Бироновщина

– Ваше высокопревосходительство… ваше высокопревосходительство…

Тотъ нахмурилъ брови.

– Эко запыхался, торопыга! А Тредіаковскаго такъ и не привезъ?

– Привезъ… уфъ! Онъ сейчасъ будетъ жаловаться вамъ на меня… Не слушайте его…

– Да что y тебя вышло съ нимъ?

– Я сказалъ ему, будто бы его вызываютъ въ Кабинетъ ея величества…

– Это зачѣмъ?

– Да чтобы онъ не артачился ѣхать: нравомъ онъ очень ужъ амбиціонный…

– Ну?

– А когда онъ тутъ по дорогѣ замѣтилъ, что везутъ его вовсе не въ Кабинетъ, то схватилъ меня за шиворотъ: "Ты куда везешь меня?" Да обозвалъ меня такимъ словомъ, что я не смѣю и выговорить…

– Ладно! дальше.

– Узнавши же отъ меня, что мы ѣдемъ на Слоновый дворъ по требованію вашего высокопревосходительства, но для какой надобности – мнѣ, дескать, не вѣдомо, – онъ сталъ чертыхаться и обѣщалъ принести на меня жалобу…

– Ладно, – повторилъ Артемій Петровичъ и обратился къ показавшемуся въ это время въ дверяхъ Василью Кирилловичу:

– Поди-ка-сь сюда, сударь мой, поди.

Піита нашъ, въ своемъ секретарскомъ мундирѣ, при шпагѣ и съ треуголкой подъ мышкой, приблизился не безъ чувства собственнаго достоинства, но, при видѣ пылающаго гнѣвомъ взора перваго кабинетъ-министра, невольно растерялся. Путаясь въ словахъ, онъ сталъ объяснять, что вотъ этотъ самый юнецъ облыжно пригласилъ его въ Кабинетъ ея величества и привелъ тѣмъ его, Тредіаковскаго, въ великій страхъ, толь наипаче, что время уже позднее; что сѣлъ онъ съ непутящимъ мальчишкой на извозца въ великомъ трепетаніи…

На этомъ, однако, объясненіе его было прервано Волынскимъ.

– Да какъ ты смѣешь называть моего посланца "непутящимъ мальчишкой"! Онъ исполнялъ только мое приказаніе, а понося его, ты отказываешь и мнѣ въ должномъ решпектѣ…

И неудовольствіе свое Артемій Петровичъ подкрѣпилъ двумя звонкими пощечинами, которыми (какъ заявлялъ впослѣдствіи самъ Тредіаковскій въ своей челобитной) "правое ухо ему оглушилъ, а лѣвый глазъ подбилъ". Хотя ручная расправа высшихъ съ низшими была тогда не въ такую ужъ рѣдкость, тѣмъ не менѣе, для секретаря "де ла сіянсъ Академіи", философа и стихотворца, такое обращеніе съ нимъ въ присутствіи всѣхъ членовъ коммиссіи и даже "подлыхъ людей" было нестерпимо; почему онъ и при дальнѣйшемъ разговорѣ не выказывалъ требуемой субординаціи.

– Ну, а теперь къ дѣлу, – заговорилъ снова Волынскій. – Въ головѣ y тебя хоть и сумятица неразборная, да есть все-таки нѣкій даръ слагать вирши.

– Сподобился божественной Иппокрены, – пробурчалъ съ нѣкоторою уже гордостью Василій Кирилловичъ, которому не могло не польстить признаніе за нимъ поэтическаго дара даже со стороны столь безпардоннаго государственнаго мужа.

– Ты это о чемъ? – спросилъ съ недоумѣніемъ Артемій Петровичъ, болѣе свѣдущій въ ученіяхъ западныхъ политиковъ, чѣмъ въ миѳологіи.

– Сподобился я, говорю, того животворнаго ключа, что забилъ изъ-подъ копыта парнасскаго коня, именуемаго Пегасомъ.

