Путь домой

– Фергус, ну и несёт от тебя, дружище!

Шершавый язык оцарапал щеку. Признал. Завилял всем телом, хвостом забил по худым бокам. Остальные замерли, вывалили языки.

– Ешьте подношение, всё по правилам. Что было моим, стало вашим. А ты Фергус, веди к деду! Посмотрим, признает ли он?

Земному коню не сравнится в скорости с адским псом, быстрее лишь кони Аннуна, на чёрных спинах их мчатся всадники Дикого Гона, а собаки ведут по следу добычи в закатном небе. Фергус летел северным ветром. Я держался за загривок, щурился, прикрывался свободной рукой. На перевале лето не появится до июля, Кун Аннун не жалуют тепла, весенние дожди им по душе. Вот дождь и следовал по пятам.

Фергус сминал длинные капли, бежал между ними, почти не касаясь земли. Молс Гэл преображался, трава тянулась к небу, вереск рос, росли, толстели холмы. Перевал растягивался вдаль и вширь, Фергус гнал время назад. В день, когда мы с дедом попрощались, и подарил он мне золотой.

На пороге заросшего плющом дома Фергус остановился. Перевал замер в безветрии, смолк далекий вой, замолчали птицы, травы перестали шептаться. Дед лежал под кустом бузины, курил трубку, наверняка тоже бузинную. Из трубки выходили идеальные кольца, без начала и конца, как мой путь. Большие, маленькие, крохотные. Крохотные, маленькие, большие. Они плыли к небесам, скапливались, формировали пушистые облака. Липли и липли друг к другу, нависали тяжёлыми дождевыми тучами. Дед выдул большое кольцо, оно пробило в тучах окно для солнца. Снова заморосил дождь. Солнечные лучи преломились, связали капли. В тёмном небе на сияющей подстилке туч загорелись огни: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Сплелись в косу семи прядей, опустились дугой к земле, к ногам, торчащим из-под куста.

– Пожаловал наконец, Фионн сын Нудда, иль по привычке звать тебя Тинне-падубом, под которым нашёл я твоё израненное тело? – спросили меня кольца дыма.

– К чему поминать прошлое, дед? – я топтался возле бузины, – Я давно не Фионн, а Тинне больше не желаю быть. Я принёс тебе золотой, взамен прошу каплю крови.

– Испить до дна не желаешь? – долетело кольцо до моего носа, подразднило, разлетелось на клоки, – Как Леаннон? Слухи вперёд летят, да всё по воде.

– Разве ты кого-нибудь убил? – я сделал честное лицо. Разглядел он сквозь листву?

– Обокрал, обманул, облапошил, – похвалился он, – Но руки чисты, не в пример твоим. Сколько наших ты отправил в Аннун?

– В этом веке с сотню будет, – похвалился и я.

– Эх, что мы, что тараканы. Значит, всех собрал? Вместе веселее.

Я промолчал. Знал он, что не весело. Знал, зачем я явился.

– Полукровки останутся, – выдавил я наконец.

– И ты, выходит, мальчишка? – причмокнул он, – Ну где там моя монетка?

Я достал монету, повертел, подкинул. Она взлетела высоко, сверкнула и исчезла.

Дед выполз из-под куста. Кафтан тот же, штаны в полоску, золотая бляха на поясе, колпак с бубенцами набекрень. И взгляд с прищуром, и губы, сжимающие мундшутк, беспрестанно шевелятся, считают деньги. Дед мой, отец мой, спасение мое… Прости!

– Хорошо служила, милая? – спросил дед, монета появилась на ладони, – По заговоренному возвращалась в хозяйский карман, наводила на жадных яд да дурман, обращалась в руках умных и дураков, возвращайся скорее во тьму, под покров.

Мешок появился у левого бока, дед швырнул в него монету. Она звякнула, приветствуя сестер. Радуга окунулась в мешок, перебрала золото, вылилась обратно в небо, яркая, изогнутая, твёрже каменного моста.

