Все хорошо

«Миранда – актриса», – сообщила ей Грейс, погладив меня по спине. Тогда она еще меня любила. Ей нравилось, что я – творческая натура, а не научный работник. И не расхаживаю с шомполом в заднице, как остальные сотрудники факультета.

«Актриса, – повторила Фов, вытаращив глаза. – Правда? Я могла вас где-то видеть?»

«Я долгое время выступала в Массачусетсе. – Вранье. – И, конечно, принимала участие в шекспировских фестивалях. Во множестве фестивалей, – снова солгала я. – В Эдинбурге, в Айдахо».

«В Айдахо, – охнула Фов. – Вот оно что».

Я стараюсь напомнить себе, что доля ассистента весьма незавидна, что на этой должности легко превратиться в стерву. Ведь, глядя на коллег, ты наверняка постоянно думаешь: «Какого черта это вас, а не меня, взяли в штат?» И, в общем, не удивительно, что Фов окрысилась на меня. Кривобокую и вечно подтормаживающую из-за лекарств. Теряющую нить разговора на полуслове. С три короба навравшую в резюме. Меня легко подсидеть. Нужно только запастись терпением, тщательно записывать болтающейся на шее ручкой порочащие меня факты и вовремя собрать чемодан, чтобы не пропустить крушение моего поезда. А как только он сойдет с рельс, оказаться тут как тут и собрать обломки.

«Чем я могу тебе помочь? – спросит она. – Вчера мне показалось, что ты просто с ног сбиваешься. И студенты очень расстроены».

Тук-тук – снова стучат в мою дверь.

Нет, это не Фов. Стук деликатный. И почему-то от этого звука мои глаза, устремленные на оборотную сторону столешницы, наполняются слезами. Паук уже куда-то уполз.

– Кто там? – спрашиваю я.

От одной мысли, что это может быть Бриана, меня пробирает дрожь. Впрочем, если это Грейс, тоже не легче. Не хочу сейчас ее видеть. О боже, и, пожалуйста, только не Хьюго. Если это Хьюго, я просто…

– Это Элли, – тихонько произносит голос за дверью.

И в царящей у меня внутри темноте вспыхивает маленький огонек.

– Елена, – шепчу я.

– Что?

– Подожди минутку.

Стараясь не пыхтеть, я поднимаюсь с пола. Ноги подо мной тут же подламываются, и я привычно опираюсь о стол. Но нельзя, чтобы Элли увидела меня такой. Я заставляю себя опуститься на кресло. И тут же вскрикиваю от режущей боли в коленях.

– Профессор, вы в порядке?

– Да-да, заходи, – отзываюсь я.

Элли входит нерешительно, как всегда. Одета она во что-то унылое. Вдоль бескровного лица свисают тусклые волосы. Серые глаза, как обычно, смотрят скорбно. Опущенные руки подрагивают, а пальцы то сжимаются, то разжимаются, выдавая тревогу. Как же я рада ее видеть.

Элли извиняется, что побеспокоила. Но я заверяю, что все в порядке. Конечно же, она меня не побеспокоила. Я всегда ей рада, пусть заходит в любое время. «Садись, моя дорогая».

– Профессор Фитч, вы уверены, что с вами все в порядке?

Как искренне она за меня переживает.

– Все нормально, Элли, – отзываюсь я. – Все хорошо. – И пытаюсь улыбнуться, но выходит неубедительно.

Элли смотрит на меня своими всевидящими печальными глазами.

– А на вид не скажешь, профессор Фитч.

– Что ж, Элли, по правде говоря, я не в лучшей форме.

– Вам больно? – Она задает этот вопрос так осторожно, словно он сам по себе способен ранить.

Мудрая, чуткая Элли.

– Просто старая травма. Еще с тех времен, когда я выступала на сцене, – отвечаю я. – Боюсь, я так от нее и не оправилась.

– О, мне так жаль. – Она определенно не лжет. Опускает голову, и я вижу блеклые светлые корни ее выкрашенных в блеклый темный цвет волос. – Я могу вам чем-то помочь?

