скачать книгу бесплатно
В Крыму узнал удивительную вещь. Там в домах ребенка отказные дети – это четвертые-пятые дети в семье. То есть родили родители троих – ну и хватит. Теперь ты, государство, расти. Этого я тоже не понимаю – как так можно? Но это есть.
Хотя должен сказать, что я видел и очень благополучные учреждения – как, например, детский дом-интернат № 1 в Санкт-Петербурге. И это наряду с тем, что там был и интернат № 4, где погибал Илья Дувакин – мальчик, родившийся со множественными пороками и всю свою жизнь проживший в интернате, потому что мать от него отказалась. Мальчик, которого в одиннадцать лет отправили умирать в больницу и которого в конце концов общими усилиями спасли.
Я видел Ояшский детский дом-интернат в Новосибирской области – он раньше был сарайчиком на тридцать пять лежачих детей-инвалидов, а потом превратился в огромный комплекс, на который работает весь поселок, до этого пивший и гулявший напропалую. Со своим огромным хозяйством, с лошадьми, овцами, свиньями, коровами, гусями, утками, полями. Там тоже живет больше двухсот пятидесяти детей.
* * *
В общем, чем больше я видел и узнавал, тем яснее понимал, что нужны системные изменения. А в первую очередь мне нужны помощники. Потому что нигде нет уполномоченных по правам ребенка. Ведь эта форма, омбудсмен для детей, была придумана Комитетом по правам детей ООН. Хотя вообще омбудсмен – это не совсем правильный в моей ситуации термин. Я скорее commissioner – то есть, по сути, комиссар при президенте по правам детей. А омбудсмен – это утвержденный парламентом уполномоченный по правам человека. Все остальные – комиссары: и по правам детей, и уполномоченные по правам предпринимателей, которые появились позже.
В виде эксперимента ЮНИСЕФ году, кажется, в 2005-м, а после в 2008-м учредил пять своих уполномоченных. Они работали фактически на общественных началах – на гранте ЮНИСЕФ. Это было в Ижевске, в Санкт-Петербурге, Петрозаводске, Саратове и Москве. И все. До учреждения поста уполномоченного в России таких людей не было. Никто не знал, с чем их едят и зачем они вообще нужны.
Через два года после начала работы, 24 декабря 2011 года, я доложил президенту, что во всех регионах Российской Федерации, кроме Еврейской автономной области, появились уполномоченные по правам ребенка.
У нас с Александром Ароновичем Винниковым, руководителем ЕАО, была такая история. Он долго-долго упирался, дольше всех.
– Ну зачем нам уполномоченный! Нас и так тут мало, и детей мало, и все у нас хорошо.
Ну вот я приехал и ему показал, что не все так хорошо, как ему кажется. А 24 декабря 2011 года сказал ему:
– Знаете, я сегодня президенту докладываю – скоро будет послание Федеральному собранию, и президент спросил, сколько у нас уполномоченных. Так я ему сказал, что везде, кроме Еврейской автономии.
Винников кричит:
– Нет, нет, не надо, не говорите, сейчас все будет!
И быстро-быстро принимает решение. Так что 2011 год мы закрыли с тем, что у нас везде есть уполномоченные, во всех регионах.
* * *
Я люблю свою новую работу. Факт! Мне все это до сих пор очень интересно. Я с удовольствием езжу в инспекции. Но понятно, что осмотреть десяток учреждений в день уже тяжело, боишься что-то упустить. А важно все – и в том числе сберкнижка, на которой должны лежать эти «сиротские» деньги от государства. Оказалось, что у многих лежит только десять рублей, которые нужны, чтобы сберкнижку открыть. И все. Так до восемнадцати лет эти десять рублей и лежат – а больше ничего нет. В восемнадцать лет такой сирота из детдома выходит – кому он нужен? Вроде бы государство должно ему дать квартиру, вроде какие-то льготы ему положены при поступлении в вуз. А его в детдоме ничему не научили. Он мало того что никому не нужен и квартиру неизвестно когда дадут – хотя дадут, конечно, – он еще и ничего не умеет.
Кстати, о квартирах.
Я приехал в Вологду – там дали двести квартир выпускникам детдома. Стоит новенький дом. Мне говорят:
– Павел Алексеевич, вас там встречают.
Замечу, квартиры дали в ноябре, а я приехал в марте – то есть полгода прошло, зиму перезимовали. Подхожу, вижу – стоит парень, дылда, на две головы выше меня, в кожаной куртке.
