Исповедь

скачать книгу бесплатно


XI

21. Затем я считал, что в Твоем Писании невозможно защищать те части, на которые манихеи нападали. Иногда, правда, я хотел обсудить каждую в отдельности с кем-нибудь, кто был хорошо осведомлен в этих книгах, и узнать, что он по этому поводу думает. Меня еще в Карфагене поколебали рассуждения некоего Эллидия[281 - Кто был этот Эллидий, неизвестно.], открыто выступавшего против манихеев: его словам о Писании противостоять было трудно. Довод манихеев казался мне слабым тем более, что они неохотно доставали его из-под спуда перед всеми, а сообщали только нам втайне: они говорили, что Новый Завет подделан какими-то людьми[282 - «Когда противники говорят тебе «докажи», ты не обращаешься к рукописям более верным, более многочисленным, более старым или написанным на другом языке, с которого был сделан перевод. Ты просто говоришь: «Это я принимаю, как подлинное, потому что это меня поддерживает, а то я отвергаю, потому что мне противоречит». Так ты мерило истины?» («Против Фавста», 11, 2).], захотевшими привить к христианской вере иудейский закон, но сами не показывали ни одного подлинного текста. А я, думая об этих телесных громадах, словно пленник, задыхавшийся под их тяжестью, не мог перевести дух и вздохнуть чистым и прозрачным воздухом Твоей простой истины.

XII

22. Я прилежно взялся за дело, ради которого я приехал: начал преподавать в Риме риторику и сперва собрал у себя дома несколько учеников, знакомство с которыми доставило мне и дальнейшую известность. И вот я узнаю, что в Риме бывает то, чего в Африке мне не доводилось испытывать: здесь действительно юные негодяи не ставили всего вверх дном – это я сам видел, – но мне рассказывали о другом: «Вдруг, чтобы не платить учителю, юноши начинают между собой сговариваться и толпой переходят к другому. Этим нарушителям слова дороги деньги; справедливость у них стоит дешево». Ненавидело таких сердце мое, хотя и не «совершенной ненавистью»[283 - Пс. 138:22. «Ненавидеть совершенной ненавистью – значит не ненавидеть людей ввиду их пороков и не любить пороки ввиду людей» (Бл. Августин. «На Псалмы»).]. Может быть, я больше ненавидел их за то, что мне предстояло претерпеть от них, чем за вред, нанесенный другим.

Такие люди, конечно, гадки: они «преданы разврату вдали от Тебя»[284 - Пс. 72:27.]; из любви к быстротечным забавам и грязной наживе, пачкающей руку, которая ее берет, в погоне за этим ускользающим миром, они презирают Тебя, Кто неизменно пребывает, зовет к Себе обратно и прощает блудную человеческую душу, возвращающуюся к Нему. И теперь мне ненавистны такие испорченные и развращенные люди, но я и люблю их, надеясь исправить: пусть предпочтут деньгам науку, которой их учат, а ей Тебя, Господи, Истину, преизбыток надежного блага и чистого мира. Тогда же я скорее не хотел иметь дело с ними, злыми передо мною, чем хотел, чтобы они стали добрыми перед Тобой.

XIII

23. Поэтому, когда из Медиолана прислали к префекту Рима[285 - Префект города (т. е. Рима) – один из крупнейших чиновников Римской империи, ведающий всей жизнью огромного города, единоличный распорядитель во всех городских делах. Пост этот в 384 г. занимал Симмах, оратор и писатель. Как префект города, он должен был знать всех грамматиков и риторов, преподававших в Риме, школа в это время была государственной. Медиоланцы обращались к нему и как к главе города, и как к писателю, на оценку которого можно было положиться. Города уже с I в. Римской империи начинают устраивать у себя школы, содержимые на городские средства. Между желавшими занять учительскую кафедру происходит конкурс; медиоланцы предоставили устройство его Симмаху. Бл. Августин, получив одобрение Симмаха, становился, хотя и неофициально (для утверждения в должности требовалось еще решение городского совета, но в данном случае это оказывалось пустой формальностью), государственным чиновником и как следующий к месту назначения мог «пользоваться лошадьми, предназначенными для езды по государственной надобности». Медиолан со времени Диоклетиана и до взятия его Аттилой был местопребыванием императора Запада.] с просьбой найти для их города учителя риторики и разрешить ему проезд на казенных лошадях, то я стал искать этого места с помощью тех же самых манихеев, пьяных тщеславием, чтобы избавиться от них, от которых я и уезжал, о чем ни сам я, ни они не подозревали. Было предложено произнести речь: Симмах, бывший тогда префектом, одобрил ее и отправил меня.

Я приехал в Медиолан к епископу Амвросию, к одному из лучших людей, известных по всему миру, благочестивому служителю Твоему, чьи проповеди неустанно подавали народу Твоему «тук пшеницы Твоей, радовали маслом, опьяняли трезвым вином»[286 - Пс. 80:17; Пс. 103:15; Пс. 44:8.]. Ты привел меня к нему без моего ведома, чтобы он привел меня к Тебе с моего ведома.