Смотрит она на меня точно так, как, по моим представлениям, Елена должна смотреть на Короля Франции, предлагая ему исцелить его с помощью чудодейственной мази своего покойного отца. Или это была не мазь? Снадобье! А может, колдовство? Она искренне хочет помочь, но при этом желает получить взамен кое-что, кое-что невообразимое.

Мне хочется сказать ей: «Элли, надеюсь, ты понимаешь, что я не даю тебе главные роли по единственной причине – из-за родителей этой сучки Брианы. Как бы мне хотелось, чтобы это ты играла Джульетту в прошлом сезоне. Ты была бы дивно хороша с этим сжигающим тебя печальным огнем и румянцем, всегда вспыхивающим при виде Тревора, нашего Ромео. Целых три месяца ты бы постоянно была с ним рядом. Три вечера в неделю ощущала его дыхание на своем лице. Вдыхала его мальчишеский мускусный запах. Смотрела в его прекрасные пустые глаза. Слушала его глупый звучный голос. Чувствовала, как близко его губы находятся от твоего непроколотого ушка, и все темные волоски на твоем бледном теле вставали бы дыбом. Он бы стискивал твои холодные руки в своих влажных жарких ладонях. А ты бы потом еще несколько месяцев, а то и лет вспоминала эти мгновения, когда мастурбировала. Перебирала бы их в уме, лежа в темноте, измученная уходом за больной злобной матерью, не понимающей, какое ты чудо. Как твой педагог, как – в некотором роде – вторая мать, я была бы счастлива дать тебе этот опыт. А не назначать тебя на роль кормилицы и смотреть, как ты жмешься на задворках сцены в безвкусной одежде служанки и гриме, благодаря которому кажешься пожилой женщиной. Оттеняешь великолепие Брианы/Джульетты. Глядишь на них с Тревором и задыхаешься от ревности и горя. Однако страдания очищают душу. Заставляют ее изнывать от боли. А боль, Элли, – это великий дар для актера. Тяжкое бремя, но и дар тоже. Она дает внутреннее содержание. Если, конечно, ты способна ее контролировать».

Мне хочется сказать ей: «Ты моя истинная Елена».

Но, конечно, я ничего подобного не произношу. А говорю просто:

– Элли, ты знаешь что такое боль. И, надеюсь, понимаешь, что это дар. Ведь ты же начинающая актриса.

Элли не знает, что сказать. Она явно не в своей тарелке. Сидит, уставившись на свои скучные черные брюки, словно надеется найти ответ где-то между складок ворсистой ткани. На шее ее болтается маленький дешевенький кулон в виде серебристой пентаграммы.

– Спасибо, – шепчет она, уткнувшись взглядом в колени.

«Просто не понимаю, что ты нашла в этой девочке», – часто говорит Грейс.

Я отвечаю: «Все». А если пьяна, сразу начинаю всхлипывать. И Грейс тогда отворачивается.

«По-моему, в ней есть что-то жутковатое», – однажды заметила она.

«Разве не во всех нас в этом возрасте было что-то жутковатое? – возразила я. – Во мне так точно. А в тебе?»

«Нет», – отрезала Грейс.

Я смотрю на Элли. Молчание ее лучше тысячи слов.

– Элли, что я могу для тебя сделать?

– Я хочу вас предупредить, – говорит она, и бледное личико ее принимает очень серьезное выражение.

– Предупредить?

Она кивает. И через плечо оглядывается на коридор. Дверь она оставила приоткрытой. Но закрывать ее уже слишком поздно.

– Студенты выражают… недовольство.

– Недовольство?

– Они кое с чем не согласны.

Острая боль пронзает мое бедро, позвоночник и кости таза.

– Так они недовольны или не согласны, Элли?

Она снова воровато оглядывается, потом поворачивается ко мне и шепчет:

– Мне кажется, они собираются написать жалобу.

Тело горит. Позвоночник ходит ходуном. Бедра вспухли. Ноги требуют немедленно вскочить, хотя стоять у меня получается не лучше, чем сидеть.

