скачать книгу бесплатно
– Давай пока опустимся на землю, – предложила Анна. – Скажи, какие птицы у вас летают?
Темные глаза Хади стали вдруг такими бездонными, будто до самого донышка высветили их тонкие лунные блики. От воспоминаний о Нубии он стал каким-то неладным, оцепенелым, будто внутри его что-то кликнуло, почуялось, и нет уже сил увести себя – ум, душу, чувства – в сторону, чтобы хоть на минуту вернуться в реальность.
– Как хочется домой! – жалобно заметил парень.
– Туда вроде и перелетная птица не летит.
– Мужчина без Родины – ноль. Птица, может, и мимо пролетит, но меня дома многие ждут. Я должен вернуться.
Лунные дорожки то и дело ныряли под черные тени берез, которые, будто их собственные впечатления, показывали то темные, то светлые стороны жизни. И в этой жизни, какой бы она ни была, им выпало нынче жить, потому их обоюдное знакомство с миром было бесконечным.
– Скажи, – вымолвил как-то Хади, – ваши республики – это колонии?
Анна оторопела.
– Какие колонии? – изумленно спросила она и объяснила, что девушек и парней коренной национальности из республик часто принимают в столичные институты без конкурса, хотя знания у них бывают слабоватыми. Но… там, на местах, нужны высококвалифицированные специалисты. – И добавила с горечью: – У меня, славянки, этот конкурс отнял несколько лет жизни. Я поступила в университет лишь на третий год. Представляешь?
Через минуту она усмехнулась:
– Ты б видел Узбекистан! И это колония? – возмутилась девушка и уже с пафосом рассказывала о том, какие в тех краях школы, библиотеки, театры в республике – на всех языках! – Везде больницы, фабрики… Ты б видел, какие там стройки, сколько электростанций, заводов!
– Да, я был в Ташкенте. Очень большой и красивый город!
– Ну, я правду говорю?
– Да!
В те дни и Анне довелось многое узнать о Родине Хади, о том, что в его краю – восемь месяцев жара, остальные – жуткая жарища, а у местных людей существует обычай: при встрече бережно обниматься и надолго застывать в молчании, глядя широко раскрытыми глазами через плечо друга. Но жителям этой страны надоело уже видеть через дружеское плечо то западногерманский капитал, то английский, люди нынче везде активно тянутся к прогрессу и демократии, потому и возникла в стране компартия, кстати, нынче самая влиятельная на континенте. Бывает, что какой-нибудь богатый феодал приходит к генеральному секретарю и просит:
– Возьми моего оболтуса в свою партию и сделай из него человека. Не пожалей сил. Заплачу тебе вот…
Феодал показывает рукой, мол, от пола до подбородка отсыплю долларов.
– Партия и без вступительного взноса работает с людьми, – отвечает с улыбкой на лице Махджуб. – Но мы сделаем из него коммуниста, не боишься?!
– Э-э, дорогой, что коммунист? Пусть так, лишь бы марихуану не курил. Пошли его куда-нибудь учиться.
– Если выдержит конкурс…
– Какой конкурс? – вопит богатый скотовод. – Где твоя Лига? Я всем ее членам деньги дам, пусть мой сын будет без конкурса.
– Без знаний невозможно…
Анна смеется, машет рукой:
– Ладно о феодале. Расскажи лучше о себе. Ты на все лекции ходишь, не отлыниваешь?
– Очень люблю лекции Ландау. И еще Якова Терлецкого. Он мой руководитель. Слушай, – интересовался теперь Хади, – почему ваши студенты ездят на целину? Это повинность? У нас ненавидят трудовую повинность… Однажды нашим крестьянам приказали строить дорогу: мимо собирался ехать английский губернатор. Наша деревня не тронулась с места, и всех потом оштрафовали. Почему у вас интеллигентные люди должны ехать в дикие места и выполнять чужие приказы?
– О мир элементарных частиц! Как ты не понимаешь? Почему бы студентам и не поехать? Там весело. Все такие дружные. Люди поют, рассказывают анекдоты, работают. Я сама поехала со своим курсом на целину. Меня никто к этому не принуждал.
– Не понимаю все же… пусть едут те, кто голодает, но тебе зачем?
Анна уже рассказывала, что целинный совхоз – это бесконечные поля пшеницы, обилие шампиньонов в степи, чудные березовые колки вокруг. Около одной из таких прохладных рощиц студенты факультета журналистики поклялись местному бригадиру Автюкову, что до осени непременно создадут совхозным свиньям почти человеческие условия, в том числе, комнату для матери и поросенка, а сами при этом обещают «не хрюкать», какие бы трудности не выпали на их долю.
Здоровый рослый Автюков, по его поводу в деревне шутили, что он один заменит на земле взвод солдат или трактор «Беларусь», целое лето охотно покрикивал на своих подопечных:
– А ну быстрее, рахитики! Надо щедрее работать, щедрее давать! Учтите, каждая щель – это ведро воды на поросенка. Штукатурьте стены лучше, еж твою кубрялка!