– Дед, – прошептал я, – без крови никак.

Дед вздохнул-заскрежетал, снял колпак, звякнув бубенчиками. Золотые волосы едва цепляли моё бедро, борода путалась в ногах, кольца дыма поднимались к моему носу, огибали его и проскакивали выше. Дед докурил, потряс трубкой, засунул в карман. Он шевелил кончиком мясистого носа, часто моргал. Его поведение настораживало.

– Что, дед? Говори!

– Знаешь, Фионн, –почесал он затылок, от глаз к вискам протянулись солнечные лучи морщин. Доброта, она ведь лучами солнца по лицу бежит, – бери всю. Что мне делать на этой земле? Изумруд травы стерся, вереск больше не поёт, мёд горчит, эль не разгоняет кровь. Люди делят земли, мрут как мухи, от их смертей воняет вся округа. Ни время, ни пространство не укрывает меня больше от их боли. Они роют землю, ищут золото. Я им радугу, они глубже в норы. Я им монетку, они ищут мешки. Жадность да глупость. Ты почти всех переправил, освободи и меня!

Деду не отказать. Он нашёл меня под падубом, когда сорвался я с чёрной спины коня, летящего впереди Дикого Гона. Толкнул меня Владыка потустороннего мира, предводитель охоты. Падающей звездой расчертил я сумерки, упал в земли Молс Гэла. Три дня и три ночи лежал ничком, обгорая, перерождаясь, и звучал в голове крик: «Не ценишь ты человеческой жизни, так быть тебе человеком вечно. Стареть и умирать, рождаться заново и вновь по кругу стареть и умирать. Будь хоть воином, хоть лекарем, хоть пьяницей, хоть слугой нового Бога – изопьёшь горя сполна. А коли захочешь вернуться, придётся забирать те жизни, что для тебя имеют ценность. Убьёшь тысячу тысяч из волшебного народа. И вернёшь бессмертие».

Старый лепрекон сморщился под радугой пустой оболочкой.

Фергус нёс меня к последней цели. Скеллиг. Между двух островов, где море всегда скованно льдом, где дремлет вечность и клокочет в бездне вод конец мира – узкий путь, невидимый для смертных. Спустишься по нему, попадёшь к вратам Аннуна.

Мчался Фергус по радуге, из-под лап разлетались искры. Уже скрылся Молс Гэл, промелькнули внизу отвесные скалы, вспенился океан. В тумане проступили два брата, глядящих друг на друга, старший и младший: Скеллиг-Майкл и Скеллиг-Литтл. Меж ними чернели воды, прозрачный обманчивый лёд скрывал их злой нрав. Они ожидали часа, когда смогут выплеснуться, поглотить землю, стереть сочную зелень, обратить в морское дно мягкие холмы, отобрать дыхание у людей, дотянуться до небес и скинуть богов с вершин мира. Фергус заметил лестницу во льду раньше меня. Прыгнул с головокружительной высоты, едва не потеряв нерадивого всадника, опустился мягко и тут же ощерился.

Ворота, затейливые, витые, выкованные чьей-то искусной рукой или не рукой вовсе, но волей одной, поднялись из глубин, раскололи лёд. Радуга задрожала, свернулась красочным ковром. Ночь навалилась отовсюду разом. Ничего не стало кроме черноты и луны, льющей свет через врата. Из-за резных Колонн выступили две собаки: Дор и Март. Фергус заскулил, опустился на живот. Я одернул себя на полупоклоне. Не перед лунными собаками кланяться, но перед их хозяином. Лишь перед Владыкой. Он вышел следом, выступил огромный, сияющий, с тёмным ликом и ветвистыми рогами, упирающимися в небосвод, возложил длани на головы собак. В молчании прошли самые долгие минуты моей повторяющейся жизни.

