Восхождение

Илью Зиновьевича также не отпускали до последнего дня, и на работе ему организовали обильную и грустную отвальную. Ребекку Соломоновну уволили через несколько дней после подачи заявления и передачи всех дел, что было понятно и логично, всё-таки школа – учреждение образовательно-воспитательное, и руководство ещё не забыло, что она находится на переднем крае идеологической борьбы.

Потом были шумные проводы. Дверь квартиры не закрывалась целый день, приходили и уходили знакомые, шапочно знакомые и совсем незнакомые сотрудники, приятели и немногочисленные родственники. Отдел Якова явился почти в полном составе, а друзья его Лёня, Ефим и Гарик засиделись до позднего вечера, дав волю речам и пристрастию к крепким напиткам, благо, что нехитрой закуски было в изобилии.

Когда остались одни, валившаяся с ног от усталости Ребекка присела на стул возле живописного, заставленного ещё неубранной посудой стола, и сказала с грустью:

– Вот и расстались мы с прошлым. Жаль, так много хороших, порядочных людей.

– Оставь, Рива, иллюзии. Конечно, с ними не хотелось бы разлучаться. Но у них своя жизнь и свои заботы. А с прошлым мы никогда не расстанемся. Оно у нас в памяти и крови. У Яши его меньше, поэтому ему будет легче нести его в себе, а детям и внукам его и подавно, – ответил Илья Зиновьевич и, легонько похлопав сына по плечу, направился на кухню.

Старую и весьма изношенную мебель решили по совету Розы Соломоновны не брать, продав её с молотка вместе с прочитанными книгами и множеством романов и повестей, извлечённых из литературных журналов и переплетённых в аккуратные разноцветные тома. После тщательного отбора от домашней библиотеки осталась небольшая часть. В картонные ящики перекочевали собрания сочинений Фейхтвангера, Бальзака, Драйзера, Стендаля, Мопассана, Хемингуэя и Куприна, сборники Пушкина, Эдгара По, Стефана Цвейга и Паустовского, романы Пильняка, Ивлина Во и других классиков, с которыми расставаться не хотели. Было немало книг по специальности и словарей, которые решили везти с собой. Одежда и обувь и самое необходимое на первое время с трудом поместились в больших кожаных чемоданах, по великому блату купленных Ильёй Зиновьевичем. А всё остальное в назначенный день погрузили на пикап, предоставленный проектным институтом, где работал Илья, и отвезли на таможню. Там содержимое ящиков подверглось невообразимой, безжалостной перетряске. Поиски бриллиантов, антиквариата и других ценностей успехом не увенчались, а потому вещи и книги к нескрываемой досаде служащих в полном беспорядке были свалены обратно в ящики. Потом их небрежно бросили и забили гвоздями в дощатом, внушительных размеров контейнере. По совету друзей, уже прошедших испытание таможней, Ребекку Соломоновну с собой не взяли – любящая во всём порядок, она бы не смирилась с варварским отношением к их нажитому честным трудом скарбу и подняла бы скандал. Тогда бы таможенники, воспользовавшись бесправным положением эмигрантов, могли устроить над багажом суд Линча, одну его часть просто не приняв, а другую безнаказанно превратив в груду хлама.

2

Через несколько дней после проводов Яков улетел в Москву. Поезд, на который удалось взять билеты, уходил с Киевского вокзала столицы, и все четыре места в купе были оплачены со станции отправления. Родственники по отцу, люди весьма известные в кинематографических кругах, приняли его на ночлег и расспросами особенно не донимали, так как уезжать никуда не собирались. За большим овальным столом сидели втроём, уплетая яичницу с ветчиной – любимое блюдо дяди Наума, которое он умудрялся готовить даже в нередких поездках по стране.