– Не при сей ли самой оказіи тебя и пришибло конскимъ копытомъ? Ну, да для дурацкой свадьбы, такъ и быть, можешь опять осѣдлать своего Пегаса.

– Такъ ли я уразумѣлъ ваше высокопревосходительство? Вамъ благоугодно, чтобы я сочинилъ стихи для дурацкой свадьбы?

– Ну да; на то ты сюда и вызванъ.

– Прошу отъ сего меня уволить, понежѣ дурацкія шутки благородному человѣку непристойны!

– А злостные пасквили сочинять пристойно? Еще учить меня вздумалъ, что пристойно, что нѣтъ!

И въ новомъ порывѣ раздраженія Волынскій (какъ выражено въ той же челобитной злосчастнаго стихокропателя), "всячески браня, изволилъ вновь учинить битіе по обѣимъ щекамъ въ три или четыре пріема".

– Говорить съ тобой, сквернавцемъ, я больше не стану, – сказалъ онъ. – Полковникъ Еропкинъ дастъ тебѣ краткую матерію для твоихъ виршей. И чтобы на утріе, слышишь, онѣ были готовы!

При своемъ благоговѣніи передъ Артеміемъ Петровичемъ за его заботы о благѣ родного народа, Самсоновъ былъ тѣмъ болѣе огорченъ его дикой выходкой. Чудака-учителя своего ему было искренно жаль; тотъ хотя и отказался давать ему уроки съ переходомъ его къ главному недругу Бирона, но все-таки продолжалъ снабжать его книгами. На слѣдующій день его огорченіе и жалость получили еще новую пищу.

По словамъ самого Тредіаковскаго, онъ, по возвращеніи домой, засѣлъ тотчасъ за сочиненіе заказанныхъ ему "виршей". Тутъ, "размышляя о своемъ напрасномъ безчестіи и увѣчьи, онъ разсудилъ поутру пасть въ ноги его высокогерцогской свѣтлости".

Однако, и на этотъ разъ ему не повезло. Не дождался онъ еще выхода Бирона въ "антикамеру", какъ вошелъ Волынскій. При видѣ Тредіаковскаго, явившагося, очевидно, искать противъ него защиты y временщика, Артемій Петровичъ не могъ сдержать своего горячаго нрава, снова далъ волю своимъ рукамъ, послѣ чего отправилъ бѣднягу на Слоновый дворъ, гдѣ нижніе служители сорвали съ него рубашку и "били его палкою безчеловѣчно, такъ что спина, бока и лядвеи его всѣ стали какъ уголь черный". Затѣмъ онъ былъ запертъ до утра на хлѣбъ и на воду въ "холодную", служившую обыкновенно для вытрезвленія подобранныхъ на улицѣ въ пьяномъ видѣ обитателей Слоноваго двора.

По счастью, въ описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось тамъ товарищей, и потому никто не мѣшалъ ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обѣими руками, онъ бормоталъ про себя всевозможныя риѳмы; потомъ вдругъ схватывалъ свое гусиное перо и скрипѣлъ имъ по бумагѣ. Но, перечитавъ вполголоса написанное, онъ сулилъ кому-то сквозь зубы чорта, зачеркивалъ какое-нибудь слово, а то и цѣлую строку, и ожесточенно грызъ бородку пера, пока не находилъ наконецъ болѣе удачнаго слова или стиха.

Вдругъ дверь за нимъ скрипнула. Онъ оглянулся. При тускломъ свѣтѣ нагорѣвшаго сальнаго огарка онъ съ трудомъ разглядѣлъ вошедшаго,

– Самсоновъ! – проворчалъ онъ, и губы его отъ озлобленія перекосились. – Тоже надъ скорбной главой поглумиться захотѣлось?

– Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я-то глумился? – отвѣчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. – Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому-нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался

– Такъ ты ко мнѣ самъ отъ себя?

– Да, на свой страхъ. Держать васъ здѣсь приказано вѣдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!