– Жалобу?

Она кивает.

– На что же?

Разумеется, я знаю, на что. И отлично понимаю, кто выступил зачинщиком. Могу себе представить, как она подговаривает остальных, в праведном гневе встряхивая пышными блестящими волосами. Эшли/Мишель, надо думать, горячо ее поддерживает. Как и Фов, которая, без сомнения, успела пошептаться с ней после репетиции. «Дорогая моя, просто хочу, чтобы ты знала, что я сразу заметила, какая Миранда упертая. И считаю, что ты абсолютно права. В конце концов, это твой театр. Если потребуется поддержка, просто дай знать». Тревор, ее правая рука, тупо кивает, как Первый убийца в «Макбете». А потом они всей компанией отправляются в кабинет декана.

Или не так.

Может быть, приехав на выходные домой, Бриана нажаловалась на меня своим родителям-толстосумам. Воображаю окутанную золотистым светом столовую. Бриану с сияющими в свете люстры волосами, сидящую на золотом троне с подлокотниками в виде когтистых лап. Лениво ковыряя отварного лосося и тушеную спаржу, лежащие перед ней на тарелочке, она вздыхает: «Миранда заставляет меня играть несчастную бестолковую девственницу!» Родители сочувственно кивают, прихлебывая янтарное вино из хрустальных бокалов. Потом мать, зажав изящную ножку в наманикюренных пальчиках, звонит своему давнему другу – вице-президенту колледжа. И жалуется на безумную преподавательницу, упорно желающую ставить пьесу, о которой они с дочерью даже не слышали. «Все хорошо, что хорошо кончается?» Это вообще Шекспир написал? Неужели ничего нельзя сделать? Конечно же, можно.

– Некоторые студенты, – продолжает Элли, снова быстро оглянувшись через плечо, – очень расстроены тем, что в этом году мы собираемся ставить эту пьесу. И решили на вас пожаловаться. Официально. Я подслушала.

Кровь бросается мне в лицо. Я поднимаю глаза на Элли.

Теперь она на меня не смотрит. Уткнулась взглядом в свои обтянутые черными брюками полные бедра. Это все потому, что она очень чуткая – дает мне время переварить эту информацию и взять себя в руки. И все же заметно, что она очень злится на них из-за меня.

– Когда ты это услышала?

Голос у меня совершенно спокойный. Чистое любопытство. Никакой паники.

– После репетиции. Когда уходила.

Я не могу плакать на глазах у Элли. Я себе этого не позволю. «Не смей! Не смей!»

– Спасибо, Элли. Спасибо, что дала знать.

Вот теперь голос у меня определенно дрожит. Ей пора идти.

– Профессор Фитч?

– Да, Элли.

– Хочу, чтоб вы знали, что я в этом не участвовала. Я бы никогда…

– Конечно, я понимаю.

– Просто мне показалось, что вы должны быть в курсе.

– Разумеется. Спасибо, что сказала.

– Профессор?

Пытаюсь силой мысли заставить Элли уйти. Чтобы я могла выплакаться. Упасть под стол. И успеть принять таблетки, пока не началось занятие «Шекспир на сцене».

– Да?

– Не знаю, заинтересует ли вас это, но…

Она откашливается, и мне вдруг кажется, что сейчас она достанет свой блокнот Волшебницы Шалот и начнет зачитывать мне вслух печальные стихи.

Но Элли только очень пристально на меня смотрит.

– Я делаю смеси для ванн, профессор, – говорит она. – И с радостью приготовила бы одну для вас.

– Смеси для ванн?

– Из разных сушеных трав, масел и солей, – быстро объясняет она. – Знаете, они целебные. И расслабляющие. Может быть, они и вам смогут помочь. Они ведь обладают восстанавливающими свойствами.

Она вспыхивает, на бескровной шее посверкивает кулон в виде пентаграммы.

– Я готовлю их для знакомых, – добавляет она. – И иногда для себя.