Утром Яков поехал навестить и других родственников, издавна проживавших на Красной Пресне. По случаю эмиграции двоюродного племянника Леонид Сергеевич достал из бара бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо» и, с удовольствием смакуя вино, пробасил:

– Молодцы вы, Яшка, что рванули за бугор. Моих бы хоть растормошил.

– Да не слушай ты его, Яша. Брось, Лёня, молоть чепуху. Как они могут ехать, сам подумай? Старшая развелась со своим доктором физматеринских наук. Пришла ей в голову майса. Ей, видите ли, надоели мозги, она, мол, сама не лыком шита, тоже ведь кандидат, да и на работе у неё умников этих, как в нашем доме тараканов. В общем, встретила она где-то здоровенного мужика, шофера членов ЦК в прошлом, русского, конечно. Костя, между прочим, как перестройка началась, с дружками своими бизнесом занялся и преуспел. Ты в Израиле никогда столько иметь не будешь.

Тётя в свои шестьдесят была ещё весьма привлекательной особой. О её красоте в молодости ходили легенды. Работала она тогда в аэродинамическом институте имени Жуковского, и, когда Леонид, красавец, известный лётчик-испытатель, увидел её однажды, любовь с первого взгляда обрушилась на них ураганом, сметая все препятствия на своём пути. Нина Матвеевна была уже замужем. Ребёнка забрал муж, и она без колебаний перебралась в полупустую холостяцкую квартирку Леонида. Родилась дочь, а через года четыре – Витя, с которым Яков подружился, не раз бывая у него во время коротких набегов на Москву.

– Жаль, что Женю оставила. Мозги ей, знаете ли, надоели. Теперь вот Шурочка узнала, что у Кости любовница завелась, так она теперь рвёт на себе волосы. Что с этим-то делать? А мозги, они и в Африке мозги, – резонно заметил дядя.

– Не забывай, что дочь твоя – женщина, и ей не только один интеллект подавай, земных радостей ведь тоже хочется… И чего он, наш гений, сумел добиться мозгами? Ты посмотри, что в Академии происходит. Разруха, разброд и шатание. Учёные на грошах сидят, самые хваткие и смелые уехали, – прекрасные глаза Нины Матвеевны озорно блеснули.

– А что это он сидит тут, патриот нашёлся? Поехал бы тоже. Университеты во всём мире охотно берут наших математиков.

Потом прошлись по Виктору и его молодой жене, работавшей журналисткой в «Литературной газете».

Попрощавшись с тётей и дядей, Яков спустился в метро «Краснопресненская». Дефиле по магазинам не входило в его планы, а до вечерних спектаклей была ещё уйма времени. В раздумье о том, чем заполнить полдня, он вышел на станции «Улица 1905 года» в намерении прогуляться и подышать воздухом. Его внимание привлек указатель «Ваганьковское кладбище». Он вспомнил, что на этом кладбище похоронили Владимира Высоцкого и что Марина Влади не соглашалась с надгробием, которое установила его семья, и, не колеблясь, направился туда. Через минут пятнадцать он уже был у главного входа. Могила барда оказалась прямо у главных ворот кладбища, и, ещё не видя её, он услышал свою любимую песню «Кони привередливые» – юноша лет восемнадцати с надрывом исполнял её под гитару. Яков вспомнил, как однажды в Киеве он был на концерте Высоцкого в актовом зале института, куда его провёл работавший там приятель.

Потом он направился по главной аллее, с удивлением смотря по сторонам: он не ожидал увидеть здесь пантеон знаменитых деятелей культуры и спорта. У памятника Андрею Миронову Яков застал его мать Марию Владимировну в черных одеждах. Рядом с ней был мальчик. «Его внук, наверное», – подумал он.

– Скажите, пожалуйста, где могила Есенина? – спросил Яков шедшую мимо молодую женщину.

– Здесь недалеко, метров сто пройти по аллее. Будет справа, – ответила она, ничуть не удивившись вопросу симпатичного брюнета.