Этот Божий человек отечески принял меня и приветствовал мое переселение по-епископски[287 - То есть с гостеприимством настоящего епископа. См.: 1 Тим. 3:2.]. Я сразу полюбил его, сначала, правда, не как учителя истины, найти которую в твоей Церкви я отчаялся, но как человека ко мне благожелательного. Я прилежно слушал его беседы с народом не с той целью, с какой бы следовало, а как бы присматриваясь, соответствует ли его красноречие своей славе, преувеличено ли оно похвалами или недооценено; я с величайшим вниманием ловил его слова и беззаботно пренебрегал их содержанием. Я наслаждался прелестью его речи, более ученой, правда, но менее яркой и привлекательной по форме, чем речь Фавста. По содержанию их нельзя было и сравнивать: один заблудился в манихейской лжи; другой спасительно учил спасению. Но «далеко спасение от грешников»[288 - Пс. 118:155.], каким я был тогда, и, однако, исподволь и сам того не зная, приближался я к нему.

XIV

24. Хотя я и не старался изучить то, о чем он говорил, а хотел только послушать, как он говорит (эта пустая забота о словах осталась у меня и тогда, когда я отчаялся, что человеку может быть открыта дорога к Тебе), но в душу мою разом со словами, которые я принимал радушно, входили и мысли, к которым я был равнодушен. Я не мог отделить одни от других. И когда я открывал сердце свое тому, что было сказано красно, то тут же входило в него и то, что было сказано истинного – входило, правда, постепенно. Прежде всего мне начало казаться, что эти мысли можно защищать, и я перестал думать, что только по бесстыдству можно выступать за православную веру, отстаивать которую против манихейских нападок, по моим прежним понятиям, было невозможно. Особенно подействовало на меня неоднократное разрешение загадочных мест Ветхого Завета; их буквальное понимание меня убивало. Услышав объяснение многих текстов из этих книг в духовном смысле, я стал укорять себя за то отчаяние, в которое пришел когда-то, уверовав, что тем, кто презирает и осмеивает Закон и Пророков, противостоять вообще нельзя. Я не думал, однако, что мне следует держаться церковного пути: у православной веры есть ведь свои ученые защитники, которые подробно и разумно опровергнут то, чего я держался, раз защищающиеся стороны равны по силе. Православная вера не казалась мне побежденной, но еще не предстала победительницей.

25. Тогда же я приложил все силы к тому, чтобы попытаться как-либо с помощью верных доказательств изобличить манихейскую ложь. Если бы я мог представить себе духовную субстанцию, то, конечно, все их построения развалились бы, и я отбросил бы их прочь, но я не мог. Я стал, однако, по тщательном рассмотрении и сравнении, приходить к заключению, что большинство философов гораздо вернее думали о самом мире и обо всей природе, доступной нашим телесным чувствам. Итак, по примеру академиков (как их толкуют), во всем сомневаясь и ни к чему не пристав, я решил всё же покинуть манихеев[289 - Основания, по которым Бл. Августин ушел от манихеев: 1) их система не удовлетворила его духовного голода: он искал Бога, а ему предлагали сказки о солнце и луне; требуя аскетизма, они не могли дать силы для самообуздания («О пользе веры», 1, 3); 2) нравственность некоторых «избранных» не отвечала ее требованиям («О нравах манихеев», 68–72); 3) «они были красноречивее в опровержении других, и не так сильны в доказательствах своего» («О пользе веры», 1, 2, ср. 7, 3); 4) их утверждение, что все тексты Писания, противоречащие их учению, суть вставки, абсурдно («О пользе веры», 3, 7; 5, 21); 5) ложность их «астрономии» («Исповедь», V, 6, IX, 12); 6) Фавст, человек невежественный, был прославленным учителем в этой секте. Чего же стоила вся секта?]: я не считал возможным в этот период своих сомнений оставаться в секте, которой я уже предпочел некоторых философов; этим философам, однако, я отказался доверить лечение своей расслабленной души, потому что они не знали спасительного имени Христова. И я решил оставаться катехуменом в Православной церкви, завещанной мне родителями, пока не засветится передо мной что-то определенное, к чему я и направлю путь.

Книга шестая

I

1. Надежда моя от юности моей, где Ты был и куда удалился?[290 - Пс. 70:5.] Разве не Ты сотворил меня, не Ты отличил от животных и сделал разумнее небесных птиц? а я «ходил во мраке по скользким стезям»; я искал Тебя вне себя и не находил «Бога сердца моего» и дошел «до глубины морской»[291 - Пс. 34:6, 72:26, 67:23. Это последнее место Бл. Августин объясняет так: «В бездне мирской лежат утонувшие под грузом грехов».], разуверившись и отчаявшись в том, что можно найти истину.

