скачать книгу бесплатно
– И чё энто Кадук туто-ва застрял? – прерывая молчание, вопросил Бешава, он также как и его старший братец крепко да обеими ручонками держался за стан Алёнки, точнее днесь за ее поясок, иногда покачиваясь во время полета птицы.
– Може побоялся ступать дальче, – также негромко отозвался Багрец, видно, не желая, дабы детишки их толкование с братцем слыхивали и оттого беспокоились.
– Вмале ведь истончится в дым, видал, скока тех белых паров над водой пузырится, – протянул младший колток и сострадательно вздохнул.
Глава десятая. Жар-птица
Птица летела ни высоко, ни низко, а по середочке небушка, малешенько касаясь концами своих размашистых крыльев серых, словно рассыпанных облаков. И то все времечко под странниками пролегали странные земли межмирья, ниточного шва, между одним миром и иным.
Яви и Нави?
Али Яви и Небесной Синей Сварги?
О том может, кто и ведал… Тот, каковой ноне в межмирье никак не мог быть…
А дивная златыми переливами сияющая птица стала медленно спускаться вниз, изредка (точно присматриваясь к оземе) свершая не большие круги над местностью. И всякий раз такие движения, вызывали вопли ужаса в Копше и поддакивающем ему глиняном кувшине:
– Мягше, мягше. Нешто льзя дык шибко летети наземь? – возмущался дух сберегающий клады, и легошенько тряс головой, колыхая плывущей по воздуху длинной бородой.
– А я и тем паче крушливый, не дай боже сронишь, – вторил ему кувшин, совсем чуточку покачиваясь на ноге Бешавы, за каковую держался собственной горловиной.
И то недовольство длилось весь срок полета, каковой шел от начала спасения обок Кадука и до тех самых пор, поколь дух не сокрылся из глаз и птица медленно, но ощутимо пошла на посадку (не больно быстро, как о том переживали Копша и кувшинчик). Дивный птах промеж того свершив еще один полукруг, выставил вниз ноги и сложив крылья на спине, весьма мягко опустился на землицу, сделав по ней несколько шагов и с тем как бы оставляя на ней, сперва колтков и посудинку, а после детушек и Копшу. Не столько ставя их на ноги, сколько, все-таки, укладывая в густые и здесь зеленые мхи.
Сама же птица, выпустив из когтей плечики сестрицы и братца, взметнулась ввысь, теперь свершив махонькое коло над лежащими. Ужотко наблюдая сверху, как странники степенно принялись вставать с земли, кто, восседая на нее, кто все же подымаясь на ноги. Теперь дивный птах чуточку расширил круг полета, да вновь пошел на посадку, выкинув вперед свои высокие, крепкие ноги, и врезавшись их загнутыми златыми когтями в мшистую поверхность оземи. Как-то и вовсе махом он сдержала движение крыльев, и, сложив их на спине, единожды блеснул всем своим опереньем, кажным его ярчайшим перышком, кажным мельчайшим его отростком.
– Блага дарствуем за наше спасение, – первой заговорила Алёнка, также как и Орей, поднявшаяся на ноги. Девчужка вскинула вверх правую руку, приложила ее длань к груди и тем поприветствовала чудную птицу, ростом как оказалось не больно с ней разнящуюся.
– Здравия и тебя девонька, и твоему братцу, и всем путникам оные прибыли с вами, – ответствовал дивный птах и надо же легошенько качнул головой, вроде кланяясь златым коротким хохолком. И вслед того говора на землицу из его клюва ссыпалась капель переливающихся искорок, не то, чтобы утонувших в зелени мхов, а лишь зацепившихся за их малые отростки и чуточку качнувшихся на сих кончиках.
– Зовут-величают меня Жар-птица, – ответила птица, продолжая дотоль начатую реченьку, и ступила вперед ближе к ребятушкам. – И прилетела я к вам, Алёнка да Орей, сестрица да братец, в помощь неспроста. Понеже рождена я была в тот срок, кады вы оба избрали эвонту стежку, абы являюсь воплощением великого бога, ноне упрятанного лютым Скипер-зверем, як и ваши сродники. И мое явление-рождение, знак судьбы, послание славянскому роду… О том, что прошли тяжкие времена и наступают инаковые… – Жар-птица стихла всего-навсего на малость, судя по всему, чтобы качнуть своей дивной головой да уже в следующее мгновение продолжила, – прилетела я из далекой Синей Сварги, иде, и, была рождена в привольности голубых небес. Прилетела к вам на выручку, ибо с энтого сига наши уделы связаны… Мой, бога, Алёнки и Орея! Ужоль, тык вот чудно сплела Макошь судьбу. Связав в единый, златой узелок, мой удел и ваш.
– А нашто богиня тык сплела наши судьбы? – задумчиво вопросил мальчик и легошенько отодвинул от себя Копшу, каковой только поднявшись на ноги, принялся жаться к деткам и единожды часто-часто покачивать головой, словно желая сбросить с нее колпак.
– Подь, подь сюдытка, Кринка! – наконец пояснил пошатывание собственной головы дух сберегающий клады, и, развернувшись, сердито глянул на застывший обок колтков кувшинчик. И посудинка срыву сорвавшись с места, побежала к Копше, торопливо переставляя свои утиные лапки и раскачивая тулово туда-сюда. Уже вельми скоро преодолев пролегший промежуток и замерев подле духа, кринка с тем пошатыванием, вроде вытрясла из себя маханький клубочек, который выскочив из горловины, притулившись сверху на мхи, мигнул огнистыми зернятки, особлива переливающихся в лучах сияющего оперенья дивного птаха.
