На спине образовался горб, который рос, сокращая Пашку в размере. На всю жизнь Пашка остался инвалидом, так и не женился. Кому он нужен такой?

Ходить Пашка научился заново. Но было странно, и как-то не по себе, когда он шёл.

Горбатый, скрюченный, он неуклюже и в то же время довольно быстро переставлял ноги при ходьбе, а его сгорбленное туловище ходило вверх-вниз, вверх-вниз…

Когда он шёл по тропинке через поле от льнозавода к своей деревне, то в разнотравье скрывались его ноги, виднелось только туловище. И воображение рисовало картину: скачет по полю всадник, высокая трава скрывает коня.

Кто-то из деревенских остряков дал ему прозвище – Пашка-шагомер, оно приклеилось к нему на всю жизнь.

Пашка-шагомер до старости так и не дожил, так и не оставил после себя никого, всю жизнь прожил бобылём.

Умер он через двадцать лет, как раз в тот день, когда взрывали церковь.

На похоронах почти никого не было. Похоронили недалеко от разрушенной при его активном участии церкви, оставшиеся от неё каменные глыбы всё ещё продолжали лежать, объятые лопухами и крапивой…

А ночью у развалин церкви – тишина.

Луна, ко всему привыкшая, смотрит на грешную землю и молчит.

Вода в речке Кипшеньге плавно течёт и уносит всё с собой в реку Юг.

А та, вместе с Сухоной, – в Северную Двину, а та – на Север, в Ледовитый, в Мировой океан, чтобы опять вернуться обратно – в виде дождя или снега.

И пройти по древнему руслу речки Кипшеньги – снова… И впитать в себя новые впечатления от потомков тех людей, что жили на берегах речки Кипшеньги в прошлый раз…

4 января 2011 г.

Случай на переезде

Это произошло в обычный летний день.

В одном районном центре на железнодорожном переезде водитель иномарки объехал стоявшую первой у шлагбаума автомашину ВАЗ 2108 и тем самым оттеснил её на второй план.

Товарный состав со скоростью пешехода катился по рельсам, стуча на стыках гружёными вагонами с лесом и нефтяными цистернами. Пешеходы тоже ждали, когда откроется переезд. Ждал и мужик по имени Василий, который купил у кума козу и вёл её за поводок к себе домой.

Из той "восьмёрки", которую обогнала "иномарка", вышли возмущённые парни. Их было пятеро. Вытащили из-за руля "иномарки" 25-летнего пижона вместе с таким же, как он, приятелем и начали их мутузить. Те вяло сопротивлялись и, судя по всему, были пьяны.

Вагончики неспешно катились. Парни отчаянно бились. Собравшаяся у переезда небольшая толпа зевак-пешеходов с интересом наблюдала за дракой, больше похожей на избиение одних другими.

Большой здоровяк Василий, всю жизнь проработавший кузнецом в колхозной кузнице, имевший троих сыновей, не переносил драки, насилия, агрессии в любом её проявлении – впрочем, как и все здоровяки-мужчины. (Уверенный в своей силе и правоте человек применяет силу только в крайнем случае, ему незачем махать кулаками по любому поводу).

Машинально привязав свою козу за поводок к шлагбауму, Василий бросился разнимать дерущихся молодых людей. Увидев громадного мужика, парни нехотя сели в "восьмёрку".

Подняв изрядно побитого пассажира "иномарки", Василий помог ему сесть в машину. А потом взял за галстук водителя "иномарки" и стал объяснять ему, что тот сам во всём виноват. Нельзя так. Нельзя лезть без очереди. Раз пролезешь, два пролезешь, а потом ведь найдётся или найдутся те, кто будут вас учить правилам движения и уважения к окружающим…

Василий явно увлёкся, так как поезд уже ушёл, на прощание свистнув. И всё пришло в движение. Поехали через переезд машины по встречной полосе. Хор клаксонов сзади заставил и водителей "иномарки" с "восьмёркой" продолжить путь, что они и сделали.

Но пешеходы не спешили расходиться. Своё внимание они переключили на козу, которую шлагбаум поднял вверх за привязанный к нему поводок.

