скачать книгу бесплатно
По пожарищу еще дымится, погорельцы бродят. А военные трубы и барабаны от Никольских ворот все ближе, ближе. Завернул за угол, а навстречу верхами трубачи-кирасиры в стальных латах, в шлемах с конскими хвостами. За трубачами на лихом аргамаке молодой генерал, высокий, статный, локоны по плечи, треуголка с золотым позументом, с плюмажем, плащ коротенький, зеленый, панталоны брусничные, чулки синие. По сторонам весело озирается: смотрите, мол, люди добрые, какой я хват! – После узнал, что был то Мюрат, король неаполитанский. За ним целый полк кирасир, такие же все чистенькие, нарядные, точно в огне не побывали, на парад собрались.
За кирасирами – гренадеры-великаны, молодец к молодцу, в мохнатых медвежьих шапках, а за ними на белоснежном коне сам Наполеон Бонапарт с генералитетом. Генералы в блестящих мундирах и шляпах, а он в простой лишь треуголочке, в сером сюртуке дорожном; ростом не вышел, но с брюшком. Зато собой красавец писаный, взор грозный, язвительный, осанка величавая, поистине цесарская.
«Не поклонюсь тебе, – думаю, – не жди!»
Но как глянул он в мою сторону – дух у меня заняло, картуз сам собой с головы сорвался; а он чуть-чуть только в ответ кивнул. С миром, значит, отпустил.
Тут уже всякие войска потянулись, и конца не видать.
Вернулся я домой не раньше, как всех мимо пропустил; а французы-то в доме, как у себя, хозяйничают. Тихоныч, из окна меня углядев, на крыльцо ко мне выскочил.
– И где это ты, – говорит, – пропадал, милага? Думал, что тебя и на свете уж нет. По комнатам, каторжные, рыщут, в барышнину спальню порывались. Да как бы не так! На ключ запер; но разговорных слов их не знаю. Объяснись с их набольшим, сделай милость, – полковник, что ли, или унтер – шут его знает!
Пошел я объясняться. Оказалось, сержант, по фамилии Мушерон, видный, бравый. Тоже обрадовался, что есть с кем столковаться.
– Э! – говорит, – Да вы понимаете хоть по-нашему. С этим старикашкой никакого толку не добьешься.
– Что вам, – говорю, – угодно?
– Мы к вам, мон шер, издалека в гости пришли; а гостей кормят и поят. Чем нас угостите?
Перевел я Тихонычу; он на дыбы.
– Доброй волей не дадим, – говорю, – так без спросу ведь возьмут. В кладовой да на леднике, верно, запасы еще найдутся?
– Как не найтись…
– А в погребе, слышал я, всегда вина имелись. С собой ведь в деревню всех не взяли?
– Ну нет, шалишь, – говорит, – вина дорогие, виноградные, заморские…
– То как раз, что им и нужно: привыкли у себя дома виноградным вином еду запивать.
Закряхтел мой старикашка, заохал, а делать нечего – сдался.
– Умываю, – говорит, – руце в неповинных.
Принес муки, круп разных, яиц, масла; потом и полдюжины бутылок. А сами гости тем часом на дворе и индюка изловили. Нашелся меж них и повар, развел под плитой огонь, давай орудовать. Долго ли, коротко ли пошел у них пир горой, крики, песни. В подпитии и меня к себе зовут, в маленького гражданина – пти буржуа – окрестили:
– Эй, пти буржуа! Иди-ка сюда, садись к нам.
Полный стакан подносят. Я отказываюсь: капли вина в рот никогда, мол, не брал. А они:
– Стыдись! Вон каким дылдой вырос, а вина еще не пробовал. Пей, сакр-Дие, коли налито! Не то ведь силой в глотку нальем.
Взял, пригубил.
– Ну, а теперь кричи: «Да здравствует император!».
Но я дерзновенно в ответ:
– За какого императора? За своего всероссийского? Извольте.
Как заорут тут все, затопают на меня! Но сержант Мушерон заступился:
– У него, братцы, пока что, еще свой император; неволить не годится.
Оставили меня за сим в покое. Сижу среди них, уши навострил: вино язык им верно развяжет; в вине правда – in vino veritas – говорили еще латынцы.
– Здесь в Смоленске и кампанию бы нам закончить, – молвил один. – Как из Пруссии вышли, чего-чего не натерпелись!
– Да, уж эти русские – подлинные варвары, – говорит другой, – и дома-то свои жгут, и запасы. Ни фуража, ни продовольствия. А мародерствовать начальство не дозволяет: Даву скольких уже расстрелял.
– Оттого у него и дисциплина образцовая, – говорит сержант. – Из всех маршалов Даву как-никак все же первый. Недаром император ему и 1-й корпус вверил: люди отборные, в походах закаленные, у пирамид в Египте побывали.
Так перебрали они по пальцам всех своих маршалов: пасынка Наполеонова Евгения Богарне, Мюра-та неаполитанского, Жерома вестфальского… Тут один как расхохочется:
– Ну, уж эти вестфальцы!
– А что?
– Как казак-то с одним их лейтенантом разделался!
– На пику посадил?
– Хуже того.
– Чего уж хуже!
– Нагайкой отхлестал.
– Ври больше!
– От верного человека слышал.
– Да как же это быть могло?
– А так, что эти дьяволы-казаки на вестфальцев налетели. Те в каре и дали залп. Казаки как налетели, так и отлетели. Один только, как ни в чем не бывало, отъезжает шагом, трубочку себе еще набивает. Вот и загорелось молодому лейтенанту отличиться – захватить в плен казака. Поскакал за ним, саблею храбро этак машет. Казак же коня разом повернул да на вестфальца с пикой. Вестфалец саблей хвать – пика пополам. «Сдавайся!» кричит. Но казак мигом его обскакал, да и давай жарить плеткой, пока тот с седла замертво не скатился…
Сему анекдоту все весьма рассмеялись:
– Ай да казак!