Черстваго вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность какъ-будто тронула.

– Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, – сказалъ онъ. – Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорствѣ судьбѣ утѣсненная добродѣтель нѣмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утѣснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно-ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты дѣлай передъ нимъ еще благоговѣйную морду! Тьфу! тфу!

– Горячъ Артемій Петровичъ въ гнѣвѣ своемъ, точно, и крутенекъ, – сказалъ Самсоновъ, – но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…

– Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: "Пой!" Чорта съ два! А въ такомъ дѣлѣ помощи и не жди.

– Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питерѣ господинъ Ломоносовъ…

– Типунъ тебѣ на языкъ! – вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядѣлъ юношу. – Ты кого это назвалъ?

– А господина Ломоносова, что сочинилъ такую прекрасную оду на взятіе турецкой крѣпости Хотина, – отвѣчалъ Самсоновъ, забывшій уже сдѣланное ему полгода назадъ его бывшимъ господиномъ Петромъ Шуваловымъ предостереженіе. – Не стихи это, а музыка:

   "Что такъ тѣснитъ боязнь мой духъ?   Хладѣютъ жилы, сердце ноетъ!   Что бьетъ за странный шумъ мой слухъ?   Пустыня, лѣсъ и воздухъ воетъ!   Въ пещеру скрылъ свирѣпство звѣрь;   Небесная отверзлась дверь;   Надъ войскомъ облакъ вдругъ развился;   Блеснулъ горящимъ вдругъ лицомъ;   Умытымъ кровію мечомъ   Гоня враговъ, герой открылся…"

Нѣсколько разъ Василій Кирилловичъ порывался остановить декламацію; наконецъ онъ съ такою силой хватилъ по столу кулакомъ, что кружка съ молокомъ подпрыгнула, и часть содержимаго выплеснулась на столъ и на вирши.

– А ну его къ бѣсовой матери! Прекрати!

– Не буду, Василій Кириллычъ, не буду! – спохватился Самсоновъ. – Но ваши же вѣдь академики отправили господина Ломоносова доучиваться въ чужіе края…

– "Господина"! "господина"! Какой онъ "господинъ"? Сынъ простого рыбака, да бѣжалъ еще, не спросясь, изъ-подъ отчаго крова. Я бы его, бездѣльника и каналью, не въ чужіе края отправилъ, а въ свои же россійскіе, паче отдаленные.

– Такъ изъ него, по вашему, не выйдетъ ученаго?

– Га! Чтобы изъ смерда да вышелъ ученый? Смѣхота, да и только! Напляшутся они еще съ нимъ. И вѣдь наглость-то какая: присылаетъ и мнѣ оттуда, понимаешь: мнѣ! свою дурацкую оду; мало того: въ особомъ еще посланіи опровергаетъ мои правила стихосложенія. "За наилучшіе, – говоритъ, – велелѣпѣйшіе стихи почитаю, которые изъ анапестовъ и хореевъ состоятъ: поднимаяся тихо вверхъ, матеріи благородство, великолѣпіе и высоту умножаютъ…" Ну, и прочая тому подобная ахинея!

"Ужъ не зависть ли тебя, батюшка, гложетъ? – пробѣжало въ головѣ y Самсонова. – Посмотримъ, каковы-то будутъ завтра твои собственныя вирши…"

– Не могу ли я вамъ, Василій Кириллычъ, еще чѣмъ служить? – спросилъ онъ вслухъ, озираясь въ убогой каморкѣ, всю обстановку которой, кромѣ некрашеннаго тесоваго стола да табурета, составлялъ грязный мѣшокъ, набитый соломой. – Больно ужъ y васъ тутъ непріютно.

– Претерпѣвый до конца – той спасется. Наговорились съ тобой – и будетъ. Спасибо, другъ, и проваливай. Печенку мнѣ только разбередилъ, эхъ!