– Правда?

Представляю, как она, напустив в ванну воды, лежит в темноте с этим поблескивающим кулоном на шее. Мокрые волосы зачесаны назад, сквозь клубы пара проглядывает освещенное огоньком свечи бледное лицо. А глаза ее сосредоточенно закрыты.

– Вы не против, если я сделаю смесь для вас? – спрашивает Элли.

Я силюсь улыбнуться.

– Элли, уверена, у тебя есть более интересные занятия, чем готовить мне смесь для ванн.

Но она не улыбается в ответ. Просто смотрит с убийственной серьезностью.

– Я с радостью. Мне вовсе не сложно.

– Что ж, боюсь, я не особенно люблю принимать ванну. Но спасибо. Спасибо за заботу!

Телефон на столе начинает звонить. Декан? Вполне возможно. Мы с Элли одновременно оглядываемся на аппарат.

– А я все равно вам ее сделаю, – заявляет она и встает.

Вешает на плечо холщовую сумку. А потом улыбается, и мне кажется, что в глазах ее теплится любовь.

– Увидимся на репетиции, профессор Фитч.

* * *

Класс – черная дыра. «Шекспир на сцене» – что за идиотская шутка! Я окидываю взглядом своих студентов. Обреченных. Будущих безработных. И мне хочется крикнуть им: «Вы обречены!» Но говорю я:

– Добрый день!

И пытаюсь опереться о стол, но из-за того, что я так долго просидела с Элли, даже эта поза стала невыносима. Я невольно постанываю. Мое лицо – я это точно знаю – кажется бледным и измученным. Губы пересыхают, сколько бы я их ни облизывала. Хорошо, что это занятие можно пустить на самотек. Дать им прочесть по ролям какую-нибудь пьесу. В конце концов, пьесы ведь пишутся для того, чтобы их играли. Вот и пускай разыграют сцену. Или даже две, почему бы и нет? Разобьются на группы и обсудят, как это можно было бы поставить на сцене. Притом обсудят подробно. Поделятся друг с другом идеями. А ты, стоя у стены и из последних сил стараясь не умереть, будешь делать вид, что все подробно записываешь. А если время все равно останется, включишь им видеоролик. И пускай смотрят – с начала до конца. Любуются на молодых и красивых Патрика Стюарта и Иэна Маккеллена[6]. Наслаждаются современной и абсолютно неубедительной постановкой «Отелло» от «Лайфтайм». Силятся что-то разобрать в дрожащем видео, запечатлевшем «Сон в летнюю ночь», представленный на фестивале в национальном парке Юты. Это все очень полезно и поучительно. Главное – не обращай внимания на вибрирующий в кармане мобильник. Ведь это наверняка декан. Стоит сейчас у окна в своем кабинете, разглядывает зеленый кампус, кукольные домики общежитий, белую церковку и прочие составляющие этого его игрушечного колледжа. Прижимает мобильный к уху и глупо улыбается. Должно быть, и Фов там, радостно предвкушает мое грядущее унижение. Она вообще часто заглядывает к декану – втирается в доверие. Таскает ему кофе, выпечку и новые галстуки со зверушками.

«Как увидела в магазине эту прелесть в маленьких осликах, почему-то сразу подумала о вас».

А он в ответ: «О, Фов, вы такая внимательная».

Конечно, она ему на меня уже жаловалась. Твердила, что мои режиссерские способности и педагогический опыт вызывают у нее большие сомнения. «Она вообще преподавала раньше? Да, я знаю, что она не научный работник, но она ведь и не профессиональная актриса. Где она там играла, в парочке фестивальных постановок?» Декану общаться с Фов очень нравится. Она скрашивает ему послеобеденные часы, которые в противном случае он бы провел, тупо улыбаясь в стену. Но сегодня у него есть еще одно развлечение – пытаться дозвониться до меня.

«Возьми трубку, возьми трубку», – заклинает он. По счастью, не способный управлять мной силой мысли.