Коза таращила на окружающих свои глаза, болтала ногами и выменем…

Оторопевший Василий бросился спасать козу. Конечно же, спас и её, чем порадовал собравшихся зевак.

3 января 2011 г.

Семь скобелей

Андрей и Роман были родными братьями.

Андрей был старше на два года. Рос он трудолюбивым, ответственным мальчуганом.

Его часто ставили в пример родному брату Роману, который был удивительно подвижным, непредсказуемым и совсем не послушным.

Андрей – старший из мужиков в семье, отца они похоронили, ещё когда учились в начальной школе – и всё детство боролись за выживание, вместе с родной мамой, Анной. Она любила их одинаково и всю себя отдавала работе на колхозной ферме, чтобы одеть и прокормить двух сыновей и дочурку Галочку.

Роман рос и освобождался от опеки и воспитания старшего брата. В отличие от Андрея, он не любил работать. Ему лень было взять самодельную лопату и отгрести от калитки выпавший за ночь снег. Не любил Рома ходить на речку по воду, пилить, колоть и укладывать в аккуратные поленницы дрова.

И читать Рома тоже не любил. Всё время проводил в каких-то непонятных для Андрея занятиях: то сидел за столом в углу горницы, под иконами и подолгу рисовал, то уходил куда-то далеко из дома. Потом все искали его. А он оказывался в гостях у дальних родственников – и не в соседней деревне, а совсем в другом сельсовете.

Андрей, напротив, любил работать. Он работал с каким-то внутренним ритмом, с упоением, и казалось, что не уставал, а делал всё играючи.

Вдоволь наработавшись, брал в руки гармошку-тальянку. Играл с каким-то самозабвением: то с грустью, то с озорством, то с бесшабашной и отчаянной удалью. И все молча слушали его игру и не понимали, откуда он берёт все эти мотивы и ритмы – ведь по-настоящему его никто не учил играть на тальянке. Он, как и большинство подобных ему музыкантов, родившихся в деревнях, затерянных в лесах России, – самородок.

Андрей беззаветно любил младшего брата, с грустью понимая, что брат совсем не такой, как он сам. Очень многое ему в Романе не нравилось. Иногда казалось – Роман почти чужой. Бывали ссоры, ругань. Бывали и драки. Роман был выше и здоровее Андрея, но частенько убегал, зная характер и волю старшего брата. Он по-своему любил брата и не хотел ссориться.

А вскоре они расстались. Роман уехал к двоюродному брату в Мончегорск, на Север – на заработки. Работал на комбинате "Североникель".

Андрей же работал в колхозе, да ещё подрабатывал на рубке срубов домов или бань. Со временем женился на молодой красавице из соседней деревни, Люльково, что в Зеленцовском сельсовете. Воспитывали сына Ивана, а вскоре появился ещё и Степан, а за ним дочка, Катя.

А Роман жил холостяком. Каждый год приезжал в отпуск в родную деревню. Хорошо высыпался и много курил. Выпивал и швырялся деньгами.

Взаимопонимания между Андреем и Романом по-прежнему не было. Они любили друг друга, писали письма. А, встретившись, через два часа уже или молчали, или ругались друг с другом.

Вот и в июне этого года Роман сообщил брату, что скоро отпуск, и он приедет домой.

Спросил: чего надо привезти в забытую богом деревню?

Андрей получил письмо, прочитал его и решил попросить брата привезти несколько скобелей. Это такой нехитрый инструмент – острая, хорошо заточенная металлическая полукруглая скоба с двумя деревянными ручками – для снятия коры, сучков и неровностей с поверхности бревна.

Андрей подумал, что и другим мужикам тоже нужен этот инструмент, пусть брат привезёт с запасом. Насчитал, что надо бы штук семь.

Так как времени до приезда брата оставалось мало, пошёл на почту и подал телеграмму в город Мончегорск: "Жду в гости. Привези семь скобелей. Строим в деревне пятистенок".

Роман телеграмму получил и прочитал: "Жду в гости. Привези семь кобелей. Строим в деревне пятистенок". (Невнимательная телеграфистка в слове "скобелей" пропустила букву "с", и смысл телеграммы совершенно изменился).