IV. Ледяная свадьба

Въ свадебное утро, 6-го февраля, многихъ ожидало нѣкоторое разочарованіе: оказалось, что вѣнчать шута и шутиху въ дворцовой церкви (какъ предполагалось вначалѣ) признано неудобнымъ и что они сейчасъ послѣ заутрени уже повѣнчаны въ ближайшей къ Слоновому двору приходской церкви Симеона Богопріимца и Анны Пророчицы, въ присутствіи двухъ лишь свидѣтелей отъ маскарадной коммиссіи, посаженной матри – царицыной камерфрау Юшковой, посаженнаго отца – шута Балакирева и дружка-шута Педрилло.

Зато любители невиданныхъ зрѣлищъ были вполнѣ вознаграждены свадебнымъ поѣздомъ, который, незадолго до полудня, тронулся отъ Слоноваго двора по Караванной на Невскую першпективу и къ адмиралтейству, а оттуда, черезъ Дворцовую площадь, мимо Зимняго дворца по Милліонной.

Впереди величаво шествовалъ громадный слонъ, покачивая на своей спинѣ желѣзную клѣтку, а въ клѣткѣ – празднично разряженныхъ "молодыхъ". За слономъ тянулись непрерывной вереницей разноплеменные поѣзжане на верблюдахъ, коняхъ, оленяхъ, ослахъ, волахъ, собакахъ, козлахъ и свиньяхъ, съ принадлежащею каждому роду (какъ говорилось потомъ въ оффиціальномъ отчетѣ) музыкаліею и разными игрушками, въ саняхъ, сдѣланныхъ на подобіе звѣрей и рыбъ морскихъ, а нѣкоторые въ образѣ птицъ странныхъ".

Такъ какъ окна Зимняго дворца, обращенныя на Дворцовую площадь, – стало быть, на югъ, – не обледенѣли отъ мороза, то стоявшая y одного изъ этихъ оконъ, въ свитѣ принцессы Анны Леопольдовны, Лилли Врангель могла любоваться свадебнымъ поѣздомъ на всемъ его протяженіи. Но взоры ея внимательнѣе всего останавливались на трехъ самоѣдскихъ саняхъ, запряженныхъ рогатыми бѣгунами Полярнаго круга. Когда тутъ первыя сани поравнялись съ ея окномъ, сидѣвшій въ нихъ съ своей самоѣдкой самоѣдъ поднялъ голову, какъ бы ища кого-то глазами въ рядѣ оконъ дворца, и вдругъ, въ знакъ привѣтствія, взмахнулъ своимъ мѣховымъ треухомъ.

– Кому это онъ кланяется? – замѣтила стоявшая около Лилли Юліана.

– Конечно, намъ съ вами! – засмѣялась въ отвѣтъ Лилли, но самое ее не охватило при этомъ не бывалое волненіе: "Неужто это Гриша? Вѣдь онъ обѣщалъ прокатить меня потомъ на оленяхъ… Да нѣтъ, быть не можетъ…"

Однакожъ сердце ея продолжало учащенно биться.

Какъ только "національная процессія" скрылась изъ виду, императрица, а за нею и весь Дворъ спустились на главное крыльцо, чтобы сѣсть въ поданныя туда парадныя кареты. Дѣло въ томъ, что кульминаціонный пунктъ свадебнаго празднества предстоялъ въ бироновскомъ манежѣ. Маскарадный поѣздъ, двигаясь шагомъ среди необозримой толпы народа, взялъ путь съ Милліонной на Царицынъ лугъ, обошелъ его дважды и затѣмъ черезъ Симеоновскій мостъ завернулъ уже по той сторонѣ Фонтанки къ манежу. Придворный же поѣздъ выбралъ кратчайшій путь по набережной Невы и такимъ образомъ прибылъ на мѣсто еще за нѣсколько минутъ ранѣе.