Все лето студенты охотно бегали за раствором, заливали бетоном опалубку, добросовестно, чтоб не оставить просвета на крыше даже с копеечку, замазывали глиной камышовые маты.
К вечеру на руках вспыхивали бесконечные волдыри, ресницы в глине шлепали по лицу, как калоши, но после ужина все бежали в степь, плясали у костра лихие твисты.
– Знаешь, как мы там пели? И песни сочиняли:
Догорают осенние листья
И полынные травы горчат,
Тихо-тихо поют журналисты,
Не умеющие молчать.
Анна изображала, как мальчишки бренчали на гитарах, какой огромной была степь вокруг и как они превосходно себя там чувствовали.
– Но лично тебе что дала целина? – спросил строго Хади.
Девушка долго не тянула с ответом.
– Щеки, из-за которых ушей не видно! – выпалила она. – Нас там вкусно кормили!
– И все? За тяжелый труд вам ничего не платили?
– Почему? Видишь эту шубу? Я купила ее на деньги, которые заработала на целине.
– Тогда почему о деньгах ты говоришь в последнюю очередь?
Такой примитивный вопрос удивил девушку. Она пожала плечами и робко заметила.
– Деньги – вроде не самое главное в нашей жизни…
«Убедила его или нет?», – смущенно думала в это время она, желая все-таки объяснить, что бескорыстие – совсем неплохая субстанция, если и вокруг тебя жизнь такая же, а почти все ребята рядом насмерть были лишены какой-либо алчности, и вообще, главное, когда есть с кем петь песни, улыбаться, дружить, да еще и любить.
Африка… В детстве она была для Анны страной Лимпопо, в которой добрый доктор непременно побеждает злого Бармалея. Потом как-то удивилась, почему так красиво называется река: Голубой Нил?
– Он не голубой, он мутный, – заметил Хади.
– Неужто? Почему?
Познакомившись с Хади, Анна то и дело задавала вопросы: какого цвета земля в Африке, как выглядят листья финиковой пальмы?
– Скажи, что такое африканский социализм?
– Перераспределение частной собственности, однако, не ликвидация ее.
Укоризненно, будто Хади лично виноват в таком половинчатом решении, она спросила:
– Отчего же не ликвидация?
– Какой феодал позволит, чтоб у него отняли поле, даже если оно очень большое? Этот вопрос решить, чтобы никого не обидеть, практически трудно.
– Но в России решили…
– Очень сложной ценой… И тогда решить бы его мягче. Чтоб ни один пласт людей не давил на другой.
– Как это можно, если хочешь, чтобы в стране жили все, а не существовали многие? Частная собственность разве не расправляется с людьми? Батракам в России прежде почти ничего не платили. Или давали за тяжелый труд такие гроши, что хватало жить лишь на соломе, притом на чужой. Этих людей не жалко? Кто их защитит? Они и восстали. Много было на земле восстаний, и только в моей стране за всю историю человечества рабочие победили!
Молодые люди уже были в общежитии, на том этаже, где жили физики. Девушки здесь были редкостью, тут они гляделись в диковинку. Лишь в комнате Хади собеседники перестали ощущать неловкость и могли спорить дальше.
На столе рядом с учебником по квантовой механике лежала книга французского философа Сартра. Хади наклонился над ней, перевернул страницы, потом воскликнул:
– Гляди, а ведь ты права! Посмотри, что пишет Сартр…
– Что?
Хади уже переводил с английского.
– «Бунт – всегда прав!».
– Вот видишь, я же говорила! – обрадовалась Анна, но через минуту задумалась.
– Странно видеть такие четкие определения у этого писателя, – проговорила она. – Сартр ведь – за свободу выбора, хочешь, живи с идеей, а то и вовсе без идеи живи. Любой поступок, даже гнусный, философ не осуждает. Что это за свобода, если она не ощущает ценности того или иного поведения?
– Налицо теорема относительности, – охотно ответил ей студент физфака. – Все в этом мире относительно, все можно изменить, если применить эту теорию к жизни. И тут же меняются принципы.
– Ой, только не надо! – взмолилась девушка. – Лично я категорически против такой свободы, – спорила с Хади, уже и с Сартром она, объяснив, что с ее точки зрения, если у тебя мать, жена, ребенок, и не заботиться о них – это свобода недочеловека. – Какая может быть у каждого свобода? Свобода быть свиньей… Объясни? Свобода – это иллюзия, мираж…
«Один – и свободен, – продолжал Хади цитировать Сартра. – «Но эта свобода напоминает смерть».
– Ага, значит, свобода приемлема только на кладбище?
Теперь эту книгу они читали вместе и удивлялись тому, как философ, даже с житейской точки зрения, все время противоречит себе, к примеру, утверждая, что «человек обречен на свободу».