Яков почувствовал лёгкое волнение, узнав издали надгробие из белого мрамора, которое видел прежде на снимке в каком-то журнале. Немногочисленная группа людей стояла возле ограды, внимая юноше, читавшему стихи поэта.

«Иные живущие уже мертвы духом, а эти продолжают жить. Грань между жизнью и смертью какая-то расплывчатая. Возможно, она проходит не через физическую смерть», – размышлял Яков, внимая полным тоски и страсти словам.

Вечером Яков решил пойти в театр на Таганке, которому всегда отдавал предпочтение перед другими столичными театрами. Билет удалось приобрести с рук, и он вошёл в зал, предвкушая захватывающее действо. Но спектакль показался ему лишённым новизны и творческой фантазии, которыми отличались постановки Юрия Любимова, пребывавшего уже несколько лет в эмиграции и проживавшего с некоторых пор в Иерусалиме. Половина следующего дня прошла в прогулках по Москве, которую неплохо знал, так как не раз бывал здесь прежде в командировках или просто приезжал погулять и пройтись по театрам и музеям.

Когда он вернулся к дяде, огромный город уже погрузился в вечерний сумрак, и стало по-весеннему прохладно. Тётя приготовила котлеты с рисом и пригласила их за стол. Яков ел с большим аппетитом, запивая томатным соком.

– Когда отправляется поезд? – спросил дядя.

– В два часа ночи, – ответил Яков. – Вы не волнуйтесь, Наум Александрович, я доберусь.

– Я тебя подброшу к вокзалу. Не каждый день приходится провожать племянника заграницу, – с оттенком грусти произнёс он.

Тётя безоговорочно поддержала мужа. Через полтора часа они уже мчались на «Волге» по широким проспектам ночной Москвы, освещённым тусклым светом фонарей и окон. У вокзала они припарковались на большой стоянке и вышли из машины.

– Ну, Яша, прощай. Не забывай, пиши нам, отцу и матери привет, – сказал дядя, и Яков почувствовал волнение в его голосе.

– Спасибо Вам, Наум Александрович, за всё. Приезжайте к нам в гости, мы организуем вызов.

Они обнялись, и дядя, махнув рукой, сел в машину. Яков смотрел ему вслед, пока автомобиль не скрылся из виду. Тогда он не мог знать, что видел дядю в последний раз. Через несколько лет он заболел раком и скоропостижно скончался, так и не успев воспользоваться приглашением Ильи Зиновьевича.

Вначале он удивился, увидев на перроне в полночь множество людей, но по обрывкам разговоров и безошибочно узнаваемому абрису лиц сразу же понял, что уезжают московские евреи. В купе поезда Яков застал молодую пару, ехавшую до Киева. По поводу того, что билеты на одни и те же места проданы дважды, скандалить не стал, подумав, что простым людям, работающим на железной дороге, тоже хочется иной раз заработать. Он забрался на верхнюю полку и стал читать захваченный с собой в дорогу роман Германа Гессе, не заинтересованный поддержать разговор сидевших внизу у окна попутчиков. Девушка с довольно смазливым личиком посмеивалась, бросая на Якова призывный взгляд. Вскоре они угомонились и, постелив, легли. Утомлённый за день и убаюканный мерным качанием вагона, он вскоре уснул.

3

Проснулся Яков поздно от толчка и лязга вагонов. Он выглянул в окно, и на кирпичном пожухлом здании вокзала прочёл название станции «Конотоп». Он вышел на перрон размяться и подышать свежим весенним воздухом. Поезд тронулся, и Яков поднялся в вагон. Вскоре он ощутил мощный призыв голода, вернулся в купе, открыл сумку с едой, которую добрая тётя Соня собрала ему в дорогу, и с аппетитом поел. Потом вышел из купе, чтобы не мешать молодым попутчикам, и часа два простоял в проходе, смотря на пробегающие мимо зелёные поля и перелески. Во второй половине дня направился в вагон-ресторан и, отяжелев от сытного обеда, забрался опять на верхнюю полку и тотчас погрузился в сон.

