Необыкновенная история о воскресшем помпейце

– Punctum! Sapienti sat![22] – прервал Баланцони, делая ремарку на своей манжетке. – В эстетике еды мы, точно, от вас поотстали: на все это надо большие деньги, а их-то теперь ни у кого нет. Но готовить кушанья у нас тоже таки умеют. Что же ты не ешь, любезнейший? не нравится, что ли? Это одно из самых тонких наших яств – майонез из дичи.

Марк-Июний, с видимой предубежденностью отведав незнакомого яства, отодвинул от себя тарелку.

– С меня довольно, – отговорился он.

– Так запей, по крайней мере. Вино-то наше хоть не хуже вашего.

И с этими словами репортер налил ему полный стакан вина, после чего спросил, как ему понравилось на обойной фабрике. Узнав же о тяжелом впечатлении, вынесенном оттуда помпейцем, он ему с горячностью поддакнул:

– Ну, да! совершенно то же, что я уже сто раз твердил. Людьми жертвовать для нищенского украшения домов! То ли дело ваша древняя стенная живопись…

– Которая стоила во сто раз дороже обоев и была едва ли красивее! – возразил Скарамуцциа.

– Извини, учитель, – вступился Марк-Июний. – Обои – ремесленный продукт, тогда как картина – продукт художественного вдохновения, чистого искусства.

– А и для рисунка обоев, друг мой, требуется известная доля вдохновения и искусства.

– Но узор на них постоянно повторяется…

– Да, но в этом-то и главное их достоинство: повторяющейся гармонией линий и красок они приятны глазу, но без надобности не развлекают внимания. Ну, хочешь видеть раз отдельную картину, так вот на, любуйся!

Он указал на висевшую на стене эффектную олеографию в золотой рамке.

– А в самом деле, какая замечательная живопись! – сказал Марк-Июний. – Вот, подлинно, предмет чистого искусства!

– Не правда, ли? А знаешь ли, что в сущности это – такой же ремесленный продукта, как и обои, простая только копия.

И ученый наш тут же объяснил способ печатания олеографий.

– Но копия эта, – заключил он, – стоит даже выше своего оригинала, ибо во 100 раз его дешевле и доступна самым недостаточным людям. Это одно из последних слов цивилизации.

– Вы умалчиваете, однако, о главном, – вмешался Баланцони, – что на олеографию можно смотреть только издали: вблизи сейчас разглядишь, что это ремесленный продукт, слабое подражание. Кроме того, олеографии крайне непрочны, потому что отпечатаны на простой бумаге, да и скоро линяют от света, тогда как настоящие масляные картины, писанные на полотне, переживают века, и подлинными картинами какого-нибудь Рафаэля, Тициана, Леонардо-да-Винчи мы восхищаемся точно так же, как восхищались ими наши, деды, как будут восхищаться ими наши внуки.

– Так и теперь, значит, есть еще ценители чистого искусства? – встрепенувшись, спросил Марк-Июний. – Где же можно видеть такие подлинный картины?

– В картинных галереях.

– Вот если-бы мне также побывать в такой галерее!

– А что же, завтра же, если желаешь, съездим с тобой в нашу национальную галерею.

Скарамуцциа собирался протестовать, как вдруг из глубины ресторана послышалось пение. Пел всего один женский голос, но это было чудное сопрано, выделывавшее с необычайной легкостью удивительные фиоритуры.

Помпеец побледнел как полотно, схватился рукою за сердце, да так и замер на стуле.

– Что с тобой, мой сын? – заботливо спросил его профессор.

– Молчи, молчи… – прошептал Марк-Июний. – Это совсем её голос…

– Чей?

– Да покойной Лютеции…

Баланцони рассмеялся.

– Так ты и не подозреваешь, что это такое? Это просто граммофон.

– Не мешайтесь, пожалуйста, не в ваше дело! – строго заметил профессор и обратился снова к своему ученику. – Граммофон – также из последних слов цивилизации. Я как-то объяснял уже тебе его конструкцию. Вон, видишь, – огромная металлическая труба: звуки исходят прямо оттуда.

Марк-Июний облегченно перевел дух.

– А я было уже думал… – проговорил он. – Но чей же голос уловили в этот аппарат?

– Ну, этого, не взыщи, сказать тебе я не умею. В музыке я профан. Синьор Баланцони! как зовут ту синьору, что поет нам из граммофона?