Отъ одного конца манежа до другого были разставлены накрытые столы съ приборами и скамейки для "молодыхъ" и трехсотъ персонъ поѣзжанъ. Пройдя на другой конецъ манежа къ амфитеатру, государыня заняла свое тронообразное кресло подъ балдахиномъ, а принцесса съ супругомъ, цесаревна, представители иностранныхъ державъ и всѣ придворные размѣстились кругомъ на амфитеатральныхъ сидѣньяхъ, откуда свободно можно было обозрѣть весь манежъ.

Тутъ входныя двери широко распахнулись, чтобы впустить "молодыхъ", снятыхъ со спины слона. Ожидавшій ихъ y входа съ другими членами маскарадной коммиссіи Волынскій махнулъ платкомъ, – и изъ угла манежа грянулъ привѣтственный тушъ трубачей. Новобрачные, какъ пара гномовъ, приходились рослому и статному предсѣдателю коммиссіи едва по поясъ, а потому по всему амфитеатру пронесся легкій смѣхъ, когда онъ съ преувеличенною почтительностью проводилъ ихъ черезъ весь манежъ на верхній конецъ ближайшаго къ амфитеатру стола и усадилъ тамъ на почетную скамью, покрытую турецкимъ ковромъ. По мѣрѣ появленія остальныхъ участниковъ маскарадной процессіи, члены коммиссіи указывали имъ точно такъ же предназначенное каждому мѣсто за столами.

Глаза Лилли искали, однако, только представителей одной національности – самоѣдовъ.

"Ну, конечно, это онъ, онъ! На цѣлую вѣдь голову выше остальныхъ, да и куда ихъ красивѣй. Какъ-то онъ станетъ ѣсть ихъ національныя кушанья, приправленныя, говорятъ, ворванью?"

Вотъ прислуживавшіе столующимъ придворные лакеи поставили передъ шестью самоѣдами и самоѣдками большую мису съ какой-то похлебкой. Самсоновъ хлебнулъ ложку, хлебнулъ другую – и скорчилъ такую гадливую гримасу, что Лилли съ трудомъ удержалась отъ громкаго смѣха.

"Но голодать же онъ не станетъ. Какъ-то онъ дальше поведетъ себя? "

А повелъ онъ себя очень практично: отнесся къ сидѣвшимъ насупротивъ великорусскимъ молодымъ мужикамъ и молодкамъ, и тѣ охотно подѣлились съ нимъ своимъ обильнымъ обѣдомъ, состоявшимъ изъ щей съ ватрушками и пряженцами, изъ жареной баранины съ кашей и изъ оладьевъ, а потомъ угостили его еще и своими напитками: брагой и медомъ. Съ своей стороны Самсоновъ старался, видно, отплатить имъ забавными шуточками, потому что молодицы то-и-дѣло фыркали въ рукавъ. Лилли даже досада взяла:

"Какъ имъ съ нимъ весело! Хоть бы разъ сюда глянулъ".

Вначалѣ трапезующіе стѣснялись, должно быть, присутствія матушки-царицы и были заняты главнымъ образомъ утоленіемъ голода и жажды, къ концу же обѣда, благодаря хмѣльнымъ напиткамъ, ободрились, и весь манежъ загудѣлъ какъ улей.

Тутъ изъ боковой двери появился долговязый субъектъ въ "потѣшномъ" платьѣ и въ маскѣ. Съ подобострастными поклонами въ сторону императрицы, онъ подошелъ къ новобрачной четѣ и принялъ торжественную позу.

– Кто это чучело? – шопотомъ спрашивали другъ друга зрители на амфитеатрѣ.

Нѣкоторые же узнали его по журавлиной походкѣ.

– Да это стихотворъ де сіянсѣ Академіи Тредіаковскій!

– Но для чего онъ въ маскѣ?

– Свадьба маскарадная, такъ какъ же иначе?

– Нѣтъ, господа, лицо y него еще въ синякахъ отъ тяжелой руки Волынскаго.

– Ч-ш-ш-ш! Дайте жъ послушать, господа.