– А-а, – тянет нагловато, – это вы Астахов, с инспекцией приехали?
– Да.
– А я вас жду. Значит так, вот список всех недоделок, все, что надо устранить. Давайте с них потребуем!
– Хорошо, – говорю, – давайте пойдем посмотрим квартиру.
Приходим в квартиру.
– В чем проблема?
– Вот, смотрите, видите – балкон, смотрите, как дует! Мы там ватой забили, заклеили…
В доме, между прочим, установлены пластиковые окна. И ватой забита щель между рамами и заклеена скотчем. Я не знаю, смеяться или плакать:
– Ребята, это новый дом! Вот я тоже живу в новом доме – так я каждый год вызываю мастера, который мне все это подтягивает. Потому что дом дает усадку, «гуляет». Понимаете? Если вы в этом ничего не соображаете, у вас должен быть какой-то старший, куратор, который вам подскажет. Что вы делаете? Вы же уродуете окно сами себе.
– Ну ладно, а вот смотрите, в ванной кафель, видите? Голый пол! Я встаю и примерзаю зимой, холодно.
– Ну знаешь, – отвечаю. – Положи коврик. Деревянный матик сбей. Сделай что-нибудь, чтобы ты не примерзал к этому полу.
– А вот здесь краска облупилась, отлетела…
И все требования – сплошь такая же мелочь, ерунда. Я говорю:
– Слушай, сейчас рабочий день. Вот я работаю, а ты что делаешь?
– А я могу не работать! Имею право!
Даю справку: сирота, вышедший из детского дома, сегодня в течение года получает пособие в размере средней зарплаты в регионе. На второй год – половину. А работу со средней по региону зарплатой в первый год после выпуска, не имея по большому счету никаких трудовых навыков, он вряд ли найдет. И на кой ляд ему работать? Кого мы растим, ребята?
Ко мне в Сыктывкаре подошел ректор университета и пожаловался:
– Павел Алексеевич, у меня девочка есть, сирота, третий год поступает на отлично.
– Не понял?
– Ну как, поступает, сдает все на отлично, плюс у нее льготы при зачислении. Стипендию я ей плачу. Она год не приходит. То есть поступила и год получает стипендию. Ни на лекции не ходит, ни экзамены не сдает. Я ее через год отчисляю. А она в следующий раз на вступительные приходит и опять сдает, опять поступает. Второй раз я ее отчислил. Она в этом году в третий раз пришла и поступила! Что мне делать с ней, я не знаю.
То есть ум у девчонки светлый и соображалка работает так, что ого-го, нам с вами только учиться и учиться. Это к вопросу о том, что эти ребята, многие, очень талантливы по природе, очень. Но иждивенчество – чрезвычайно серьезная, опасная проблема. И, к сожалению, большинство людей, выросших в детском доме, привыкают постоянно повторять: дай, дай, дай.
И я задумался вот о чем. О том, что это очень странно: за государственный счет, в государственном учреждении находятся дети, которые двадцать четыре часа под наблюдением, под опекой, ими заниматься должны – а из них растят в лучшем случае ненужных людей, ко всему прочему еще и иждивенцев. В детдоме ведь как: хочешь сахару – тебе выдадут, носки порвались – дали новые. Выпускник оттуда выходит и не знает, куда пойти купить хлеба, не знает, как заплатить за электроэнергию. Ничего не знает. В восемнадцать лет – полный иждивенец. Это, повторяю, в лучшем случае. А в худшем? Преступник или жертва.
* * *
С 1990-х годов ситуация в сфере защиты детства у нас, как свидетельствуют даже неискушенные люди, все время ухудшалась. Реально ухудшалась – помимо того, что было огромное количество детских домов. И я готов спорить с теми, кто начинает говорить, что, мол, это Астахов придумал детские дома закрывать, поэтому губернаторы подстраиваются, объединяют четыре детских дома в два и отчитываются о выполнении. Это не совсем так. Бывают случаи, но они единичные. Стандарт министерства образования – шестьдесят детей. Больше этого количества воспитанников в детском доме быть не может. А раньше по стандарту их было сто двадцать! Так о каком «укрупнении» мы говорим? Наоборот!