– Ужели вы не узнаёте нашу диву Тетрацини? – воскликнул репортер. – Да после Патти это первое в Европе колоратурное сопрано. В граммофоне, правда, выходит не совсем то: слышится что-то чужое, металлическое. Но завтра, Марк-Июний, ты можешь услышать ее самое: она поет в театре Сан-Карло, притом в лучшей опере Россини «Вильгельме Телле».

Скарамуцциа начал было доказывать, что граммофон даже предпочтительнее театрального представления, потому что механически воспроизводит то, на что без толку тратятся силы сотни людей и бешеные деньги. Но разгоряченный уже вином ученик не хотел его слышать.

– Не нужно мне вашей механики! дайте мне чистого искусства! – говорил он, и сам уже налил себе полный стакан.

– Не пей столько, сын мой, – остановил его профессор – ты ничего ведь почти не ел.

– Да, не пей этой дряни, – подтвердил Баланцони: – я угощу тебя сейчас таким нектаром, которого ты еще в жизни не пивал.

И в бокалах запенился игристый напиток Шампаньи. Баланцони чокнулся с Марком-Июнием.

– Да здравствует искусство!

Тот с энтузиазмом поддержал тост и одним духом осушил бокал.

– И то ведь нектар, клянусь Гебой! – вскричал он и с такой силой хватил кулаком по столу, что стаканы и бокалы запрыгали и зазвенели:

– «Nunc est bibendum! nunc pede libero Pulsanda tellus»…[23]

Помпеец, очевидно, совсем захмелел. Давно уже сделался он центром всеобщего внимания обедавших в ресторане. Когда же он затянул свою застольную песню, кто-то крикнул:

– Браво!

Несколько голосов со смехом тотчас подхватило этот крик:

– Браво! брависсимо! Dacapo!

Скарамуццию покоробило; он тронул ученика за руку.

– Потише, милый мой! Ты забываешь, что мы в общественном месте.

– Ах, оставь меня! – сказал Марк-Июний, вырывая руку, и круто обернулся к Баланцони: – Ты что это делаешь?

Тот усердно строчил что-то карандашом пистолетом на своей манжетке.

– А записываю твою песенку.

– Это зачем?

– Затем, чтобы она не пропала для моих соотечественников.

– Завтра вся Италия будет знать каждое твое слово, – с горечью пояснил Скарамуцциа.

Помпеец вскочил из-за стола.

– Ну, нет, этого я не желаю! Уйдем отсюда, учитель…

– Ты, пожалуйста, не принимай так близко к сердцу, – сказал Баланцони: – как передовой застрельщик печати, я, согласись, не могу не поделиться с другими такою прелестью…

Марк-Июний, не слушая, схватил профессора за руку и увлек его вон из ресторана на галерею. Репортер, пожав плечами, поплелся вслед за обоими, но тут его нагнал ресторанный гарсоне.

– А деньги-то, с кого прикажете получить?

– С кого же, как не с синьора Скарамуцции? – отвечал Баланцони. – Он угощал нас. Счет можете послать ему на дом.

Марк-Июний тем временем выбрался из галереи и остановился на минутку на верхней ступени, чтобы вдохнуть в себя свежую струю воздуха полною грудью. Вдруг с противоположной стороны улицы на него наводят фотографический аппарат!

– Да что это, не меня ли уже снимают? – вскричал он.

– Готово! Вот это по-нашему! – услышал он за собой веселый голос Баланцони. – Как ласточку, ведь, налету подстрелили! Тоже застрельщик, только другого оружия.

Подкативший тут веттурино спас помпейца с его наставником от дальнейших покушений «застрельщиков».

Глава девятая

Триумфатор

Прибыв домой, Марк-Июний, по совету своего хозяина, прилег, чтобы отдохнуть от массы разнообразных впечатлений первого дня среди «новых» людей, да так и проспал до следующего утра. Не смотря на продолжительный сон, он встал с тяжелой головой и довольно бледный, так что Скарамуцциа решил продержать его этот день дома. Но он не принял в расчёт неодолимого «застрельщика», репортера «Трибуны». Напрасно Антонио, заслонив собою дверь, уверял последнего, что господа никого не принимают.

– За исключением меня, потому что я свой человек, – самоуверенно сказал Баланцони и, оттолкнув в сторону камердинера, влетел прямо в кабинет хозяина.

– Доброго утра, господа! Я боялся, что, пожалуй, уже не застану вас. Читали вы нынешние газеты? Нет? И на улицу еще не выходили? Так у меня для вас две самые свежие новинки. Вот первая – моментальный снимок.