Я протянул фляжку. Он взял двумя пальцами, выдернул пробку. От терпкого аромата Дор и Март завыли. Луна вздрогнула, зашаталась. Выплеснул Владыка молочную жидкость во врата. Кровь смешалась, сияла тысячей звёзд и горела огнями сотен костров. Пелена между колоннами встрепенулась, прильнула к крови, схватила множеством призрачных рук. Врата отворились. Я разглядел серую равнину. Расслышал вздохи страждущих душ. Хозяин этого мира в полном молчании указал на раскрытую дверь.

– Не хочу, – сказал я тихо. Ветер подхватил шепот, усилил, разнес по свету.

Рука Владыки опустилась.

– Я вернул долг, – объявил я, – Десять веков преследовал тех, на кого ты указывал. Десять веков рождался и умирал в одном и том же бренном теле. Забыл свой прежний свет, изгнал из памяти прежнее имя, отрёкся от гордых речей и поступков. Я не хочу более ни перерождения, ни бессмертия. Дай умереть.

Фергус схватил меня за край плаща, потянул. Даже пес понимал, насколько я глуп. Но я говорил правду. Я прожил столько человеческих жизней и видел столько судеб, что наконец осознал ценность смерти. Её ждал, в её объятиях хотел найти успокоение.

Владыка склонил голову. Небо уронило последнюю каплю весеннего дождя мне на макушку. Зрение заволокло пеленой, вой собак погас. Я упал, и лёд показался тёплым и мягким.

– Ты должен матери золотой, Тинне О’Салливан.

Я открыл глаза и натолкнулся на разгоряченную, улыбающуюся рыжую Ниссу. Грудь её вздымалась полукружиями холмов на равнине простыней. Она потягивалась, широко зевала, пахла мёдом, молоком и сном.

В окно лился рассвет. Облака мчались по утреннему небу, солнце прогоняло их.

– Будто всадники, погляди, – воскликнула Нисса, – А впереди рогатый. Я обшарила все твои вещи, а золото не нашла.

– Золото…– пробормотал я, – золотой…, – силился вспомнить. Жаба, водопад, Лох Лейн, отец мой, Владыка мой, – золотой… старый друг… Быть не может! – умер я или нет. Ощупал себя, ноги, руки, плечи, все разморенное сновидением и тем, что было, куда лучше любого сна. Взглянул на Ниссу, – не может того быть… неужели ещё одну, неужели последнюю?

– Что ты бормочешь, Тинне? – расстроилась Нисса, выгнулась, легла грудью на мою руку, – Эль перебродил?

Я выдернул руку из-под её головы, она перевернулась на бок.

– Кто ты? – закричал я, – Отвечай? Нисса? Бронаг? Где я?

Она глянула на меня прохладой зеленых глаз. Вытянула алые губы, провела пальцами по ключицам. Усмехнулась.

– В Килларни, темноглазый мой. Думал, отделаешься?

– Как я попал сюда? – потребовал я.

– Не всё ли равно. Много ветров на свете. Ты здесь, – она перекинула рыжие пряди за спину, – И судя по всему совсем скоро женишься на мне. Больше тебя кольцо Килларни не отпустит. Погулял по столицам, по горам, да лугам, – усмешка погасла, заговорила она мягко, с заботой, с любовью во взгляде оглядела меня, – Здесь и земля родная, и время правильно идёт. От начала до конца. Как должно. Иди же ко мне. Потому что отныне мы оба люди.

Золотой отыскался в кармане штанов. Плащ, о котором я столько вдыхал, висел на колченогом стуле. Фляжка лежала на подоконнике, на горлышке блестела последняя молочная капля. Рыжие кудри легли мне на плечи, она прижалась грудью, животом, бёдрами. Жаркая, настоящая и впервые небезразличная.

– Лето пришло, Тинне. Я ведь обещала – скоро лето, и вот оно.

– Не обманула, тётушка Жаба. Не обманула…

Примечания

1

Бронаг, значение имени – горе