Здесь есть еще одна близкая тема, которую обязательно надо затронуть. На сломе эпох у нас образовалась та самая демографическая дыра в пятнадцать лет – перестали рожать детей. Это и понятно. Когда родился мой первый ребенок, в 1988 году, жена чуть ли не одна была в отделении. Все было по талонам, всем было не до детей. Помню, как Светлана, беременная, стояла в очереди за макаронами и ее там чуть не задавили. Потому что макароны «выбросили» в пять часов вечера, ну и, соответственно, после работы все пошли в магазин. 1988 год был «дном» демографической ямы.
Второй провал – 1993 год. В 1993 году у нас родился второй ребенок. Тоже никто не рожал в это время. Я прекрасно помню, как это все происходило. Уже рухнул Советский Союз, уже прошел путч, и сейчас расстреливали Верховный Совет в Белом доме. Шла чуть ли не гражданская война – какие дети? С продуктами по-прежнему было напряженно, еще действовали талоны. Куда детей рожать? И в тот период детские сады фактически пустели. Никто ими не занимался, детей было мало. А вот востребованность детских домов была огромная. Кстати, впервые громко сказал о проблеме Ролан Быков – и с этого момента государство начало худо-бедно пытаться собирать с улицы детей. Хоть и не так быстро, как хотелось бы. Появились дома ребенка.
Каждый дом ребенка, чтобы вы понимали, рассчитан на сто двадцать человек. Это классический детский садик, которые в начале 1990-х никому были не нужны, потому что детей рождалось мало, а вот брошенных детей становилось все больше. Вот сейчас из тех трехсот домов ребенка, которые есть в России, двести восемьдесят пять находятся в зданиях классического детского садика на сто двадцать человек: три блока, соединенные между собой. Так это и осталось.
2011 год стал знаковым в демографическом возрождении России – вдруг детские садики опять стали востребованы. Ситуация начала меняться. Детских садов стало не хватать. И жизнь подтвердила, что я был прав, когда с 2010 года убеждал всех, что надо освобождать детские дома под детские сады.
* * *
Я задумался о том, как сэкономить силы и средства, когда видишь, что учреждение неэффективно и нежизнеспособно. Полез глубже и нашел интересную вещь. Когда я в свое время учил шведский – меня готовили к работе в Швеции, – нам рассказывали про социальные стандарты в стране. В сфере детских учреждений действует стандарт, согласно которому в любом детском учреждении на двух детей приходится один взрослый. Потому что один взрослый всегда в состоянии справиться с двумя детьми разного возраста. И вот этот стандарт социальной работы и защиты доказывает, что уровень жизни в Швеции был в то время одним из самых высоких.
Я запомнил это, потому что у нас в детских садах ведь было совсем по-другому. Я тогда уже начал своих детей водить в детский сад и видел, что в группе из двадцати – двадцати пяти человек – только воспитательница и нянечка. И все. А то еще и не всегда нянька есть – штат не укомплектован. А в Швеции на группу в восемь человек – два воспитателя и две помощницы.
Когда я только начал посещать с инспекциями детские дома, то все пытался представить – сколько же в детском доме в России работает воспитателей на такое количество детей? Стандарт детского дома был в то время сто шестьдесят воспитанников, потом стало сто двадцать. Ну, думаю, наверное, на десять человек один воспитатель. И то – дай-то Бог!
Как вы думаете, сколько? В реальности?
Не будем гадать.
И в 2010 году, и сейчас соотношение детей и взрослых в российских детских интернатных учреждениях и домах ребенка – один ребенок на 2,2 взрослых.
То есть вы понимаете, какой перекос?
За одним ребенком в детдоме ухаживают два взрослых человека. Я не разделяю сейчас воспитателей, бухгалтеров, водителей, массажистов, медсестер, директоров, поваров и прочих. Два взрослых на одного ребенка!
Я бывал в таких местах, как Канский дом ребенка. Это час лететь на вертолете от Красноярска. Канск знаменит тем, что там есть дом ребенка, где работает полгорода, и колония, где работают остальные полгорода. Вот там на девяносто шесть детей было, кажется, триста десять сотрудников. Больше, чем по трое на каждого.
С похожей историей я столкнулся в 2014 году, когда мы принимали Крым в хозяйство. В Симферопольском доме ребенка – девяносто один ребенок и около трехсот двадцати взрослых. Я говорю:
– Ребята, шикарно вы живете!