Разбудил его стук в дверь и приглушённый голос проводника:

– Поезд прибывает на станцию Киев Центральный через двадцать пять минут, стоянка пятнадцать минут.

Парочка, уже готовая к выходу, шепталась, поглядывая в окно на вечернее хмурое небо. Поезд остановился, громыхая рессорами, и Яков, ожидавший прибытия в тамбуре, первым спустился на перрон. Навстречу ему со всех сторон с чемоданами и баулами ринулась толпа, в которой он не мог не узнать своих соплеменников. Он увидел родителей и группу провожавших, над которой возвышались фигуры Лёни и Ефима.

– Сюда, папа, я здесь, – крикнул он и сделал знак рукой, но отец уже увидел его и, ускорив шаг, приблизился к очереди у вагона.

– Привет, Яша. Как дела? – спросил он.

– Всё в порядке. Проходите вперёд, я первый в очереди. Лёня, Фима, несите вещи сюда.

– Предъявите билеты, молодой человек, – услышал он рядом зычный голос проводника.

– Вот, пожалуйста, три билета до Чопа, а вот квитанция на багаж. Я вам их ещё в Москве показывал. – Яков стоял, прижатый к нему напирающей толпой.

– А я не обязан всё помнить. Проходите, кто следующий, – забубнил тот, в то время как друзья с чемоданами, а вслед за ними мама и папа с сумками и чемоданчиками поменьше уже поднимались по высоким ступенькам.

Когда вещи были размещены в купе, Яков, протиснувшись через вереницу гомонящих, возбуждённых людей, вышел из вагона. К нему тянулись, его обнимали, целовали и напутствовали родственники, знакомые и шапочно знакомые люди. Он улыбался и благодарил, обещая исполнить их самые искренние надежды и ожидания. Потом обнялся с друзьями и поспешил к поезду, предупредительно дёрнувшемуся и гулко ударившему рессорами.

Илья Зиновьевич и Ребекка Соломоновна устало прилегли на нижних полках, вытянув натруженные за последние дни ноги и руки.

– Расскажи-ка, Яша, как провёл время в Москве, – попросил отец.

– Хорошо, папа, Наум и Леонид вам привет передают. Я сказал, что мы им оформим гостевые, когда устроимся и обживёмся.

– Правильно, пусть приедут, а потом решат, уезжать или нет, – резонно заметил Илья Зиновьевич. – Вот и закончилась первая половина жизни. Вчера были на Байковой горе, попрощались с родителями. Нашли добрую женщину, которая будет ухаживать за могилами.