И среди всеобщаго молчанія раздался патетически-гробовой голосъ "стихотвора", ни мало не соотвѣтствовавшій "гумористичному" содержанію его стиховъ:

   – Здравствуйте, женившись, дуракъ и дурка,   Еще…тота и фигурка!   Теперь-то прямое время намъ веселиться,   Теперь-то всячески поѣзжанамъ должно бѣситься.   Ну, мордва! ну, чуваши! ну, самоѣды!   Начните веселье, молодые дѣды!   Балалайки, гудки, рожки и волынки!   Сберяте и вы, бурлацки рынки.   Гремите, гудите, брянчите, скачите,   Шалите, кричите, пляшите!             Свящи, весна,             Свищи, красна!   Невозможно намъ имѣть лучшее время:   Спрягся ханскій сынъ, взялъ ханское племя,   Ханскій сынъ Квасникъ, Буженинова ханка,   Кому того не видно, кажетъ ихъ осанка.             О, пара!             О, не стара!   Не жить они станутъ, но зоблить сахаръ.   И такъ надлежитъ новобрачныхъ привѣтствовать нынѣ,   Дабы они все свое время жили въ благостынѣ:   Спалось бы имъ да вралось, пилось бы да ѣлось.   Здравствуйте жъ, женившись, дуракъ и дурка,             Еще…тота и фигурка!"

Трудно себѣ представить, чтобы эта пошлая рубленная проза могла придтись по вкусу кому-либо изъ Царской Фамиліи или придворныхъ. Но государыня въ своемъ благодушномъ настроеніи милостиво захлопала, и весь Дворъ послѣдовалъ ея примѣру. Это было хоть нѣкоторой наградой бѣдному автору за перенесенныя имъ тѣлесныя и душевныя страданія. Отвѣшивая на всѣ стороны поклонъ за поклономъ, онъ пятился назадъ бочкомъ-бочкомъ, пока не уперся въ стѣну, и затѣмъ скрылся за тою же дверью.

Обѣдъ между тѣмъ пришелъ къ концу. По знаку Волынскаго, многочисленною придворною прислугой посуда, столы и скамейки были живо убраны; подъ самымъ амфитеатромъ были поставлены для карликовъ-новобрачныхъ два дѣтскихъ креслица, и на очищенной аренѣ начались національные танцы поѣзжанъ, выступавшихъ послѣдовательно при звукахъ "музыкалій" и пѣсенъ каждой народности.

Такого разнообразнаго балета при русскомъ Дворѣ никогда еще не было видано, и каждая народность поощрялась болѣе или менѣе щедрыми хлопками. Такъ дошла очередь и до самоѣдовъ.

"Ай, Гриша, Гриша! какъ-то ты теперь вывернешься?" вздохнула про себя Лилли.

Вывернулся онъ, однако, опять на диво: выдѣлывалъ сперва все то же, что и другіе самоѣды, подпрыгивалъ, присѣдалъ и кружился точно такъ же, только куда ловче и изящнѣй. Когда же тѣ окончили свой танецъ и, тяжело отдуваясь, отошли въ сторону, онъ совершенно уже экспромтомъ пустился въ русскую присядку, да такъ лихо, съ такимъ прищелкиваньемъ пальцами, гикомъ и при свистомъ, что весь амфитеатръ загремѣлъ отъ рукоплесканій и криковъ "браво!".

– Скажи-ка, Артемій Петровичъ, – обратилась императрица къ Волынскому; – неужели это тоже самоѣдъ? Лицо y него слишкомъ пригоже, да мнѣ словно бы даже знакомо.

– Ваше величество не ошиблись, – былъ отвѣтъ. – Это тотъ самый малый, Самсоновъ, буде изволите припоминть, что проштрафился на маскарадѣ въ Лѣтнемъ дворцѣ, а потомъ отличился здѣсь же, въ манежѣ.

– То-то вотъ! Но какъ же онъ попалъ въ эту національную компанію?

