Тати. Повести и рассказы

Но он ошибся.

Ошибся, что заурядной.

– Да я его и убью!!! – ревел Буба. – Ты только посмотри, он руки еще протягивает! На вот тебе! И еще на – в мор…

Речь Бубы оборвалась, внезапно.

И в наступившей тишине Костя услышал булькающий противный звук.

Он лицемерно покосился на раковину, хотя ведь уже все понял. Но прятаться от очевидности не имело смысла. Белый сползал по стенке, хрипя и разбрызгивая вокруг свою кровь.

И Костя успел заметить, что горло его друга разорвано.

Затем он перевел взгляд на Бубу. Тот был растерян и протягивал ему сжатую в здоровенном кулаке железную столовую ложку, замаранную в крови, как будто в каплях борща.

– Да как же это я… – лепетал Буба. – как же это я… ложкой-то?!

– Суки!!! Пошли вы все…!!! – вдруг заорал Костя, хватая стакан и швыряя его о стену.

Он выбежал из кухни и упал на кровать, рыдая, лицом в подушку.

…Когда он осторожно вновь заглянул на кухню, там никого уже не было. Ни Бубы, ни трупа Белого.

Костя налил себе воды из-под крана и наконец закрыл вентиль непослушной вздрагивающей рукой.

А все-таки Буба – друг, – внезапно с чувством подумал Костя. – Ушел, и труп с собою унес, меня не подставил. Старый мой верный Буба…

И тут внезапно у него похолодело внутри.

Костя услышал звук, достигший в кухню из комнаты.

Негромкий металлический лязг.

И почему-то Костя сразу же понял, что это клацает шпингалет на двери в темную комнату. Как если бы кто-то пытался сейчас открыть ее изнутри…

Костя замер. К его великому облегчению звук больше не повторился.

Мерещится, – уговаривал себя Костя. – И это не удивительно: ведь только что на моих глазах случилось убийство… нервы же на пределе!

И Костя принялся большими глотками пить воду и его зубы стучали о железную кружку.

…А завтра вновь спел соловушка. На этот раз оказалась гостьей Костина мать.

И Костя был маме рад, и печалился, что вот не может он ей предложить никакого угощения, даже чаю. Но мама давно привыкла.

– Да не убивайся ты так, что Анька ушла, – говорила она ему. – Ну нету ее и нет, другую себе найдешь! Да ведь и не понимала она тебя, Костенька. Не ценила, какой ты добрый. Она…

– Она сука! – вдруг прозвучало из темной комнаты.

Костю прошил озноб.

И он сидел, сжавшись в ужасе, и словно бы за щепку хватаясь у пасти водоворота шептал беззвучно: нет! не было! показалось! ведь сколько я накручивал себя страхами, ждал все время вот чего-то подобного, ну так и…

Но мама Кости безошибочно обернулась в направлении темной комнаты, как только прозвучал голос.

Потом опять обратила побелевшее лицо к сыну, медленно. И Константин увидел, насколько она испугана: какое-то время у нее даже руки перестали дрожать

(а дрожали они у нее с похмелья всегда)

– Костенька, это… ты ведь сейчас сказал? – лепетала мама.

Женщина реагировала на происходящее точно также, как ее сын. Пыталась тоже сейчас обмануть себя.

Наверное, это было у них наследственное. Ведь Костина мама знала, что сын ее никогда бы так не сказал об Анечке

(хотя, может быть, иногда о ней так и думал)

– Д-да, мама, – отвечал Костя. – Конечно… я, я это сказал сейчас, а кому же еще тут было бы говорить?

И неуверенно улыбнулся. Ведь правда все равно никому бы не дала сейчас ничего. И, к тому же, Костя уже очень давно привык обманывать свою маму.