Вечер и ночь поезд шёл на запад, стуча колёсами на стыках рельс. В Чопе вынесли чемоданы и сумки на платформу – нужно было перебираться на другой поезд. Здесь уже ждали Алик с женой, родственники Ребекки Соломоновны, приехавшие проводить их из Львова; они с детьми тоже собирались эмигрировать в Израиль. Бодрые таможенники открыли было чемоданы для осмотра, но потом спохватились, сообразив, что в вещах закоренелых интеллигентов рыться бессмысленно. Пока приводили в порядок разворошённые чемоданы и взмыленные бежали по полутёмной платформе, объявили отправление. Поезд уже тронулся, и за окном замелькали редкие фонари и окна спящих на запасных путях вагонов, когда они вошли в прохладное пустое купе. Опять, как и в Киеве, вещи разместили в багажном отсеке наверху, и Илья и Ребекка тотчас уснули. Яков, забравшись на верхнюю полку, ещё долго всматривался в набегающую с запада ночь, однообразие которой нарушалось лишь выхватываемыми из небытия бледными глазницами окон откосами, кустарниками и деревьями у дороги и полосками подслеповатого неба над театрально движущимися назад тёмными очертаниями гор. Но рассвет победно наступал с востока, освещая Карпаты первыми всполохами наступающего утра. Сиротливо и как-то обыденно мелькнул пограничный столб с едва различимым посеребрённым гербом некогда великой державы. То, что символизировало незыблемый железный занавес, оказалось жалким подкрашенным куском бетона. Яков попытался представить себе всю границу огромной страны, но воображения его хватило только на ничтожный её кусочек, и он сразу осознал безнадёжность этого занятия. Для него было очевидно, что не тысячи тонн цемента и металла, а невиданная в истории машина насилия и подавления являлась настоящим занавесом, на многие десятилетия отгородившим страну от внешнего, живущего по другим законам мира. Время от времени в периоды ослабления или смены власти занавес этот приоткрывался, давая возможность вырваться на свободу тем, для кого Советский Союз был или мог оказаться тюрьмой или могилой. Миллионы покинули её в первые годы после революции, образовав невиданную прежде диаспору. Среди них были знатные и безродные, знаменитые и никому не известные, богатые и неимущие. Но они являлись частью беспощадно уничтоженного прошлого, частью не самой худшей, а культурнейшей и образованнейшей. Ещё никому не удалось оценить необъятность того материального и духовного вклада, который внесла эта мощная человеческая река в океан современной западной цивилизации. Тоталитарный режим жестоко подавлял свободу, гоня из страны сотни тысяч своих инакомыслящих граждан, и волны эмиграции последних десятилетий щедро обогатили передовые страны Европы и Америки беспокойными и ищущими себе лучшего применения еврейскими умами.

Яков ощущал себя ничтожной каплей этого бесконечного потока, льющегося из огромного резервуара, который ещё недавно являлся могучим, внушающим страх Советским Союзом. Мерное раскачивание вагона придавало иллюзии реальность течения, и убаюканный им Яков медленно и неотвратимо погрузился в тёплую и желанную глубь сна.

На вокзале венгерской столицы на них снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. И хотя они находились только в начале пути, уверенность в том, что к прошлому возврата нет, и всё сложится хорошо, приобрела таинственную магическую силу.

Здесь их встретил представитель еврейского агентства и повёл эмигрантов на привокзальную площадь. Яков впервые увидел вместе несколько десятков человек, которые ехали с ним в поезде, а теперь занимали места в большом туристическом автобусе.

Автобус, сопровождаемый джипом с группой вооружённых одетых в светло-серую форму карабинеров, долго кружил по освещённым ярким утренним солнцем улицам Будапешта и, наконец, остановился возле красивого трёхэтажного здания, построенного в конце девятнадцатого века. Сняв с высокого фургона чемоданы и баулы, приезжие вошли в здание, служившее гостиницей, неким перевалочным пунктом, откуда в тот же день их отправляли в аэропорт, чтобы на следующий день принять новые партии эмигрантов. Самолёты израильской авиакомпании, совершавшие рейсы из городов Европы, куда они прибывали, как правило, вылетали ночью. Возможно, такой порядок диктовался соображениями безопасности. Как бы то ни было, выезд в аэропорт назначили на восемь часов вечера, и каждый мог распорядиться свободным временем по своему усмотрению.

Отдохнув после обеда, они вышли побродить по городу. В скверике неподалеку от гостиницы присели на скамейку. Небо было чистым, солнце уже начало клониться к закату, но ещё по-летнему припекало. Мимо неторопливо проходили люди, молодая женщина на соседней скамейке что-то говорила симпатичному бутузу, возившемуся на зелёном газоне. Будапешт продолжал жить своей размеренной обычной жизнью, словно не замечая волн эмиграции, бьющихся о его неколебимую твердь. Яков сидел рядом с отцом, с наслаждением вдыхая свежий воздух и как бы со стороны созерцая улицу и находя в ней отдалённое сходство с улицами города, где родился и где прошло его детство и юность. Ему передалось ощущение разлитого вокруг безмятежного спокойствия и больше не хотелось никуда уходить, а лишь наблюдать и наслаждаться распростёртым вокруг прекрасным городом. Неожиданно для него возле них появилась женщина лет пятидесяти с золотистыми коротко остриженными волосами и моложавым белым лицом, элегантный светло-зелёный костюм мягко подчёркивал её стройную фигуру.