– Одинъ изъ самоѣдовъ, государыня, опился вечоръ до безчувствія и до сегодняшняго утра еще не протрезвился. А Самсоновъ состоялъ y меня при Слоновомъ дворѣ, подглядѣлъ, какъ они пляшутъ, и взялся замѣстить пропоицу.

– Пропоицу накажи, какъ заслужилъ, а плясуна я сама награжу: передай ему этотъ перстень.

Наступилъ третій и послѣдній фазисъ шутовского празднества – Ледяной домъ. "Молодые" въ своей клѣткѣ на слонѣ и сопровождающая ихъ разноплеменная свита направились туда окружнымъ путемъ по главнымъ улицамъ, чтобы дать лишній разъ обывателямъ столицы насладиться рѣдкимъ зрѣлищемъ; государыня же со всѣмъ Дворомъ свернула опять на набережную и въ нѣсколько минутъ была уже y спуска къ Ледяному дому, откуда ее привѣтствовали громогласными салютами ледяныя пушки и мортиры.

Спустились уже раннія зимнія сумерки, и только въ сторону взморья небо алѣло еще вечернею зарей. Но небесныя краски положительно блѣднѣли передъ огнями Ледяного дома. Изъ пастей двухъ ледяныхъ дельфиновъ вылетали фонтаны горящей нефти. Ледяной слонъ, издавая оглушительный ревъ, выпускалъ изъ хобота огненный же водометъ на высоту 3 1/2 саженъ. Въ ледяныхъ пирамидахъ по сторонамъ Ледяного дома свѣтились, сквозь круглыя окна, большіе зажженные фонари съ вертящимися "смѣшными фигурами". Такія же "смѣшныя картины" просвѣчивали сквозь ледяныя стекла самого Ледяного дома.

– Ты, Артемій Петровичъ, на сей разъ превзошелъ себя, – похвалила Анна Іоанновна послѣ подробнаго осмотра всѣхъ наружныхъ диковинъ. – Какъ-то удалось тебѣ внутреннее убранство?

Обѣ комнаты Ледяного дома были уставлены теперь полною домашнею утварью, которая сдѣлана была точно такъ же изъ чистаго льда, но выкрашена "приличными натуральными красками". Въ гостиной, служившей одновременно и столовой, находились: изящной рѣзьбы столъ, два дивана, два кресла и рѣзной поставецъ съ чайной посудой, стаканами, рюмками, блюдами. На столѣ красовались большіе часы и лежали игральныя карты съ марками. По двумъ же угламъ комнаты стояли два ледяныхъ купидона съ повязанными глазами.

Въ спальнѣ, кромѣ двухспальной ледяной кровати, имѣлись ледяные же: туалетъ, два зеркала и табуретикъ. На туалетѣ горѣли намазанныя нефтью ледяные шандалы, а въ каминѣ пылали облитые нефтью же ледяныя дрова.

– Обо всемъ-то вѣдь ты позаботился, Артемій Петровичъ, одобрительно промолвилась снова императрица. – Только дрова твои мало что-то грѣютъ. Ну, да y молодыхъ супруговъ кровь горячая! – прибавила она, оглядываясь съ усмѣшкой на окружающихъ, которые не замедлили разсмѣяться надъ всемилостивѣйшей шуткой.

V. Лилли отмораживаетъ щеку

Такъ какъ отъ Ледяного дома до Зимняго дворца было, какъ говорится, рукой подать, то по отъѣздѣ царской кареты нѣкоторые изъ придворныхъ не сѣли уже въ свои кареты, а пошли пѣшкомъ. Въ числѣ послѣднихъ были также Юліана и Лилли, которыхъ проводить до дворца взялся младшій Шуваловъ. Когда они поднялись съ Невы на берегъ, то застали уже здѣсь «молодыхъ», которыхъ только-что снимали со спины слона. Тутъ же оказался и Самсоновъ со своими оленями.

– А олени уже поданы, Лизавета Романовна, – сказалъ онъ, приподнимая на головѣ свой самоѣдскій треухъ.