– А я, пожалуй, пойду! – фальшиво же улыбнувшись произнесла мать, косясь на дверь темной комнаты. – А то бутылочки-то все подметут по дворам-подъездам… Да и контейнеры вывезут… Теперь же регулярно мусорка приезжает… не то, что раньше. Замешкаешься чуть – и…

Она продолжала и еще что-то бормотать, пробираясь боком. Бросая настороженные взгляды через плечо. И только вот уже открыв дверь, на пороге стоя, выдохнула свое заветное, безнадежное, неизменное:

– Костенька… а может быть у тебя… есть немножко… поправиться бы мне, а?! совсем чуточку?

Но Константин помотал в ответ головой и только улыбнулся печально. И таковая мимика его отразила на этот раз правду полную. И даже вспомнилось ему из времен, когда он еще имел аудиоаппаратуру и слушал популярные группы:

«…И там и сям есть шаманы, мама, —

я тоже шаман, но… другой».

Три

…Костя пробудился внезапно и понял, что уже глубокая ночь. Он совершенно не мог припомнить, что делал после того, как расстался с матерью.

Однако сейчас его занимало не это вовсе. Костя лежал на спине и смотрел широко раскрытыми глазами на потолок, таинственный в свете дворового помаргивающего фонаря… и с удивлением обнаруживал, что плоскость эта горизонтальная вовсе теперь не пугает уже его.

И даже подумал Костя: было бы хорошо – при нынешнем-то раскладе – чтобы он вот сейчас опускаться начал, потолок этот. И не случилось бы чтоб чудесного избавления, свершавшегося в разы прошлые.

Пусть едущая вниз крыша снизойдет уже до конца и превратит Константина в окончательное мертвое месиво, – мечтал он. Ведь Костя хоть и видел много плохого за короткую жизнь, однако сейчас почувствовал: готовится совершиться не просто себе плохое, а – беспредельно жуткое…

Такое, по сравнению с чем померкнут его карманные злоключения бывшие.

– Потолок! – вскричал вдруг исступленно исследователь. – Растопчи меня!!

Но потолок оставался неумолим, недвижен…

И Костя тогда задумался о другом

(сиречь о своем о девичьем, как можно было бы тут сказать, ерничая)

Сколько ведь это было-то вещества за все истекшее время! Срезанные верхушки пластиковых бутылок (удобное и простое приспособление – наивный инструмент пройденного давно этапа), окурочки косяков, ампулы и облатки капсул… к тому же и всевозможные пыль и пепел… уж и не говоря про иглы и про использованные одноразовые… Отходы производства Костя поспешно заметал в комнату каждый раз, как только этого требовали обстоятельства. Но ведь никогда он не выносил ничего оттуда!

Она должна была уже давным-давно ПЕРЕПОЛНИТЬСЯ, темная его комната! Да что там – не хватило б и таких нескольких!

И почему не задумывался исследователь о том раньше: куда ж оно это все – пропадало?!

Как видящему, Косте случалось видеть и трансформирование предметов. Он очень хорошо знал: такое случается, хот ограниченные люди и не подозревают о таковой возможности.

Бывает и трансформация вот какая: тысячи мелочей отдают распыленную свою силу и распадаются в прах, а высвобожденная сила эта формирует собою нечто одно – иное…

И Костя спросил себя: из чего же вырос, из чего посложился… Этот?

Из пустоты и тьмы, которые в игольных каналах? Из тонкого слюдяного блеска разбитых ампул? Из микроскопических следовых останков тысяч кислот, сошедшихся во единое? Из Костиного же стыдливого страха-ненависти ко всем, от кого приходится прятаться? Или из…

Тут мысли Кости прервались.

В глубокой тишине комнаты отчетливо раздавалось тихое… лязганье.

Мерзкий звук, который заставил Костю похолодеть еще там, на кухне.

Теперь он к тому же видел, как она вздрагивает, дверь темной комнаты. И невозможны были уже никакие самообманы: то, что выросло там, внутри, неотвратимо выламывалось теперь наружу и звякал шпингалет о скобу.

Сейчас он высадит дверь, – подумал Константин уже как-то бесцветно и безнадежно.

В ту же секунду дверь темной комнаты поддалась удару и распахнулась, и бухнула ручкой в стену.

И Этот вышел.