Он подал помпейцу фотографическую карточку кабинетного формата. Бледные щеки молодого человека покрылись густым румянцем: он увидел, в точной копии, самого себя, поддерживаемого под руку профессором, а позади их обоих – смеющегося репортера.

– И эту картинку может теперь купить на улице всякий? – спросил он.

– Всякий, кому не жаль пяти лир. Аферист тоже этот фотограф: знал, ведь, назначить цену! Завтра, понятно, сбавит.

– Но этак все на меня пальцем показывать будут…

– Ты – герой дня; так как же иначе? А печать завершила твое торжество. Вот вторая моя новинка; слушай.

Он достал из кармана пачку газет, развернул одну газету и стал переводить по-латыни.

– Да тут и на половину нет правды! – возмутился Марк-Июний.

– Речь без красного словца – что еда без перца. Погоди, что будет еще в «Трибуне!» Сегодняшний номер мы получим из Рима, к сожалению, только завтра.

– А вы сообщили туда по телеграфу? – спросил профессор.

– Как же иначе? Целый фельетон.

– Но теперь мне стыдно будет на улицу показаться… – пробормотал помпеец.

– Стыдно? – удивился репортер. – Какой же ты после этого герой? Напротив, теперь-то тебе и глядеть орлом; вот я, дескать, какой. И я нарочно заехал за тобой так рано; ведь до обеда нам нужно осмотреть еще весь национальный музей.

– А что ж, мой друг, предметы искусства тебя и то, пожалуй, рассеют, – заметил профессор.

И вот, они втроем катят уже в коляске, по направлению к национальному музею, улицей Толедо, этой главной артерией городского движения.

Непривычного человека и в иное время могло оглушить этим грохотом экипажей (в Неаполе не знают резиновых шин), хлопаньем бичей, звонками трамвая и велосипедистов, мычаньем моторов, возгласами разносчиков. Сегодня же весь этот хаос уличных звуков старались еще из всех сил перекричать газетчики, на всех углах и перекрестках махавшие своими газетами:

– Сюда, синьоры! небывалый номер: о воскресшем помпейце!

Посреди же улицы, с особенною торжественностью расхаживали продавцы фотографий: на громадном, двухаршинном шесте каждый из них нес перед собой, как победное знамя, портрет Марка-Июния в натуральную величину и орал также во все горло:

– Новейшее чудо! воскресший помпеец! Две лиры за мелкий формат, пять лир за кабинетный! Купите, купите! Восьмое чудо света! воскресший помпеец!

И «небывалый номер» газетчиков раскупался нарасхват; к продавцу «восьмого чуда» протягивались руки с тротуаров, из проезжающих экипажей.

– Давай его сюда, твоего помпейца!

Тут вдруг заметили едущего мимо подлинного помпейца.

– Per Dio! Да вон и сам он! сам помпеец!

И все прохожие, все проезжающие направо и налево уже оборачиваются к нему, не то приветливо, не то насмешливо кивают ему.

– Доброго утра, синьор помпеец!

По тротуарам народ бежит вприпрыжку рядом с ним, чтобы только не упустить его из виду: позади экипажа валит целая свита зевак, больших и малых.

– Да здравствует помпеец! Evviva!

А вот в коляску – летят и букетики живых цветов. Правда, что продавцы этих цветов бегут также за коляской с протянутой рукой, и Баланцони, расщедрившись, бросает им несколько сольди из собственного уже портмоне.

– Чем не триумфатор? – говорил он. – В древнем Риме не один из твоих старых приятелей позавидовал бы тебе!

Марк-Июний, однако, был не столько польщен, как смущен.

– Нет, наши триумфаторы принимались совсем иначе… – промолвил он.

– А как же?