Вестфальцы ведь те же немцы, а французы и немцы, известно, что кошка да собака, враги исконные.
Болтают так меж собой наши новые хозяева, как вдруг в дверях офицер:
– Это что еще за вольности? Сержант Мушерон! За Днепром кровь ручьями льется, а у вас здесь…
Мушерон навытяжку, честь отдает.
– А у нас, господин лейтенант, вино льется, только не ручьями, а ручейком: полдюжины всего из погреба на пробу взяли, подойдет ли для стола г-на лейтенанта?
Улыбнулся.
– Ну и что же?
– О! Марки преотменные: старого разлива бордо, лафит, икем. Жила преизобильная; порыться глубже, так забьет и шампанское.
– Хорошо; но то уже не про вас. А комната для меня приготовлена?
– Да вот здешний метрдотель от одной комнаты ключа ни за что не дает, а та комната, я чаю, как раз подошла бы г-ну лейтенанту.
– Чья же то комната?
– Молодой, говорит, барышни, хозяйской дочки.
– Взять у него ключ!
Шутить с ним, вижу, не приходится. Побежал за Тихонычем, отобрал у него ключ. Отпер. Не комната – игрушка.
– Премило, – говорит лейтенант.
На столе книжка. Подошел, раскрыл.
– «Поль и Виржини». Гм… Чиста еще, как ангел. Не станем же нарушать ее святилища. Заприте и ключ отдайте опять метрдотелю.
Сказал и вышел. Деликатность поистине французская! А я, грешный человек, был не столь деликатен: из книжки на пол бисерная закладка выпала; поднял ее и – в карман. Сама ведь, верно, вышила. Хоть что-нибудь от нее на память!
Глава пятая
Мосье Мулине на носилках. Во французском госпитале. Про подвиг графа Понятовскаго. Доктора: барон Ларрей и де ла Флиз. «Где стол был яств, там гроб стоит»
Августа 7. К трем часам утра неприятели сломанный на Днепре мост починили, а несколько верст выше другой мост еще наводят, дабы русскому арьергарду отрезать наступление. Издали слышна неумолчная пальба: идет, значит, упорный бой. А здешние наши постояльцы и ухом не ведут. Гвардия! Разыскал сержант Мушерон в погребе для своего лейтенанта и шампанское; тот приятелей офицеров зазвал; до глубокой ночи пировали. Нижние чины тоже устроились, как в мирном лагере: кто амуницию чинит, кто ружье чистит, кто чулок штопает; мухи, кажись, не обидят.
И вдруг – не сонное ли видение? Вносят раненого на носилках, и кого же? Толбухинского гувернера, мосье Мулине! Увидал меня – простирает руки.
– О, мой дорогой Андре! Вы-то еще здесь! А у меня бомбой оторвало ногу.
Отнесли беднягу во флигель, в прежнюю его комнату. Пришел тут к нему понаведаться и лейтенант-постоялец, рекомендуется:
– Лейтенант д’Орвиль. Чем могу служить? Вы ведь тоже офицер великой армии?
А Мулине:
– Был таковым 12 лет назад. При Маренго, в чине корнета, ранен в грудь навылет; из собственных рук императора – тогда еще первого консула – ордена Почетного легиона удостоился. О! Он умеет ценить заслуги. Но одно легкое у меня было прострелено: пришлось подать в отставку. Стал учительствовать… Надо же чем-нибудь прокормиться! Так гувернером и в Россию попал к достойному семейству…
– Но когда услышали теперь военные трубы обожаемого вашего императора, то не выдержали?..
– Да, помчался на призыв, как боевой конь. И вот – безногий инвалид! В госпитале перевязали; но я просил перенести меня сюда. Коли умирать, так в родном доме; а дом господ Толбухиных стал для меня все равно что родной.
Августа 8. Бедный мосье Мулине от адских мучений всю ночь глаз не сомкнул. Не жалуется, а тихонько только этак стонет. Ввечеру еще посылали в госпиталь за доктором, чтобы снова перевязал рану. Обещал быть, да так и не прибыл: забыл, что ли.
«Дай-ка, – думаю, – напомню».
Пошел. Под госпиталь свой французы заняли дом губернатора; каменный он, так уцелел от огня.
Прихожу, спрашиваю хирурга.
– Да вам какого?
– А кто у вас главный?
– Главный – барон Ларрей, его величества генерал-штаб-доктор.
– Его-то мне и нужно. Проведите меня к нему.
– Простите, он на операции.
– Так я обожду.
– Да вы-то сами от кого?
– От раненого французского офицера.
– На частной квартире?
– На частной. Вчера его здесь уже перевязали; обещали прислать вечером хирурга, да вот не прислали.
– Прошу за мною.
Поднялись во второй этаж. Идем палатами.
– Обождите тут.
А кругом раненые лежат вповалку. У кого голова забинтована, кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих ног. И все-то больше молодой еще народ.
Одни молчат, временами только охают, стонут; другие разговор ведут. Громче всех, задорнее один – и по виду, и по говору не француз.
– Что, – говорит, – все ваши маршалы! Один наш Понятовский всех их стоит. Нации храбрее нашей нет. Сам Наполеон ваш это признает.
А французов за живое задело.
– Ну да! – говорят. – Ваша шляхта – известные хвастуны. Чем вы в этой кампании отличились, ну-ка?
– Да хоть бы и тем, что пока вы на Немане понтонные мосты наводили, наша кавалерия уже вплавь пустилась.
– И без всякой нужды перетопила сорок человек!