Он представлял собой словно рой замедленных стальных блесток.

Он был полупрозрачен и тем не менее не возникало сомнений в его реальности.

Костя видел, как поворачивает Этот медленно голову, озираясь… Взгляд Этого схватил Константина и более не отпускал уже ни на миг.

Двигаясь по-змеиному плавно, Этот переместился так, чтобы оказаться меж Костей и выходом из квартиры.

И стал затем приближаться к исследователю. Неспешно. Неотвратимо.

Буба!! – возопил Костя. – Помоги! Меня убивают!!

И сразу же застучал в стенку этот идиот сосед инвалид.

А Буба – да! – незамедлил появиться из воздуха.

Однако сразу же вдруг и отпрянул, взглянув на Этого.

Но после все-таки неуверенно встал между ним и Костей и произнес, обращаясь к Этому:

– Ну ты… чего?.. чего?!

Однако Этот продолжал приближаться, как будто бы он вовсе не видел Бубу.

Так неужели он ограниченный? – вдруг совершенно некстати и очень глупо подумал об Этом Костя.

Буба же осторожно протянул руку, чтобы оттолкнуть Этого, и Этот молниеносно перехватил ее за запястье.

А дальше произошло неожиданное. Вдруг Буба начал весь как-то словно бы выцветать. Потом через него стали сквозить обои стены, высвечиваемые первыми утренними лучами… Бубин силуэт делался все более прозрачным с каждой секундой.

А Этот, наоборот, переставал быть полупрозрачным и наливался все круче внутри пространства между стальными левитирующими блестками – серым… черным, какое разбухает иногда в сумерках по углам… и под конец бездонной антрацитовой тьмой!

Буба канул.

Левая рука Этого, которая только что удерживала запястье Бубы, протягивалась теперь к лицу Кости.

Исследователь оцепенел и замер.

Он был не в состоянии шевельнуться.

Он чувствовал, что его всего будто бы

(нет! нет! нет! – не «будто бы» а на самом деле!!!)

уносит, все быстрее закручивая в какую-то бесконечную стачивающую воронку…

Исследователь терял сознание.

И в этом не было бы для него ничего особенно нового, если бы…

если бы одновременно с сознанием Константин не терял сейчас – в этот раз – и самую свою душу!

…Костя посмотрел в засиженное мухами скособочившееся зеркало и – не узнал себя.

Что было не удивительно, потому что это и не был он.

Уже.

А это на самом деле это теперь был – Этот. Который только маскировался под Костю для своих целей.

Зрачки того, который смотрел из зеркала, были предельно сужены (а не расширены, как оно бывало не раз у Кости). Притом и совершенно пусты и полнились кружащей непроглядностью сумерек и точно таким же пустым и серым зияло его сознание.

Там не было никаких мыслей, за исключением стерильно-функциональных. Утилитарных. Пустое остановленное сознание само себе задавало практические вопросы и выдавало на них немедленно четкие, исчерпывающие ответы.

Зарезать Жору?

Нет. Ерунда. Он много с собой не носит. У него такой почерк. Хватит на один раз. Ну на два. А потом?

Тогда, наверное, – маму? Она легко к себе пустит.

Нет смысла. Ведь она же все пропила.

Ну значит остается лишь Анечка. Живет ведь сейчас одна. И тоже пустит легко. А у нее обручальное кольцо и еще есть кое-какое золото. И видак. И аудио. И шмотки. Да может и еще чего сыщется.

Это правильно. Вымой рожу. Приличное что-нибудь на себя накинь. И вперед.

Март 2003

Подвальник

(во вселенной отчаяния)

– Ты сам боишься! – сказал Чистякову сын, отказываясь идти в подвал.

Его отец не боялся, конечно же. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на коие можно наткнуться, якобы, в подвальных переходах их типового многоквартирного дома.

Детская дворовая болтовня… слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын!

– Растет лентяем, – вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в унылый полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой дверью. – Какие отговорки только не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так вот и уперся, дурной… И ведь до чего натурально изображает страх! сам аж верит! Ну что же, у подростков оно бывает…

И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в железной скважине проскрипел ключ.