«Не возьму, – мысленно отвечаю я ему. – У меня занятие. Вы что, забыли расписание? «Шекспир на сцене», с 2.30 до 3.45, алло? Мои студенты сейчас получают важный жизненный урок».

– Мисс Фитч?

Меня окликает сидящая в дальнем углу Скай. Милая Скай. Вся в черном. Длинные волосы, накрашенные блестящей бирюзовой, как морские волны, помадой губы. Русалочка-металлистка.

– Да, Скай?

– Кендалл, – поправляет девушка. Каштановый боб. Приплюснутая, как у мопса, мордочка. – Кто такая Скай? – растерянно спрашивает она.

– Скай?

Я окидываю класс взглядом, но Скай нигде не видно. Тут только мои привычные студенты, которые пялятся на меня с привычным ужасом.

– Мисс Фитч, вы в порядке?

Я вглядываюсь в их обращенные ко мне лица. Наконец-то никому не скучно.

«Мне кажется, это станет для тебя грандиозным начинанием, Миранда, – сказал Пол, когда я получила эту работу. – Нет, правда». А сам смотрел на меня и сиял. Как будто верил, что, значит, и наша с ним жизнь все же может наладиться. Что эта работа может спасти меня, спасти нас. Помню, как он отвел от моего лица волосы и поцеловал меня так, как не целовал уже очень давно. «Давай сходим куда-нибудь, отпразднуем?»

«Хорошо». Я попыталась улыбнуться, чтобы скрыть от него гнетущие меня мысли. Что я по уши завязла в болоте. И скоро оно окончательно меня поглотит.

«Студенты в тебя просто влюбятся. И работа-то не пыльная. Да ты, не приходя в сознание, могла бы ее выполнять».

– Мисс Фитч? Мисс Фитч, вы…

– Все нормально. Давайте сегодня закончим пораньше. Отдыхайте. Вы так старались…

Чистейшая ложь. Я постоянно им вру. Но это всегда срабатывает.

– Доброй ночи, – говорю я им, когда они направляются к двери.

– Мисс Фитч, еще ведь даже вечер не наступил.

* * *

Прежде чем потащиться в театр на репетицию, я захожу в туалет и разглядываю себя в зеркале. «Вот тебе и конец пришел», – медленно, спокойно говорю я себе. Это ведь правда. Меня просто проглатывают, как таблетку, которых я сама проглотила сотни. И переваривают. «Ты больше не женщина. Не сексуальный объект». Я внимательно вглядываюсь в эту истину, и слезы не наворачиваются мне на глаза. Собственные обломки меня гипнотизируют. Завораживает лицо, по всей вероятности, мое собственное, исчерченное страдальческими морщинами, которые я не пытаюсь скрыть. Раньше… Ох, раньше я бы пыталась. Красила бы свои бледные потрескавшиеся губы алой помадой. Щипала бы себя за щеки или шлепала по ним щеткой, пока не порозовеют. А седые волоски выдрала бы. Подобно женщине, которая, цепляясь за лопухи и пачкая руки землей, пытается снова вскарабкаться на отвесный утес, с которого недавно свалилась. Отчаявшееся создание, погрязшее в отрицании очевидного. Моя мать, упокой господи ее душу, одобрила бы такую стратегию. Мне часто вспоминается один эпизод, произошедший незадолго до ее смерти. Как она, пьяная, как всегда в тот период, напевая, поправляла полотенца для лица в гостевой ванной. А с первого этажа, из кухни, уже валил дым. Мать сожгла жир на плите и напрочь о нем забыла. Стояла в ванной, прижавшись лбом к кафелю, разглаживала крошечные бесполезные полотенца и распевала: «Que Sera, Sera»[7].

Глава 6

Придя на репетицию, я обнаруживаю, что в зале нет никого, кроме сидящей на краю сцены Элли. На плече ее болтается холщовая сумка, прямые темные волосы обрамляют круглое и бледное, как луна, лицо. Сильно подведенные глаза смотрят мимо меня – на замусоренную сцену, на пушистые комки пыли, сереющие в ярком свете софитов. «Мне так жаль, профессор, – как бы безмолвно говорит Элли. – Я ведь вас предупреждала».