А в Севастополе на те же самые девяносто детей работало семьдесят человек. Дело в том, что в Севастополе очень низкие зарплаты – всегда были, есть и остаются. И сотрудники детского дома, видимо, как-то объединяли ставки, чтобы зарплата была повыше. В любом случае там сейчас проводятся реформы, штат приводится в соответствие со стандартами.
Помню школу-интернат в поселке Андег на Белом море, в устье Печоры – это Ненецкий автономный округ. Там когда-то был крупнейший рыболовецкий совхоз. Добраться туда можно по Печоре – либо по воде, либо зимой на аэросанях по льду. Два варианта. Больше никак. Я туда поехал зимой – на аэросанях два часа от Нарьян-Мара. Нас встречали. С тревогой и просьбами.
После того как рыболовецкий совхоз развалился вместе с СССР, работы не осталось никакой. То есть поселок буквально вымирающий. Единственное, что осталось, – школа-интернат, в которой тогда жили сто семнадцать детей и работали примерно триста сорок человек.
Школа-интернат очень забавная – это отдельно стоящие частные домики, семь штук. Тут мальчики спят, тут девочки, тут старшие, там младшие, здесь они кушают, там они учатся. Я приехал, и глава администрации мне говорит:
– Я вас умоляю, только не закрывайте!
Если бы этот интернат закрыли, это стало бы буквально трагедией, социальным коллапсом! Он же фактически градообразующий. И вот таких градообразующих интернатов я видел достаточно много в России, в отдаленных уголках.
Приведу другой пример, который в 2013 году всем стал известен, после того как в Интернете появилось видео, снятое в интернате в поселке Пионерский Амурской области: девочки старшего возраста ставят вдоль стенки мальчиков младшего возраста, снимают с них штаны и лупят ремнем. Интернат находится в глуши – от Благовещенска еще надо долго ехать. Директор интерната – она же владелец поселковых магазинов, она же основной поставщик продуктов, она же основной закупщик этих продуктов… Когда Следственный комитет начал заниматься всей этой историей, там выявили хищений на миллионы.
Так вот, директор интерната, похоже, превратила старших девочек в своих надсмотрщиц. И все знали про это, включая воспитателей. Что когда они уходят на ночь, детьми командуют старшие девочки. Младших детей унижали, били, они плакали… Ежевечерняя процедура, просто для профилактики – строили и лупили. Этот интернат тоже был градообразующим – весь поселок работал в магазинах и в интернате. Больше просто негде. Но все-таки пришлось его закрыть.
И вот что интересно: когда два человека взрослых приходятся на каждого ребенка, начинают происходить удивительные вещи. В Карелии была школа-интернат под Петрозаводском – ее тоже закрыли, – где содержание одного ребенка обходилось в полтора миллиона рублей в год. То есть это получается больше ста тысяч в месяц – сто двадцать пять, если быть совсем точным. При этом вот что я увидел, когда туда приехал.
Территория в полном запустении. От забора практически ничего не осталось – только столбы стоят. Снесенные ворота. Нет даже вывески. Обшарпанные здания. Стекла составные, из кусочков, как в самых бедных деревнях. Я насчитал – на одном из стекол было семь швов.
Я захожу, директор идет мне навстречу и говорит, показывая куда-то:
– Вот этот стол наши дети нашли на помойке, отреставрировали и теперь здесь мы играем.
С гордостью говорит. При этом в тумбочках карты, ножи, какие-то заточки… Я бюджет посмотрел – ну, сразу стало понятно, что этот объект мы закрываем. Другого не дано.
Вообще, то, что мы находим в интернатах и детских домах запрещенные предметы – это тоже отдельная история. В каждом третьем детдоме раньше находили игральные карты. Когда я стал обращать внимание директоров на то, что у них дети в карты играют, они мне отвечали со всей невинностью – как, например, в Пскове было:
– А что здесь такого? Они математические способности развивают.
Помню, тогда я ответил:
– Уважаемая, – детдомом заведовала женщина, – во-первых, чтобы развивать математические способности, надо играть в шахматы. Это лучше. Но самое главное не это – откройте кодекс административных правонарушений: в азартные игры детям запрещено играть. Во-вторых, вовлечение в азартную игру, в карты в частности, – это статья. Я просто сейчас должен вызвать полицию и вас отдать под суд за административное правонарушение. Вы что, не понимаете этого?
И многие действительно не понимали. Карты считались безобидной забавой. Сейчас если где-то карты найдут – это ЧП. А когда я только начинал – было почти нормой.