Роман усмехнулся, подумав: "Опять брату-ха там, в деревне с ума сходит. Семи кобелей ему не хватает для полного счастья… Перебирался бы лучше из деревни к нам в город, работали бы вместе на комбинате".

Неделю спустя Андрей сидел с топором на углу на двенадцатом венце пятистенка, подравнивал паз для следующего бревна.

Работавшие с ним мужики сказали: "Вон с города, с Никольска в Зеленцово автобус пришёл. Посмотрите, кто к нам этим рейсом в гости на лето приехал". Андрей подумал – может быть, брат Роман уже приехал? Год не виделись, соскучились друг по другу…

ПАЗик высадил приехавших на большой дороге, на горке и умчался дальше, поднимая клубы пыли с грунтовки.

Зрение у Андрея было отменное.

Он смотрел – и глазам своим не верил: с горки от деревни Зеленцово к деревне Люльково шла небольшая группа людей с сумками и чемоданами. А сзади них шёл высокий стройный пижон в белом костюме, с трудом сдерживая тащивших его за поводки собак. Те, почуяв свободу и устав от автобусной тряски, тащили пижона под гору.

В этом пижоне Андрей узнал родного брата, Романа…

Расхохотался… Выругался…

Потом громко сказал: "Ну, слава богу, опять родной чудак в гости приехал и всё перепутал. Вместо семи скобелей везёт нам семь собак, наверное, кобелей".

Мужики громко захохотали. Андрей ловко воткнул топор в почти готовое бревно и, глубоко задумавшись, закурил…

16 августа 2012 г.

Школьные годы

В 1961 году Вовка пошёл в школу. Жил он тогда в деревне Подол Никольского района Вологодской области, вместе с бабушкой – Надеждой Гавриловной, мамой – Ниной Ивановной, братом Толиком и сестрой Валей.

За маленький рост все его называли Фунтиком. А он не обижался, ему всё равно. Фунтик так Фунтик.

А школа начальная находилась в соседней деревне Вырыпаево, всего один километр через речку Кипшеньгу – и в гору. Гора эта очень крутая. Если зимой, бывало, пойдёшь прямиком, поскользнёшься нечаянно, то можешь обратно домой уехать.

В начальной школе учителями были два родных брата: Александр Михайлович Куваев – фронтовик, с металлическим протезом вместо левой ноги, и Афанасий Михайлович Куваев. Деревенские его Афоней звали, а он тоже не обижался – Афоня так Афоня. (Что обижаться, если ума маловато и образования нет, ни в армию, ни на войну не взяли… Да и жил он не в деревне Вырыпаево, а в соседней, что в трёх километрах, в деревне Гагарин Починок).

В классе начальной школы были собраны все ученики из четырёх ближайших деревень. Сидели в двух смежных комнатах – за восемью партами. В одной комнате 1-й и 3-й классы, в другой – 2-й и 4-й. Кто прошёл все четыре класса, тот шёл в 5-й класс – в Теребаевскую восьмилетнюю школу.

Афанасий Михайлович, то есть Афоня, взял себе самые лёгкие учебные предметы: труд, рисование и пение. Ну, а физкультуры и вовсе не было (пока идёшь до школы, так уже физзарядка с физкультурой вроде как и ни к чему, да потом ещё домой возвращаться).

На уроках труда лопатами и вениками убирали снег у школы, а когда снега не было – ученики пилили дрова металлической пилой с деревянными ручками, а братья-учителя кололи их. Первоклашки и второклашки уносили поленья в дровяник и складывали в поленницы.

Больше всех Афанасию Михайловичу – то есть Афоне – нравились уроки пения. Голос у него был громкий и глуховатый. Пел он на уроках, без музыкального сопровождения, русские народные песни. Ученики, как могли, подпевали ему. Во время пения он дирижировал правой рукой, в которой была длинная самодельная указка. Тех, кто пел старательно, Афанасий Михайлович гладил указкой по голове. А тех, кто дурачился во время урока или не попадал в такт, он несильно щёлкал указкой по голове.