– Я не хочу никакой обреченности! – вопила Анна.
Но если ты родился, спорили молодые люди друг с другом, ты уже не свободен, ты зависишь от дождя, солнца, от своей профессии. Ты обязан хоть чему-то всерьез учиться, чтоб не висеть на шее других. Твои дети каждый день хотят есть, их надо лечить, водить к врачу, вместе с ними сидеть над тетрадками. Какую свободу от общества и людей предлагает Сартр? Свободу как у обезьян? Но в стае животные тоже заботятся друг о друге.
– В природе вообще нет такого понятия, как свобода, – утверждала Анна. – Это буржуазная выдумка, чтоб оправдать любое насилие, подлость, даже войну.
– Что тебя не устраивает, – насмешливо заметил Хади, – так это буржуазия придумала… Вольтер сказал, – напомнил Хади, – «я не разделяю ваших взглядов, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели возможность их свободно высказывать».
– Сплошная демагогия – рассмеялась Анна и возразила: – Если бы Вольтер знал, что племянница уморит его в старости голодом, оценил бы ее предварительные ласковые слова иначе. Вряд ли философ отдал бы жизнь за свободу подлой бесцеремонности, за свободу голода. Свобода нужна только негодяю.
Этот горячий спор неожиданно закончил глядевший на собеседников с портрета книги Сартр, который со страниц своего эссе изрек нечто для них примиряющее, хотя бы на короткое время, то, что остудило бы даже буйные головы: «А ну, познания человеческие, поглядим, кто кого!».
Часы на руках Хади говорили о том, что пора расставаться, пора Анне уходить на север, в свой корпус, в свою комнату. Перед уходом она внимательно глянула на фотографию, стоявшую в рамочке на столе.
– С кем это ты на фото? – спросила девушка.
– С двоюродной сестрой. Видишь, как мы похожи.
Хади тут же вытащил из чемодана маленький альбом, показал портреты матери, сестер. Вот тут он совсем ребенком играет с той же девочкой во дворе.
– Это дочь маминой сестры. Потому мы похожи друг на друга.
Вспомнив, как много зачетов надо сдать в предстоящие дни, сколько еще придется сидеть в библиотеке, Анна предложила следующий раз встретиться в столовой.
– Почему? – не понял он.
– Нынче сессия, тысяча книг в одну ночь… Беседы со знакомыми могу вести только за обеденным столом.
Хади рассмеялся.
– Обещаю три раза в день приходить в столовую!
Тихо потрескивали на шестнадцатом этаже стекла окон. На них мороз уже набросал звезды, ели, папоротники, и даже пальмы, фантазийно объединив на маленьком пространстве растительность чуть ли не всех континентов. Далеко внизу слышался рокот автомобиля, за стеной умолкло радио, и такая тишина разлилась по многочисленным комнатам общежития, что девушка, будто запоздавшая Золушка, опрометью бежала по лестнице, чтобы быстрее оказаться на своем, отведенном ей нынче временем пространстве, будто в шатре царя Гвидона, теплом и надежном.
За стеной комнаты включили магнитофон. Песни американской певицы Джоан Баэз в течение часа взывали к миру, богу и справедливости, но эти энергичные песни не успокаивали Анну, а растравляли душу больше и больше. Причина для этого была. Хади весь день не звонил, не объявился он и к вечеру. Не случилось ли что-нибудь?
Лифт застревал на каждом этаже и опускался так медленно, будто лифтер сдавал экзамен по технике безопасности. В кабине уже шутили, что, мол, на оленях все же лучше.
Наконец-то Анна оказалась на нужном ей этаже.
– Come in, – ответили ей. – Войдите!
Облако густого сигаретного дыма тут же заволокло гостью. В комнате говорили очень громко, все время крутили рычажок радио, и, если при этом лилась веселая музыка, почему-то по-русски и по-арабски крепко ругались.
– Что случилось?
– Тсс… потом…
Наконец-то началась долгожданная передача последних известий.
«Никакой связи со столицей страны не имеется, – взволнованно говорил диктор. – Аэродром и телеграф охраняются. По сообщениям английского радио, в стране взяла власть в свои руки военная хунта».
Самым храбрым, судя по прежним рассказам Хади, был в этой комнате геолог Аид. В экспедиции, в геологической партии на Кавказе он однажды шел с котелком за водой к ручью и вдруг нос к носу столкнулся с медведем. От неожиданности и от страха Аид поздоровался со зверем по-арабски, потом по-русски. Не забыл приветствие и на английском. Медведь крякнул, рявкнул и… присел. Видимо, с таким полиглотом в горах он еще не сталкивался. Парень в это время спокойно прошел мимо.
Нынче Аид прямо-таки приник к радиоприемнику.
Нервно взглянул на товарищей студент из Литературного института Осман. Его стихи о родине и свободе в эти дни публиковались во многих советских журналах. Халим с биологического взволнованно поглаживал волосы.