– Звуки труб, рожков и флейт… Гирлянды цветов на дверях и воротах… Мостовая устлана розами… Треножники пылают; алтари, курильницы дымятся… По всему пути шествия улицы с ранней зари запружены несметною толпою; окна и крыши заняты зрителями… И вот издали доносятся радостные клики. Клики растут, обращаются в один несмолкаемый гул. Толпа заволновалась, как бурное море. Процессия приближается. Впереди – длинная вереница победных колесниц с военной добычей; за ними – такая же вереница всяких диких зверей в цепях и клетках; толпы пленников и пленниц в тяжелых оковах, могучий жертвенный бык, жрецы и Pontifex maximus[24]: наконец, и победоносное войско, когорта за когортой, во всеоружии, в лавровых венках и с масличными ветвями; и после всех – сам триумфатор в золотой колеснице, – не развалившись на мягких подушках, как я с вами, а гордо стоя и правя своими белыми конями. Глава его увенчана лаврами, и стоящий за ним раб держит еще над ним золотой венец с драгоценными каменьями. А с крыш и из окон, по всему пути, при оглушительных криках восторга, сыплется на него нескончаемый дождь венков и цветов…

– Что за картина! садись да пиши! – сказал Баланцони, жадно прислушивавшийся к отрывочной, вдохновенной речи помпейца.

– Так что же вы не пишете? – заметил Скарамуцциа, довольный, казалось, уже тем, что движение экипажа не давало репортеру тотчас записать слышанное.

– Записано, не бойтесь, – отозвался Баланцони и ткнул себя пальцем в лоб: – вон тут.

Коляска остановилась перед национальным музеем. Валившая сзади шумная толпа мигом окружила помпейца с его двумя спутниками, и те не без труда пробились на подъезд. Но и здесь им не удалось отделаться от докучного конвоя. Большинство этого разношерстного сброда, толкаясь и сшибаясь в дверях, последовало за ними в музей. Швейцар, испуганный таким небывалым наплывом публики, попытался было впускать ее с некоторым разбором; но несколько оборванных уличных мальчишек, которых он насильно высадил на улицу, с визгом и свистом тут же разбили каменьями стекла в дверях и ближайших окнах. Подоспевшие полицейские разогнали маленьких буянов.

Неаполитанский национальный музей – единственный в своем роде: это – хранилище всех древностей, найденных в окрестностях Неаполя, в том числе и в Помпее. Немногие лишь помещения отведены под картины и скульптуры сравнительно позднейших времен (начиная с Рафаэля).

Баланцони провел нашего помпейца прямо в залы средневековой итальянской школы живописи. Однако, эти произведения знаменитейших мастеров не производили, по-видимому, на Марка-Июния никакого впечатления. Довольно рассеянно слушал он и объяснения «доктора изящных искусств» о том, что каждую из этих знаменитостей можно легко признать по некоторым отличительным признакам: Рафаэля – по неземному, загадочно-мечтательному выражению его мадонн, Микеланджело – по мясистым фигурам, Тициана – по рыжеволосым красавицам, и т. д.

– Да что же ты сам-то ни слова не скажешь? – спросил наконец Баланцони. – Неужели эти картины, по-твоему, не хороши?

– Хороши… – как-то нерешительно отвечал помпеец.

– Ты не договариваешь?

– Да глаз мой, должно быть, к ним еще не пригляделся. Ко всему новому надо сперва привыкнуть. Ведь все они написаны кажется, просто на холсте?

– Понятно.

– Для меня это вовсе не так уже понятно. В мое время картины писались прямо на стене фресками…

– Что и естественнее, и прочнее! – подхватил Скарамуцциа, обрадовавшийся, что речь перешла снова на излюбленный им древности. – Не хочешь ли, мой друг, сейчас сравнить?

– Сейчас?

– Ну да, стоит только пройти в помпейский отдел.

– Здесь же, в музее?

– Да; ты найдешь там, – разумеется, кроме зданий. – всю свою Помпею, даже фрески.

– Как! вы вырезали их из стен? Да ведь это такое варварство…

– Что поделаешь, мой милый? Такие уж времена!

Любители древностей выцарапали бы, пожалуй, и фрески, как растащили не мало-таки – предметов искусства.

– На этих господ любителей не хватило бы и десяти Помпеи! – подхватил Баланцони. – Спасибо еще, что у нас в Неаполе так искусно подделывают теперь помпейские древности: даже знатоку не легко отличить подделку от оригинала.

– И подделки эти продаются совершенно открыто?

– В магазинах, да; но само собою разумеется, что покупателям они предлагаются за подлинные древности.

– Да это же обман, преступное мошенничество!

– Гм; mundus vult decipi, ergo decipiatur[25]. Покупатели при том – все больше из богатых иностранцев; и им приятность и нам нажива. Обоюдное удовольствие!

В таких разговорах Марк-Июний незаметно очутился в помпейском отделе музея.

Здесь скоплена вся движимость отрытой из-под пепла Помпеи.