– Вы эмигранты из Советского Союза? – спросила она на ломаном русском языке. – Я услышала отрывок разговора.

– Да, – ответил Илья Зиновьевич. – А как вы узнали, кто мы такие?

– Я тут живу недалеко. Уже несколько лет этот особняк служит для переправки евреев в Израиль. Удивительно, как много вас там, – говорила она, с трудом подбирая слова.

– Многие уехали, но миллиона полтора-два ещё осталось, – вежливо заметил Илья Зиновьевич. – Мой вопрос может показаться бестактным, но скажите, сколько евреев проживает в Венгрии?

– Конечно, я вам отвечу. Извините, что не представилась сразу. Я ведь еврейка, – улыбнулась она. – Нас здесь несколько десятков тысяч, совсем немного.

– Я читал, что к концу войны здесь было более четырехсот тысяч, – сказал он, стараясь поддержать разговор, – почти все были уничтожены, в основном в Освенциме.

– Мои родители погибли, я чудом уцелела. Мне было тогда пять лет, и меня спасла одна добрая женщина, жившая недалеко в селе. Она сказала, что я её внучка, – женщина замолкла, о чём-то задумавшись. – Вы правильно делаете, что едете в Израиль. Если бы тогда мои родители бежали отсюда, они бы остались живы.

– Наверное, вы правы, – сочувственно произнесла Ребекка Соломоновна. – Скажите, как вас зовут?

– Ева моё имя. Ну ладно, я должна идти. Счастливо добраться, – поклонилась она и продолжила свой путь.

– Лет через двадцать в Союзе будет так, как здесь сейчас, – заметил Илья Зиновьевич, смотря ей в след. – Большинство уедет кто куда, оставшиеся ассимилируются или вымрут, и только маленькая часть предпочтёт остаться евреями. И это будет весьма грустное зрелище.

– А много и не нужно, папа. Когда евреев мало, климат в стране здоровей, и они начинают действовать, как дрожжи, стимулируя технический, научный и духовный прогресс, – присоединился к разговору Яков.

– Слышал я о такой теории. По-моему, она ошибочна. Чтобы еврейское меньшинство двигало общество вперёд, должна быть, как в атомной бомбе, критическая масса образованных, творческих, энергичных людей. Так вот, скоро таких людей там почти не останется.

Отец смотрел прямо перед собой, и Яков почувствовал, что в своём воображении он уже где-то далеко отсюда.

– В Польше евреев практически нет, а их обвиняют во всех бедах, – сказала Ребекка Соломоновна. – Мне кажется, что в этом поляки находят оправдание своему участию в погромах и поголовном истреблении нашего народа.

– Да что мы всё о грустном. Антисемитизм был, есть и будет. Пора уже угомониться и отнестись к этому философски. Не любят нас не потому, что мы умней, а потому, что другие, чужеродные. И подсознательный страх проявляется у коренного народа вместе с желанием либо поглотить, либо отвергнуть, либо уничтожить нас, – подытожил Илья Зиновьевич разговор. – Давайте-ка прокатимся в город. Говорят, центр необыкновенно красив.

Он поднялся со скамейки, подал руку Ребекке, и они пошли к находившейся поблизости стоянке такси. Водитель, молодой паренёк, сносно говорил по-английски, и Яков без труда с ним объяснился. Через пятнадцать минут они уже вышли близ Оперного театра.