Я окидываю взглядом жутковатый пустой театр. Даже Грейс не пришла. Представляю, как торжествует сейчас Бриана. Должно быть, улыбается. Сидит в спальне перед трельяжем и разглядывает себя в зеркале, а мать, стоя позади с бокалом золотистого вина в руке, длинными плавными движениями расчесывает ее сияющие волосы. «Все улажено, милая».

С моих губ невольно срывается низкий жалобный вскрик.

– Мне так жаль, профессор Фитч, – говорит Элли.

– Все нормально, Элли, – улыбаюсь я. – Уверена, ребята с минуты на минуту появятся.

Элли смотрит на меня, как на сумасшедшую.

– Простите, профессор, но, по-моему, сегодня никто не придет.

– Разумеется, они придут, Элли, – возражаю я. Зачем я ее переубеждаю? – У нас же репетиция.

Я приваливаюсь к краю сцены, словно и в самом деле ожидаю, что студенты вот-вот появятся. И под взглядом украдкой косящейся на меня Элли набираю номер Грейс. Нет ответа. Иногда она перед репетицией отправляется позаниматься в институтский тренажерный зал. Устраивает себе, по ее собственному выражению, «силовой день». В театр она наверняка демонстративно явится в спортивном костюме и с бутылью какого-нибудь тонизирующего напитка в руках. А может, успеет переодеться в брюки и жилет и нагрянет сюда с еще влажными после душа волосами, прямо-таки излучающая здоровье. Бодрая, собранная, энергичная – смотреть противно. И все же я бы многое отдала, чтобы она сию минуту решительно вошла в зал. Снова набираю ее номер. Потом отправляю сообщение: «Где ты?»

А затем, обернувшись к Элли, улыбаюсь так, словно все идет по плану. Словно мое тело не собирается с минуты на минуту мне изменить. Словно ее образ не двоится у меня в глазах. Словно все хорошо.

– Итак, Элли, – начинаю я, – раз уж мы все равно ждем, пока народ подтянется, давай, что ли, немного разомнемся? Попробуй продекламировать монолог Елены.

Элли в растерянности смотрит на меня.

– Но ведь Елену играет Бриана.

– Что ж, Брианы здесь нет, правда?

– Правда.

– А ты ее дублерша, так?

– Так.

– Вот и давай порепетируем. На всякий случай. Мало ли что может случиться с бедняжкой Брианой. Несчастный случай. Внезапное недомогание. Грипп. Мононуклеоз. Всякое бывает, Елена.

– Елена?

– В смысле, Элли. Давай-ка, Элли, попробуй сыграть Елену.

Элли оглядывается по сторонам.

– Но здесь больше никого нет.

– А тебе никто и не нужен! – резко бросаю я.

И тут же беру себя в руки. Два глубоких вдоха – как учил Марк в те времена, когда у него еще был для меня – для нас! – план, в те времена, когда он еще верил, что меня можно вылечить.

– В этот момент ты на сцене одна, помнишь?

– Да.

– Ну так начинай. А я сейчас вернусь. Остальные наверняка уже на подходе. Загляну в холл, проверю.