Кроме бесчисленных статуй из мрамора и бронзы, свидетельствующих о высоком развитии изящного вкуса за тысячи лет тому назад, здесь есть немало предметов, наглядно иллюстрирующих тогдашние обычаи и домашний быт, как-то: разнообразные украшения женского туалета, воинское оружие, посуда и разная утварь; даже съестные припасы: окаменелые хлеба, зерна, яйца, грецкие орехи, чернослив. Кроме движимости, есть кое-что и недвижимое из области искусства: мозаичные полы и стенная живопись. Наконец, есть и представители тогдашнего человечества: окаменелые группы помпейцев, застигнутых врасплох землетрясением и живьем засушенных вулканическим пеплом.

К какому бы народу и сословию вы ни принадлежали, какие бы умственные или житейские интересы и занимали вас, но раз очутившись посреди этого давно погибшего и вдруг как бы вновь восставшего мира, вы на время забываете действительность и всецело переноситесь в ту древнюю эпоху. Что же должен был испытывать Марк-Июний среди этой родной ему обстановки?

Как в полусне, с растерянным видом, бродил он из залы в залу. Неугомонный Баланцони в начале взял на себя роль комментатора. Но Скарамуцциа очень решительно попросил его замолчать, и репортер, видя, что и без того цветы его красноречия пропадают даром, с презрительной усмешкой умолк.

Точно неодолимая сила гнала Марка-Июния все вперед да вперед. Как вдруг он вскрикнул и остановился. Внимание его приковала фреска, изображавшая Юнону в беседе с Юпитером.

– Ты видишь эту картину, верно, не в первый раз? – тихонько спросил его профессор.

Помпеец, погруженный в созерцание картины, глубоко вздохнул.

– Сколько раз я стоял уже перед нею! – прошептал он. – Ведь это было лучшее украшение триклиниума (столовой) моей бедной Лютеции! Этот божественный взор Юноны по-прежнему проникает в самое сердце. Но Юпитер… – что с ним сталось!.. О, варвары, варвары!

Между тем толпа любопытных, неотступно двигавшаяся за помпейцем из зала в зал, все ближе и плотнее обступала его с двумя его спутниками. Два англичанина-туриста в клетчатых летних костюмах, с биноклями в футлярах через плечо и с неразлучными краснокожими путеводителями в руках, заслонили своими неповоротливыми, долговязыми фигурами даже фреску, чтобы удобнее заглянуть в лицо нашего живого мертвеца, и справлялись в своих книжках, будто проверяя его подлинность. Другие зрители, из итальянцев, преспокойно ощупывали его плащ, а потом не без сердечного содрогания хватали его самого и за руку.

– Да он, господа, совсем теплый!

– А и вправду ведь, живехонек!

Такая бесцеремонность возвратила Марка-Июния опять к действительности.

– Скоро, кажется, мне и руки оторвут! – сказал он.

– Да, милый мой, – отвечал репортер, – на то ведь ты и триумфатор! В театре тебе нынче, вперед говорю, будет не такая еще овация…

– Так я лучше вовсе не пойду туда…

– И не услышишь даже Лютеции-Тетрацини?

– Ты прав: услышать ее я должен непременно!

– То-то же. Да и билеты уже взяты. Вот, signore direttore, на всякий случай получите ваши два билета.

– А счет вы потом представите? – не без колкости спросил Скарамуцциа.

– Не премину, почтеннейший, будьте покойны.

Глава десятая

Травля

Было за четверть часа до начала представления, и огромный театральный зал был еще довольно пуст, когда Скарамуцциа ввел туда своего взрослого питомца. Ему хотелось еще до спектакля прочесть помпейцу на месте небольшую лекцию об акустике современных театров. Но, пробираясь между кресел к своему месту, он, к неудовольствию своему, увидел, что ошибся в расчёте, что лекцию придется отложить до другого раза: Баланцони был уж тут как тут и прелюбезно кивал навстречу Марку-Июнию.

– Отлично, любезнейший, сделал, что забрался спозаранку: я успею еще рассказать тебе содержание «Вильгельма Телля». Слушай.

– Полноте, signore dottore! – сердито перебил Скарамуцциа. – Россини в своей опере совершенно исказил драму Шиллера…

– Положим, что так; но действие-то в ней всё-таки – осталось.

– Хорошо действие, которого не понять, если вперед не рассказать содержания пьесы!

– Марк-Июний же не знает еще настолько нашего итальянского языка…

– Да если б и знал, то ничего не разобрал бы, потому что певцы глотают половину слов.