– Что такое, Лилли? – обратилась гоффрейлина, недоумѣвая, къ своей юной спутницѣ.

– Онъ обѣщалъ покатать меня на оленяхъ… пролепетала Лилли.

– Та-та-та-та! – вмѣшался со смѣхомъ Шуваловъ. – Да ты, Григорій, скажи-ка по чистой совѣсти, не самъ ли и опоилъ вчера самоѣда?

– Былъ грѣхъ, ваше благородіе, – признался Самсоновъ. – Но безъ того я не сдержалъ бы своего обѣщанія Лизаветѣ Романовнѣ…

– Дорогая Юліана! покатаемтесь вмѣстѣ? – попросила Лилли.

– Ужъ не знаю, право…

– Смѣю доложить, – вмѣшался Самсоновъ, – что мѣсто y меня въ саняхъ только для одной особы.

– А ее одну безъ себя я не пущу! – объявила Юліана.

– Но онъ же "молочный братъ", а съ братомъ какъ же не пустить? – вступился Шуваловъ.

– Да вы не бойтесь, сударыня, за Лизавету Романовну, – успокоилъ гоффрейлину съ своей стороны Самсоновъ. – Я подвезу ее потомъ въ сохранности къ самому дворцу.

Согнавъ съ саней сидѣвшую еще тамъ самоѣдку, онъ посадилъ на ея мѣсто Лилли, бережно окуталъ ей колѣна оленьимъ мѣхомъ, самъ усѣлся рядомъ и, гикнувъ на оленей по-самоѣдски, погналъ ихъ подъ откосъ на Неву.

– Смотри, не отморозь носа и ушей! – поспѣла только крикнуть еще вслѣдъ Юліана.

Отвѣчать Лилли не пришлось: они уже внизу, на льду, огибаютъ вокругъ Ледяного дома и несутся во всю оленью прыть въ сторону взморья.

– Какъ хорошо, ахъ, какъ хорошо! – вырвалось изъ груди восхищенной Лилли.

Загнувъ на спину свои вѣтвистые рога, олени летѣли впередъ, какъ на крыльяхъ. Вотъ они промчались и въ пролетъ межъ двухъ плашкаутовъ Исаакіевскаго моста, и впереди открылась снѣжная рѣчная равнина. А надъ этой равниной, на самомъ горизонтѣ, тамъ, гдѣ недавно закатилось зимнее солнце, тяжелый облачный пологъ какъ по заказу раздвинулся, и на чистомъ фонѣ неба вечерняя заря, прежде чѣмъ совсѣмъ потухнуть, заиграла усиленнымъ заревомъ, заливая волшебнымъ розовымъ отблескомъ и всю бѣлоснѣжную рѣку, и оба ея берега съ домиками и опушенными снѣгомъ деревьями.

– Смотри-ка, Гриша, – заговорила Лилли: – мы точно догоняемъ солнце, сейчасъ его догонимъ…

– И догонимъ! – отозвался Самсоновъ. Замахнувшись длиннымъ шестомъ, служившимъ. ему замѣсто бича, онъ такъ зычно гикнулъ на оленей, что тѣ еще понаддали, а сидѣвшая неподалеку стая воронъ, каркая, разлетѣлась въ стороны.

– Какъ ты напугалъ ихъ! – разсмѣялась Лилли. – А тамъ-то что за красота!

Олени вынесли ихъ уже на самое взморье, на морской просторъ. И закатъ, казалось, запылалъ еще ярче, будто и вправду покажется сейчасъ солнце. Лилли глянула на сидѣвшаго рядомъ съ нею молодого возницу: весь онъ былъ объятъ тѣмъ же огненнымъ сіяньемъ.

– Ты, Гриша, точно въ огнѣ! – сказала она. – А я, посмотри-ка?

Онъ повернулъ къ ней голову, – и въ глазахъ его отразилось то же сіянье, но какъ бы усиленное еще собственнымъ его огнемъ.