Особенного ничего не случилось. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им же точно также вот аккуратно извне закроет.

Ушедший погасил свет, и однако и это тоже не создало проблемы. Семен предусмотрительно захватил фонарик и тот, будучи извлечён и включен, отблагодарил хозяина приличным вполне себе лучом за своевременно замененные батарейки.

Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в абрис плывущего перед ним фонарного и верного круга.

Остерегался он, разумеется, не пауков-людоедов из подростковых фантазий. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить и реальные некоторые опасности. Небрежно брошенный кем-то ящик из-под чего-нибудь, например, о коий неприятно было б впотьмах споткнуться…

И вдруг перед глазами Семена явился, сверкая… Круг.

И Чистяков пред ним замер.

И даже непроизвольно он отступил назад на полшага, рассматривая геометрически правильное изображение на заплеванном земляном полу.

Оно было с величайшей тщательностью исполнено у подножия теплых и толстых труб, которые тут именно вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровной рабицей и грязным гипсом. Достигнув потолочных бетонных плит цилиндрические тела расходились в стороны, питая кипятком стояки отопительной сети дома.

Их выход занимал место, и потому здесь не было устроено очередной секции. Пространства ж осталось достаточно, чтобы тут, по левую от прохода сторону, властно расположился Круг.

Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки – вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.

Стекло-то и сверкало в луче… Внутри располагались различные незначительные предметы, которые демонстрировали, наверное, игры воображения. Разбитый ржавый фонарик. Пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей и скалился рядом хищно крысиный череп. А далее несла караул, как стойкий оловянный солдатик, чекушечка коньяку. Не пустая. И даже, странное дело, не распечатанная…

И кое-что еще обнаружил Семен в этом странном стеклянном круге.

И показалось оно сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю.

Но это была – свеча.

Черная.

И наполовину оплывшая…

Какие-то и другие еще предметы просматривались неясно в этом пространстве, отъединенном посверкивающей окружностью. Но их мешала Семену идентифицировать собственная их тень, подрагивающая около…

Однако посетителю подвала было известно, что представляют они собою как целое, в совокупности. Круг, заключаемые в него предметы, свеча…

Ему рассказывал сын.

Капище Подвальника, вот что это было такое!

Дети, которых посылают в подвал, – вещал приглушенным голосом Чистяков-младший, – в особом месте оставляют подарки духу подвала. Дабы его задобрить. А то ведь он очень злой, этот дух! Он может натравить пауков. Или обварить кипятком из труб отопления. А то так и наведет увеличивающий морок, заставив тебя вернуться, и тогда ты… заблудишься в коридорах подвала этого, хоть они были тебе прекрасно знакомы прежде… и никогда уже не найдешь дорогу к поверхности… а если даже и сумеешь подняться, то это будет… не та поверхность!!

Семен, понятное дело, не верил ни единому слову. И он, конечно, и не подумал расспросить сына, что это за «увеличивающий морок». И почему «вернуться». И какова из себя есть эта «не та поверхность».

Выслушивая эту причудливую страшилку детскую, Чистяков сомневался даже, что вообще он существует реально – Круг.

Теперь же он его видел…

Бывает, что ребенок блажит, – подумалось Чистякову. – Однако блажь, которая вдруг охватила всех детей в доме… С чего бы это?

Спокойно, – мысленно произнес он себе, старательно изобразив на лице скептическую улыбку. – Всему и всегда найдется рациональное объяснение!

И таковое не замедлило обнаружиться.

Юлечка! Ну конечно.

Не в меру шаловливая конопушка из второго подъезда с большими бантами… пропала в прошлое лето.

Милиция не нашла.

Родители потеряли голову с горя, поперлись даже и к экстрасенсу какому-то. Естественно – дохлый номер!

Так вот, ведь они же ее послали тогда за чем-то… В ПОДВАЛ. Куда не раз до того наведывалась она как с ними, так и, что радовало ее особенно, в одиночку. (Пунктик у нее был: я сама!)