Чего мы только не находили! Вплоть до приспособлений для употребления курительных смесей и всяких травок. Даже нашли в Перми видео, как дети раскуривают «травку» – у них ума хватило себя заснять в этот момент, и флешка лежала с этой съемкой. Я заседание местного правительства начал со слов:
– Давайте посмотрим небольшой ролик, на четыре минуты, о жизни ваших детей.
И показываю, как детишки там раскумариваются. Министры в шоке, их буквально парализовало от изумления.
А ведь почему такой эффект? Что, они раньше не могли туда заглянуть, посмотреть? Но для многих это оказалось откровением. И вот так получилось, что мне выпала неблагодарная роль открывать им глаза на очевидные вещи, простые, элементарные и столь же порою страшные.
Понимаете, я уже говорил – нет такой территории, где было бы двести детских домов, сто детских домов. Даже пятидесяти уже нету. Больше двадцати пяти ни у кого нет. Те, кто раньше начал этим заниматься, как Сергей Семенович Собянин в бытность губернатором Тюмени – с 2004 года, – сократили количество. Поэтому в Тюмени было двадцать девять детских домов, а осталось три, и еще один скоро закроют. И было два дома ребенка – один в Тюмени, другой в Тобольске. В Тобольске в доме ребенка – пять детей маленьких, а в Тюмени – пятнадцать. Мы договорились, что сделаем один на двадцать детей – хотя здание рассчитано на сто двадцать, – а второй отдадим детскому садику. И это не Астахов в 2010 году пришел – это Собянин в 2004-м начал делать. Астахов только пришел, увидел, поддержал и про позитивный опыт начал рассказывать.
Или Калуга – там было четырнадцать детских домов, сейчас два, а завтра останется один. В 2010 году калужский губернатор со мной спорил. Говорил:
– Во-первых, зачем нам уполномоченный по правам детей? Не понимаю. Лишняя трата денег и вообще бюрократия. Во-вторых, у нас все прекрасно. Моя жена занимается детскими домами, посмотрите, у нас все замечательно.
А я ему на пальцах объяснял. А калужский губернатор в рейтинге стабильно занимает первое место. Это человек, который за несколько лет вывел область из дотационных в донорские. В Калужской области зарегистрированных предприятий работает больше, чем в Швейцарии. Завод «Самсунг», завод «Фишер», Новолипецкий металлургический комбинат – их филиал там, в Калуге, стоит. Всю плазму «Самсунг» делают в Калуге, «Фольксвагены» и «Ауди» собирают и т. д.
Губернатор со мной спорил. Но в конце концов пришел к тому, что, действительно, правильно сокращать, а высвобождающиеся деньги направлять в социальную сферу. Как та карельская школа-интернат: ее закрыли – полтора миллиона в год, 125 тысяч в месяц! Назовите мне сегодня – сколько из ста русских семей, произвольно выбранных, могут потратить на ребенка такие деньги? Многодетные матери ищут, как бы лишнюю тысячу найти. Мать с ребенком-инвалидом получает грошовое пособие и вынуждена думать – а может, отдать ребенка в детский дом-интернат, где его будут хоть как-то лечить, кормить и обеспечивать? А в детском доме-интернате на его содержание будет тратиться значительно больше ста тысяч рублей в месяц, совершенно точно.
Дело в том, что раньше у государства, если взять, например, 1990-е и начало 2000-х годов, не было этих денег, социальные обязательства не выполнялись. Но последние лет восемь они точно исполняются. Деньги идут. Как они расходуются губернатором, министрами и руководителями детских учреждений – это другой вопрос.
Скажу честно: самое тяжелое сопротивление я встречал со стороны директоров детских домов, которые сидели на своих местах железобетонно. Это же надо понимать – у тебя комбинат: фабрика-кухня, фабрика-прачечная, гараж на пять-шесть автомобилей, у тебя детские деньги, которые, с одной стороны, ты не можешь тратить, но с другой – есть варианты. Я понял, как все это работает. Ты создаешь при себе какой-нибудь попечительский совет и умело доишь всевозможных благодетелей, которым всегда можешь показать ободранную спальню, рваную рубашечку, несчастного ребенка. И ты, конечно, ни в коем случае не должен отдавать ребенка в семью. Потому что вот у тебя живет сто детей, ты отдал одного – считай, минус полтора миллиона в год. Отдал двух – минус три миллиона в год. И так далее. Скажите, пожалуйста, много ли у нас найдется абсолютных бессребреников? И те, о ком я сейчас говорил, – это вовсе не хапуги какие-то. Сплошь милые люди.