– Это еще не беда, – вмешался тут Марк-Июний, – в пении дело не в словах.

– А в чем же?

– В музыке.

– Да что толку в музыке без слов?

– То же, дорогой учитель, говорил и скворец соловью в басне: «Не знаю, – говорит, – чего восхищаются так твоим пением? Что толку в нем без слов?» – «Толк в нем такой, – отвечал соловей, – что звуками я умею сказать то, чего не выскажешь никакими словами».

– Вот именно! – подхватил Баланцони и для памяти отметил на манжетке: «Скворец и Соловей». – Опера «Вильгельм Телль» – лебединая песнь Россини, и, хотя она сочинена еще в 1829 году, а лучше её у нас до сих пор ничего нет, да и не будет! Теперь я передам тебе вкратце содержание оперы.

Но не рассказал он и всего первого действия, как оркестр заиграл увертюру. Партер и ложи наполнились между тем избранною публикой. Пурпуровый плащ помпейца тотчас обращал внимание всякого входящего; бинокли всех направлялись на него, все были заняты им одним. Но при первых звуках прелестной увертюры все кругом притихло. Один только неугомонный репортер «Трибуны», как ни в чем не бывало, продолжал свой рассказ довольно громко. За спиной его послышалось легкое шиканье. Рассказчик надменно оглянулся и еще более возвысил голос.

– Ч-ш-ш-ш! – пронесся теперь как бы резкий свист ветра снизу доверху по всему театральному залу.

Лицо репортера побагровело; но ему ничего не оставалось как замолчать.

Когда кларнет начал выделывать известную, очаровательную трель, некоторые из зрителей стали тихонько подпевать. Подобно отдаленным звукам эоловой арфы, это экспромтное пение было сперва едва слышно; но потом становилось все дружнее и громче. Когда же загремел заключительный марш, весь театр уже вторил восторженно оркестру.

– Вот тебе заразительная сила соловьиной песни без слов! – шепнул Марк-Июний Скарамуцции.

Занавес взвился, и представление началось. Роскошный декорации, изображавшие живописный швейцарский ландшафт, характерные костюмы актеров-поселян и, особенно, звучный хор их не преминули пленить вначале взор и слух помпейца, не привыкшего к такой богатой обстановке. Но он все ждал Лютеции-Тетрацини, которой еще не было на сцене.

– Скоро ли она, наконец, выйдет? – спросил он Баланцони.

– Кто? Твоя Лютеция? Потерпи немножко: она появится только во втором действии.

– Во втором!

С этого момента пьеса уже мало его занимал, и он не мог подавить зевоты.

– Ага! зеваешь? – обрадовался Скарамуцци.

– Да вонь, оглянись хоть кругом: занимает ли кого-нибудь эта ваша драма?

В самом деле, можно было подумать, что присутствовавшая многочисленная публика стеклась сюда не ради оперы, а для свидания с знакомыми, – людей посмотреть и себя показать.

Когда со сцены доносился бьющий в ухо мотив, всякий, правда, начинал опять мурлыкать его про себя; но самое действие было, казалось, всем так известно, что в редкой ложе кто-нибудь глядел на сцену. Сидевшие у барьера разряженные дамы, обмахиваясь веерами, весело болтали с стоявшими позади их кавалерами или же биноклем водили по ярусам и партеру.

– В этом ты, пожалуй, отчасти прав, – сказал Баланцони. – Но самый театр, согласись, не чета вашим древним театрам?

– Как тебе сказать? Этих мелких золотых украшений по борту у нас, точно, не было; не было и этого яркого электрического освещения, от которого в глазах рябит. Зато с перил свешивались пестрые сиракузские ковры; колонны и столбы были увиты, связаны между собою цветочными гирляндами; ложи патрициев и всадников так и пестрели шелком, пурпуром и золотом; но что всего важнее, – над головой у нас не было потолка, а светилось ясное, чистое небо; дышалось легко, да и глазам не было больно. Сколько человек помещается у вас здесь?

– Тысячи две.

– Только-то? А в нашем амфитеатре умещалось их двадцать тысяч! И ведь яблоку негде было упасть, никто глаз не смел оторвать от арены…

– Особливо, неправда ли, когда травили кого-нибудь дикими зверями? – саркастически заметил Баланцони.

– Да кого же мы травили? только каких-то евреев да христиан.

– Только? это бесподобно!