Вовке нравилось в школе всё, в том числе и рисование. Дома он любил рисовать снежинки, на улице зимой ловил их, подставляя варежку, и рассматривал, любуясь их строгим узором и красотой. Выдумывал замысловатые орнаменты и раскрашивал их цветными карандашами. А в школе Вовке, как и всем остальным ученикам, приходилось перерисовывать в тетрадь с доски каракули Афанасия Михайловича, означающие то лист дерева, то лейку, то графин, то гранёный стакан, то птичку.

Остальные, более сложные предметы, вёл Александр Михайлович, заодно он контролировал Афоню, так как был директором школы. Был он строгим и справедливым.

На переменах учителя часто и помногу курили папиросы "Беломорканал". Ученикам, конечно, они курить не разрешали. Говорили, что это вредно для здоровья.

А ученики, тогда ещё малообразованные, глядели на учителей и соглашались, так как у Александра Михайловича не было ноги, а у Афони было много странностей.

Когда дети сильно веселились, Афанасий любил несильно щёлкать указкой по голове главного шалуна. На переменах шалили все. Играли, толкались, бегали друг за другом вокруг печки. Часто главным шалуном был Олег. Олег не боялся Афони. Были они из одной деревни Гагарин Починок.

После уроков Вовка шёл домой, в деревню Подол, спускаясь вниз по крутой горе и пересекая речку Кипшеньгу.

Зимой – по льду, весной и осенью, когда Кипшеньга, наполненная водой, стекающей со склонов Северных Увалов, выходила из берегов, – переправлялись на лодке.

Переправлялись самостоятельно, если лодка была на этом берегу. А если на том, то стояли и ждали или кричали своим деревенским: "Перевезите за реку-у! Перевезите за реку-у-у!" Кто-нибудь из деревенских обязательно приходил к ним на помощь.

А летом речка Кипшеньга становилась мелководной, её можно было легко перейти вброд, закатав штаны по колено.

Когда вода спадала, мужики строили через речку лаву. Это такой переход из вбитых в дно реки кольев, на которые положены доски. Лава доживала до первой большой воды и отправлялась вместе с ней по течению…

Так Вовка и другие школьники ежедневно два раза пересекали речку Кипшеньгу: из дома в школу, из школы домой – рисуя вместе с водой обычный земной крест.

А одноклассник и друг Вовки Олег вместе с Афанасием Михайловичем шли в деревню Гагарин Починок. Три километра лесом, по извилистой дороге. Иногда они разговаривали на разные темы, иногда пели песни, как два друга. Но бывали случаи, когда расшалившийся в школе Олег ругал Афанасия Михайловича Афоней, а после уроков убегал от Афони до Гагарина Починка и жаловался своему отцу. На то, что Афанасий Михайлович щёлкает всех в классе указкой по голове.

Отец Олега Григорий был колоритным, матёрым мужчиной: фронтовик, прошагавший с боями от Москвы до Будапешта, увешанный орденами и медалями. Обладал потрясающим басом.

Григорий напоминал многим образ Носопыря из рассказов В.И.Белова. Но был намного колоритнее и выразительнее.

При виде Григория уже Афоня убегал от него на другой конец деревни и уходил в глухую оборону.

Зла в деревне никто ни на кого не держал, всё забывалось.

И всё повторялось.

Как бы то ни было, ученики выросли и были благодарны своим первым учителям.

Афанасий Михайлович и Александр Михайлович Куваевы запомнились Вовке и его сверстникам навсегда. Ведь именно они, с их самобытностью и причудами, привили ребятам любовь к учению, к знаниям на всю жизнь.

Они были настоящими учителями, а не просто педагогами.

Ещё запомнился Вовке один случай.

Когда он в конце мая, в четвёртом классе, шёл в школу, то увидел, что у большого тополя на горке, недалеко от школы, красивый мужик, похожий на Василия Ивановича Чапаева, прямит удилище, привязав тонкий конец к сучку тополя, а на толстый конец он привязывал на проволоку кирпичи. Вовка подумал, что дядя большой и с усами, а занимается неделом. Подошёл и сказал: "Дяденька, а давай, я тебе после уроков вырежу настоящую удочку".