Но и в холле тоже так пусто, что жуть берет. Ни Грейс, ни студентов. Только негромко гудят торговые автоматы. Стены здесь увешаны нашими старыми афишами и фотографиями со спектаклей. «Буря». «Как вам это понравится». «Ромео и Джульетта». И с каждого снимка, из самого темного угла, гляжу я – словно сама все это сотворила. Сама выбрала такую жизнь. Только лицо меня выдает, лицо, с каждой новой фотографией принимающее все более страдальческое выражение. И глаза, которые стекленеют все сильнее и западают все глубже. И согбенная фигура, утопающая в тусклом темном платье. А вот Грейс на всех снимках одинаковая. Серьезная молодая женщина в жилете с карманами. И прическа у нее везде одна – рыжевато-каштановые волосы подстрижены под Жанну д’Арк. На губах играет зловещая ухмылка охотника, позирующего рядом с подстреленной добычей. После она разделает тушу – мясо съест, шкуру продубит, а голову приколотит к своей пенно-розовой стене. Были времена, когда Грейс твердо верила, что я всегда поступаю правильно. Считала меня своеобразным амулетом. «Я однажды видела тебя на сцене в Бостоне, – сказала она мне в день нашего знакомства, в день, когда я впервые оказалась в кампусе. – В «Зимней сказке». Ты играла Пердиту. Мне очень понравилось». И я поняла, что в устах Грейс это была наивысшая похвала. Позже, когда мы вместе ходили пропустить по стаканчику, она как-то призналась, что тоже в свое время подумывала о сцене. И даже играла Леди Брэкнелл, безжалостную мать, в студенческой постановке «Как важно быть серьезным».

«Леди Брэкнелл? – скривилась я. – Да кто там у вас роли распределял?» И сразу вспомнила болтавшийся у нее на кошельке брелок в виде розовой балетной туфельки. Вспомнила, как Грейс, округляя глаза, расспрашивала меня о том лете, когда я играла Белоснежку. «Как по мне, ты прирожденная Сесили», – добавила я. Сесили, розовая роза, символ элегантной женственности. Грейс глянула на меня поверх кружки. Глаза ее сияли.

«Давай ставить спектакль вместе», – предложила она после того, как я отработала в колледже первый семестр.

«Давай», – согласилась я.

Но теперь я определенно пала в ее глазах, теперь нас с Грейс разделяет огромное расстояние. И все же, не могла ведь она меня предать? Я кошусь на экран телефона. По-прежнему ни одного сообщения.

– Что происходит? – спрашиваю я у пустынного холла.

А потом замечаю, что дверь театральной мастерской приоткрыта, и из щели виднеется полоса света. Логово Хьюго. Кажется, там негромко играет музыка, до меня доносится приглушенный гитарный рокот. Сердце в груди колотится, как бешеное. Он там. Все еще работает над постановкой, моей постановкой. Создает для нее осязаемый мир.

Вхожу. В нос мне, кружа голову, ударяет сладкий запах древесины. И от этого почему-то сразу накатывает умиротворение. В высокие окна мастерской светит неяркое вечернее солнце. Тут и там громоздятся прислоненные к стенам незаконченные фрагменты декораций. Одни представляют собой изысканный интерьер французского дворца, другие – пышную природу Италии: голубое небо, зеленую листву и виноградные лозы, освещенные ярким солнцем. Небо, листву и лозы из «Все хорошо».

Я окидываю мастерскую взглядом, и мое сердце воспаряет. А боль слегка унимается. Больше не кричит криком, только шепчет. Стул с ноги сдвинули. И паутина теперь мерцает едва-едва.

И вдруг я замечаю его. Накрытый куском ткани, он стоит в центре большого деревянного верстака. Макет. Миниатюрные декорации к постановке, мини-портрет вселенной моего спектакля.

В волнении я ковыляю к нему. Честно признаться, я и не думала, что еще способна передвигаться так быстро.

Интересно, какую мою идею он воплощает? Может, это акт первый, сцена первая? Где Елена рассказывает зрителям о своих горестях: она без ума от Бертрама, но ей ни за что его не получить? Или это та сцена, в которой она с помощью колдовских чар исцеляет Короля? Или момент, когда воспрявший духом Король приказывает Бертраму жениться на Елене, а тот не желает брать ее в жены, и все зрители мгновенно проникаются к нему ненавистью? Или тот, где Елена получает от Бертрама ледяное письмо, в котором он объявляет, что уезжает в Италию на войну, потому что лучше умрет, чем станет ей мужем? А может быть, это финал, в котором Елена, перевернув небо и землю, все же заставляет Бертрама ее полюбить? И тот, наконец, объявляет и ей самой, и всему миру, что видит ее, видит по-настоящему – в той единственной совершенно невероятной строчке.