Не вернулась…

И вот, наверное, этот реальный трагический мерзкий случай (мало ли сейчас выродков, извращенцев…) дал почву страшному вымыслу.

Который перерос в культ.

А сын, пожалуй, не врал, – подумалось еще тогда Чистякову, – что приношения Подвальнику совершают и некоторые взрослые. Благоразумные, как сын выразился.

Семен фыркнул. Ну до чего же народ…

Но тут его мысль прервалась.

Поскольку Чистяков разгадал, неожиданно, еще один из предметов, что были в Круге.

Велосипедный гудок.

Причем гудок от его конкретно, Семена, велосипеда! Импортного, любимого, дорогого (во всяком смысле).

Семен болел велоспортом столь же жестоко, как некоторые рыбалкой. (Или как сам – охотой.) Участвовал во всех любительских велоралли, о каких узнавал. Призы аж, иногда, завоевал!

И вот однажды гудок исчез, а Чистяков думал: не повезло, разболталось крепление и свалился где-то на трассе. Так нет, оказывается! Гудочек снял родной сын… чтобы принести в жертву духу подвала, …!!

Семен выругался. И широко шагнул в Круг. И под его ногой что-то хрустнуло. (Пупс? или этот идиотский крысиный череп?) Семен подобрал гудок, показавшийся ему холодным и влажным, и положил в карман.

И в это же мгновенье сквозняк – резкий и очень сильный – пронизал, как иголкою, коридор.

Фонарик у Семена в руке мигнул. Хотя ведь он был, естественно, электрический, то есть никоим образом не зависел от колебаний воздуха.

У Чистякова вдруг всплыло в памяти, что сын ему еще говорил насчет Круга: предметы, помещенные в Круг, ни в коем случае нельзя брать назад. Ни даже к ним прикасаться. И – не переступать черту Круга…

Непроизвольно Семен попятился и тогда пупс (или крысиный череп) вновь неприятно хрустнул.

Но в следующий миг Чистяков смеялся. Какая глупость! Ведь это же случайное совпадение, что лампочка подмигнула в момент, когда потянул сквозняк…

…И совпадение, что волна холодного воздуха прошла тотчас, как только ты взял гудок? – спросил какой-то вкрадчивый голос в голове Чистякова.

Бред! – отозвался немедленно его же внутренний голос иной и более твердый (ну или только желающий таковым казаться). – Фигню плести прекрати, мужик, потому что вот так и сходят с ума!

Семен солидаризировался с последним голосом, приосанился.

И все-таки ему сделалось… неуютно. Он озирался почти затравленно и не мог себе не признаться, что подземелье вдруг стало действовать угнетающе.

Эти загипсованные трубы в грязных разводах, нависшие как дохлые гигантские черви… Колышущиеся платки паутины… Качающиеся гипнотически черные тени от фонаря…

И вот сюда-то он хотел послать – сына?!

Однако я ведь не знал – попытался Чистяков оправдаться перед собой – я и не представлял, что оно тут все… так, если не горят редкие, слабенькие покрытые пылью лампочки!

Однако внутренний голос его (тот, первый) лишь издевательски рассмеялся.

Семен ощутил удушье…

Какой-то угнетающий дыхание газ накапливается – писали где-то, он вспомнил – со временем в погребах, подвалах… (Как его, этот газ? Родион? Радон?) И если концентрация родиона превысит определенный порог, тогда…

Да НЕТ у меня никакого затруднения дыхания! – пытался Чистяков разозлиться на глупые свои страхи. – Просто взыграли нервы.

…Да, нервы, – согласился с готовностью неотвязный голосок внутренний. – Только не потому ли так и разыгрались они у тебя, что ты вот уже несколько минут как испытываешь неотвязное ощущение взгляда в спину?

Да на… это всё разбирать?! – принял вдруг несвойственное ему в подобных ситуациях решение Чистяков, наплевав на предательский здравый смысл: – Просто побыстрей надо сматываться отсюда!