Я ни в коем случае не хочу сказать, что все директора детских домов – жулики. Неправда. Это не так. Но покажите мне повара, который, когда будет готовить сто котлет на сто человек, не сделает сто две котлеты из этого же количества фарша. Покажите мне завхоза, который, покупая килограмм гвоздей, не отсыпет себе пятьдесят граммов. И так везде. Пачку бумаги – ну почему не взять, правда? Есть же бумага, все равно же закупают. И вот так всё.
Но постепенно стало получаться. Я убедился, и другие поверили, что можно переломить эту тенденцию застоя в детдомовской, интернатной среде – с точки зрения системы управления. И я заговорил о том, что надо сокращать детские дома, закрывать их, больше отправлять детей в приемные семьи; надо оставлять детей в родных семьях, не надо бесконечно лишать родительских прав! В первый год, когда я докладывал президенту, было 83 тысячи лишений родительских прав. А за год до этого – больше 90 тысяч. Представляете? Только лишений родительских прав. Плюс еще различные факторы, которые влияют на ситуацию. Дети отказные, например. Новорожденных отказных детей в начале 2000-х годов было до 30 тысяч ежегодно. Тридцать с лишним тысяч новорожденных детей, от которых матери отказывались в первые дни после рождения!
В 2014 году отказных детей было чуть меньше четырех тысяч. Лишений родительских прав – 36 тысяч (против, напомню, почти ста тысяч за несколько лет до того). То есть мне пришлось уговаривать судей, прокуроров, воспитывать органы опеки – мы провели несколько семинаров, организовали целый съезд в Уфе весной 2013 года, собрали представителей всех органов опеки. Ведь опека – это передовой рубеж. Они видят неблагополучие, они принимают решения, составляют справки и т. д. Их все время ругают. А у них сумасшедшая нагрузка, потому что по норме должно быть две с половиной тысячи детей на одного специалиста, а у них по 10–12 тысяч. Есть территории типа Магадана, где и по 20 тысяч детей на одного специалиста опеки приходится. Тут если хотя бы каждый придет и попросит одну справку написать – специалист полжизни их писать будет. А с них же еще и спрашивали. Акт об изъятии ребенка они составляют, акт обследования жилищных условий тоже они… Когда проходил съезд, многие из сидевших в зале плакали:
– Господи, нас за всю жизнь никто не собирал, нам ничего этого не объясняли, не говорили!..
Они же в муниципальном подчинении находятся – какой муниципалитет, какой мэр, такая и политика. У них нет единого федерального начала – это мы снова возвращаемся к вопросу о министерстве по делам семьи. Нет единого начала у опеки. В России 25 тысяч муниципалитетов – и это 25 тысяч самостоятельных маленьких комиссий.
Я решил еще и с другой стороны зайти. Пошел в министерство экономического развития к заместителю министра – тогда министром была Эльвира Сахипзадовна Набиуллина – и спросил:
– А можно посчитать и посмотреть, сколько мы тратим на детские дома и тому подобные учреждения?
И мы так часа два с половиной проговорили, наверное. Я тогда сказал:
– Вот по тем цифрам, которые я вижу, я считаю, что мы огромные деньги тратим в никуда. В год из бюджета – более 500 миллиардов рублей!
Вспомните, что я рассказывал про школу-интернат в Карелии или школу-интернат в Ижевске. Кого мы там воспитаем, если они уже бандитами выросли? Если директор был неспособен справиться с воспитанниками и за три года просто развалил все? А тратим ведь столько же. По сто тысяч в месяц. В самых бедных регионах – во Владимирской области или Ивановской – все равно минимум 50 тысяч в месяц тратится на одного ребенка в детском доме. Ну дай ты 10 тысяч рублей одной маме, которая не сдаст малыша в детский дом, даже если у нее работы нет! Дай 20 тысяч, если это ребенок-инвалид. Помоги сохранить детей в семье!
Тут возникает другой вопрос: у нас в детских домах около 70 тысяч детей, а семей нуждающихся примерно 4–4,5 миллиона. То есть просто перераспределить деньги не получится – слишком несерьезные суммы получаются. Однако и эту проблему можно решить. Но об этом позже.