К семи часам вечера вестибюль гостиницы вновь, как и утром, заполнился людьми. Чемоданы, баулы и сумки, немые свидетели великого переселения народа, громоздились у стен и в середине вестибюля. Вскоре появился мужчина средних лет в элегантном, хорошо сидевшем на нём костюме. Это был сопровождающий израильтянин. Он провёл короткий инструктаж на прекрасном русском языке, и в сутолоке и оживлении Яков потерял его из виду и, взяв два самых тяжёлых чемодана, направился к выходу во двор. Погрузив их в автобус, он вернулся в гостиницу за остальными вещами. Дорога в аэропорт по сумеречным улицам и живописным пригородам Будапешта его не утомила. Он думал о будущем, насколько позволяло ему это жестковатое кресло изрядно потрёпанного автобуса.

4

В начале полёта появилась кратковременная сонливость, но она исчезла после непродолжительной дрёмы и с появлением миловидных стюардесс, толкавших перед собой многоярусные тележки с подогретым ужином и высокими прозрачными стаканчиками для апельсинового сока или минеральной воды. Яков почувствовал голод и с наслаждением поел. Затем расположился поудобней, откинув голову на подушку, которую предложила явно симпатизировавшая ему бортпроводница, и предался созерцанию. Он увидел немало интеллигентных лиц и некоторое время, исподволь наблюдая за пассажирами, пытался представить их в той жизни, с которой они болезненно и фатально порвали, устремившись в неведомый путь в поисках покоя и удачи для себя и своих детей и внуков. Он старался угадать их характеры, привычки и профессию, взаимоотношения друг с другом. Непрестанный гул двигателей за бортом, суетливый шум и выкрики детей в салоне мешали Якову что-либо расслышать. Лишь однажды до слуха донёсся обрывок разговора двух пожилых мужчин, сидевших позади него.

Они были одеты в старомодные костюмы, и наградные планки на пиджаке одного из них и особенное горделивое выражение на лицах обнаруживали в них бывших фронтовиков.

– Зять мой погиб в Афганистане. Их взвод моджахеды ночью вырезали, – сказал пожилой человек. – Осталось двое внуков-сорванцов. Горе, невозможно выразить словами. Хороший был парень, офицер запаса. Когда призвали, безропотно пошёл. Долгом своим считал, да и мы тоже, хоть и могли его выкупить. Пришлось стать мальчикам…, – он с трудом сдержался, чтобы не заплакать. – Вон они сидят с дочкой моей. Так вот, пришлось мне заменить им отца. А когда границы открылись, Ирина сказала, что жить в стране, которая отняла у неё мужа, больше не хочет. Я попытался её убедить не поддаваться массовому гипнозу и хорошенько подумать. А она мне в ответ, что сыта по горло обещаниями, не верит больше в светлое будущее. А я ей говорю: «Сыновья твои вырастут, пойдут служить в армию и тоже могут головы сложить». И знаешь, что она мне сказала? « Если так случится, то хоть за свою родину».

– Жалко их, молодых. Мы-то своё отвоевали. Сколько друзей и товарищей полегло, подумаешь, оторопь берёт. А ведь знали, за что сражались, и верили в страну, – вторил ему внимательно выслушавший его собеседник. – И представляешь, что интересно. Много евреев немцы и их соратники успели уничтожить, но если бы не победили в той войне, не было бы Израиля и некуда было бы нам теперь деваться. И вообще, вопрос, остались бы мы в живых. Я многие годы преподавал в институте историю КПСС и научный коммунизм. Стыдно сказать, сколько раз клеймил агрессоров-сионистов, сколько выступал на заседаниях парткома и изобличал эмигрантов-отщепенцев. И был уверен в своей правоте. А потом, когда пришёл к власти Горбачёв, многое передумал, пошёл в райком и положил на стол партбилет. Если бы несколько лет назад кто-нибудь сказал мне, что со мной такое случится, я бы ему морду набил. А сейчас вот лечу и всех своих везу. Хватит служить чужому дяде. Пора грехи идолопоклонства замолить и о своей стране позаботиться.