И сразу задышалось легко. И четкая постановка задачи дала энергию. Семен решительно развернулся и зашагал к выходу… едва заставляя себя притом не переходить на постыдный бег.

Ускоренное движение ободрило. Через какое-то время он даже попытался что-то насвистывать.

Но получалось фальшиво, правда. И не отваливалось иррациональное впечатление: тьма за его спиною… особенная. И продолжает она – смотреть.

Плевать, – уговаривал себя Чистяков. – Сейчас доберусь до двери, поверну в замке ключик, и…

И в этот миг он почувствовал, как у него на голове шевелятся волосы.

Потому что, опуская заблаговременно руку в карман, Семен обнаружил ОТСУТСТВИЕ у него ключа!

Вся связка испарилась куда-то. Она исчезла!

Уже отдавая в этом себе отчет, Чистяков продолжал перепроверять карманы: брюк – куртки – внутренний, в который положил гудок – брюки… куртка…

– Я просто выронил их, – лепетал Семен. – Где-то там… рядом с этим дурацким Кругом! Наверное, наклонялся за велосипедным гудком, и тогда…

Необходимо вернуться и поискать, резонно подумал он.

И вздрогнул, потому что с внезапной и абсолютной ясностью вдруг почувствовал, что… НЕ надо.

Совсем. Не. Надо.

Семен вдруг ощутил ясно, что манипулирует им какая-то злая воля. Раскладывая все таким образом, чтобы его завлечь в лютую, безвыходную погибель! И наилучшее, что может он предпринять сейчас, – это со всех ног бежать к выходу, пусть даже и нет ключей! Чтобы затаиться у этой чертовой двери запертой и тогда – рано уж или поздно – кто-нибудь обязательно спустится в подвал, дом большой…

Но тут уж внутренний голос его второй – Чистяков-рационалист – решительно поднял голову. И высмеял эти трусливые и девчоночьи, роняющие достоинство взрослого и мужчины, мысли.

Мужчина остановился,

выдохнул,

вдохнул,

развернулся —

и чуть не строевым шагом гордо пошел назад!

…Ключи нашлись почти сразу.

Они лежали около самой границы круга, означенного стекляшками, которые засверкали уже знакомо при приближении фонаря.

Но почему-то удача эта скорее испугала Семена, нежели радовала. Вдруг снова закопошились непрошенные сомнения: как они вообще могли выпасть из прочного и глубокого кармана? почему не зазвенели, упав? и сразу же теперь бросились в глаза, хоть обыкновенно если ты что теряешь…

Мужчине вдруг показалось, что никакая это и не связка ключей, а… змея. Отсвечивающая металлическим блеском. Туго и зло свернувшаяся.

Он чертыхнулся и зажмурил крепко глаза и открыл их снова.

Змея исчезла.

Вместо нее на запыленном полу лежала теперь перед ним… кисть руки.

Отрубленная. Женская, кажется. Унизанная зазубренными стальными кольцами…

Семен завопил нечленораздельное и рефлекторно пнул бросивший его в дрожь предмет!

Глумливое жестокое эхо пошло гулять по закоулкам подвала…

Но даже и сквозь него различил Чистяков знакомое звяканье. Связка ключей однозначно снова была собой.

Мужчина шагнул на звук и нащупал ее лучом и по-стариковски тяжело выдохнул, нагибаясь за достоянием своим: нервы!..

– Ну вот, оно все и кончилось, – прошептал. – Теперь уже точно дерьмо все это легко окажется позади. Держи покрепче золотой ключик и топай себе на волю!

Нехитрый самогипноз помог. Семен был человек действия и о поговорке «семь раз отмерь…» привык лишь неприлично шутить, что выдумали ее – скопцы!

Мужчине было приятно чувствовать в ладони прохладный металл – уж теперь не выпущу! – быстро и уверенно шел он вперед по подвальному коридору. А впереди колыхался, слабея пока еще лишь немного, круг света от его верного фонаря…

Вдруг луч сей уперся в стену, которая преградила путь к выходу, хорошо знакомый.