Ко мне приехала моя мать[292 - Моника приехала в Милан весной 385 г.], сильная своим благочестием; она последовала за мной по суше и по морю, уповая на Тебя во всех опасностях. Во время бедствий на море она утешала самих моряков, которые, обычно, утешают путешественников, когда, не знакомые с морем, они приходят в смятение: она обещала им благополучное прибытие потому, что Ты обещал ей это в видении.

Она нашла меня в большой опасности: отыскать истину я отчаялся. От сообщения моего, что я уже не манихей, но и не православный христианин, она не преисполнилась радости будто от нечаянного известия: мое жалкое положение оставляло ее спокойной в этом отношении; она оплакивала меня, как умершего, но которого Ты должен воскресить; она представляла Тебе меня, как сына вдовы, лежавшего на смертном одре, которому Ты сказал: «Юноша, тебе говорю, встань» – и он ожил и «стал говорить, и Ты отдал его матери его»[293 - Лк. 7:12–15.]. Поэтому сердце ее не затрепетало в бурном восторге, когда она услышала, что уже в значительной части совершилось то, о чем она ежедневно со слезами молилась Тебе; истины я еще не нашел, но ото лжи уже ушел. Будучи уверена, что Ты, обещавший целиком исполнить ее молитвы, довершишь и остальное, она очень спокойно, с полной убежденностью ответила мне, что раньше, чем она уйдет из этой жизни, она увидит меня истинным христианином: она верит этому во Христе.

Только это и сказала она мне; Тебе же, Источник милосердия, воссылала еще чаще слезные молитвы, да ускоришь помощь Свою и осветишь потемки мои. Еще прилежнее ходила она в церковь и, не отрываясь, слушала Амвросия «у источника воды, текущей в жизнь вечную»[294 - Ин. 4:14.]. Она любила этого человека, как ангела Божия, узнав, что это он довел меня пока что до сомнений и колебаний; она уверенно ожидала, что я оправлюсь от болезни и стану здоров, пройдя через этот промежуточный и самый опасный час, который врачи называют критическим.

II

2. Однажды, по заведенному в Африке порядку, она принесла к могилам святых кашу, хлеб и чистое вино. Привратник[295 - Привратник, кладбищенский сторож, в это время был вместе с иподиаконами, чтецами и служками причислен к младшим членам клира («Код. Феодосия», 13, 1).] не принял их. Узнав, что это запрет епископа[296 - Став священником, Бл. Августин употребил все свое влияние на то, чтобы уничтожить этот обычай и в Африке. См. «Письма» 9–10 к Алипию, епископу Тагасты, и 22, 3–6 к Аврелию, епископу Карфагенскому. Помимо своего сходства с языческими поминками, праздник этот часто служил предлогом для пьяных и разгульных пирушек.], она приняла его распоряжение так послушно и почтительно, что я сам удивился, как легко она стала осуждать собственный обычай, а не рассуждать о его запрете. Душа ее не лежала к выпивке, и любовь к вину не подстрекала ненавидеть истину, как это бывает с большинством мужчин и женщин, которых от трезвых напевов[297 - Намек на церковную службу, которой Бл. Августин постарался заменить привычные поминки: «Я уговаривал их прийти в полдень послушать чтение Писания и пение псалмов: таким образом, в большей чистоте следует справлять этот день» (из упомянутого выше письма к Алипию).] тошнит как пьяниц от воды. Она приносила корзину с установленной едой, которую следовало сначала отведать, а потом раздать, а для себя оставляла только один маленький кубок, разведенный водой по ее трезвенному вкусу. Из него и отпивала она в знак уважения к обычаю; если надобно было таким же образом почтить память многих почивших, то она обносила этот самый кубок по всем могилам; понемногу прихлебывая не только очень жидкое, но и очень теплое вино, она принимала, таким образом, участие в общей трапезе, ища в ней благочестивого служения, а не наслаждения.

Итак, узнав, что славный проповедник и страж благочестия запретил этот обычай даже тем, кто трезвенно справлял его, – не надо давать пьяницам случая напиваться до бесчувствия, – кроме того, эти своеобразные поминки очень напоминали языческое суеверие[298 - Языческие поминки сопровождались всегда пирушками у могил усопших.], – мать моя очень охотно отказалась от него: она выучилась приносить к могилам мучеников вместо корзины, полной земных плодов, сердце, полное чистых обетов, и оделять бедных в меру своих средств. Там причащались Тела Господня; подражая ведь страстям Господа, принесли себя в жертву и получили венец мученики[299 - Церковью установлен был обычай в праздник поминовения мучеников совершать литургию и причащать верующих на том кладбище, где покоились останки мучеников, чью «память совершали».].

Мне кажется, однако, Господи Боже мой, – и сердце мое в этом открыто перед Тобой – мать моя, может быть, не так легко согласилась бы отвергнуть эту привычку, если бы запрет наложил другой человек, которого она любила бы не так, как Амвросия, которого любила чрезвычайно за мое спасение. Он же любил ее за благочестивый образ жизни, за усердие, с которым она неизменно посещала церковь, «пламенея духом»[300 - Рим. 12:11.]