– Богиня Макошь, Великая Ткачиха, держит в своих руках полотно Мира. Витиеватые на нем узоры, усе из волоконцев судеб людских и богов собранные, – протянула Жар-птица, последние звуки молвленного и вовсе пропев. И тому говорковому пению вторил нежный свирельный свист, а из приоткрытого клюва дивного птаха вниз, в зеленые мхи, посыпались крупные перламутровые камушки.
– Ужотко женчюг! – прервал, громким окриком пение Жар-птицы, Копша, и взбудоражено всплеснул своими руками, да затопал ноженьками на месте, став схожим с курицей готовой снести яичко. – Сие женчюг, женчюг! Таковой зрети в ракушке в море-окияне. Вельми расчудовый камык, – дополнил все также радостно дух сберегающий клады, и разком сорвавшись с места, в два аль три шага подскочил к дивному птаху, высоко поднявшему голову, и, так-таки, замершему, должно стать, от испуга. Копша между тем упал пред Жар-птицей на карачки да принялся, раздвигая скученные веточки зеленых мхов, вытягивать из них переливающиеся камушки да пихать их себе в рот.
– Женчюг? Иде женчюг? – не менее взбаламошено вскликнула Кринка и принялась бегать по коло, натыкаясь на ноги стоящих ребятишек и колтков, отступая и сызнова продолжая свой скорый ход, однозначно не видя ничего кругом. Обаче посудинка явно слышала, потому как после очередного бодания ног Багреца, отступив назад, недвижно замерла, да посем вже точно добежала до Копши.
Кринка теперь застыла обок духа сберегающего клады, прижавшись пережабиной под горлом к его выпученному и чуть прикрытому материей кафтана заду и легошенько вздрагивая всем своим туловом, да приседая на утиных лапках, запричитал:
– И мене, мене того женчюга дай-ка! Вельми вожделею сие обилие в ручонках держивать!
– Хм! – немедля смешком отозвался Орей, да хмыкнул носом, столь задиристо, что из правой ноздри на губы его выскочила долгая белая сопель, сигом погодя уже нырнувшая обратно. – Об каких ты руках болтаешь? Их же у тебя таки да нет, – дополнил он свой смех реченькой.
А Копша внезапно изогнул спину дугой, да принялся громко кашлять и с тем выплевывать в обратный путь камушки женчюга. Ужось, однако, не позволяя им попасть во мхи, он также скоро, изловчился вылавливать их летящими в воздухе. И лишь потом, когда ладошки переполнились женчюгом, и прекратилось их изрыгание изо рта, дух отправил полные жмени себе запазуху. Притом не расстегивая медные пуговицы, а засовывая сквозь прорехи меж ними, ни сколько не обращая внимания на просьбы кувшинчика. Копша переместился с карачек на присядки, вже после того как полностью освободил свои длани от женчюга и принялся пристально оглядывать растения, точно ожидая кады ж вдругорядь запоет птица и ничего ли он там не пропустил.
– Больче женчюга не будет. Можешь отседова ступать, – негромко молвила Жар-птица и совсем чуточку покосилась на сидящего поперед нее духа, блеснув крапинками сине-голубых глаз. Колпак на голове Копши качнулся туды-сюды, как и он весь сам, судя по всему, дюже переживая, что более не получит тех не понятных для ребятушек камушков, всего-навсего приметно сверкающих переливами света.
Дух сберегающий клады медленно вздел голову, единожды сместив колпак на бок и скривил личико, погасив в морщинках красные глаза, оставив для взору только вертлявый нос, оный в свой черед часто-часто задрожал и принялся пущать из себя тончайшие струйки белесой слизи (то ли слез, то ли нюнь). И уже так это со стороны смотрелось пакостно, что не только колтки, Алёнка, но и почасту утирающий собственные нюни Орей, громко зашикали на Копшу, призывая его к благопристойности.
– Як же тебе не совестно, – протянула за всех девчушка, легошенько выпучив вперед красные губешки, тем самым выражая недовольство. – Такой большенный, самый старчий из нас туто-ва, а тык вот некрасивше нюни распустил, будто маханький.
Копша слышимо выдохнул и зараз поднялся на ноги, притом не расправив на лице складочки, хотя и подтянув сопли. Таким побытом, все ж он желал задобрить дивного птаха, каковой в свой черед не поддалась на данные увертки, а вспять того ступил в сторону. Позади Жар-птицы долгий хвост, малешенько качнувшись, поднялся вверх, размашисто развернувшись и блеснув каждым отдельным перышком, таким ослепительно златым. Дух сберегающий клады еще чуточку поглядывал на птаха, но так как последний больше на него не обращал внимания, медленно развернулся да принялся оглаживать свой кафтан, ставший несколько потрепанным и грязным от пребывания в Кадуке, посему и являющий бело-серые полосы по всей материи. И тотчас послышался раскатистый вздох кувшинчика, все поколь тулящегося к Копше, досель сопереживающего, что не удалось собрать женчюга, слышимо сказавшего:
– Дык аки прекраса он лучится, – и его возгласу довольно фыркнул дух, кособоко наблюдающий за дивным птахом.
А Жар-птица, между тем, поглядывая лишь на поместившихся супротив него ребятушек, продолжила свой сказ, ноне, впрочем, более не переходя на пение:
– Полотно Мира, кое соткала Макошь, имеет замысловатые узоры, удивительные перекрестия, знаменательные узелки. Разными цветами переливается оно, абы удел кажного живого создания не повторим в своем движении. И твой Орей, и твой Алёнка удел накрепко связаны с моим явлением. Коль бы оба вспужались ступать за клубочком як то велела Земляничница, али б забоялись защищать колтков перед Доброхочим, лезть во глубокий лаз берлоги кома, не случилось б и моего рождения, явления. Не было бы моего прилета в межмирье, а значица и освобождение славянского роду от Скипер-зверя во даль дальнюю отодвинулось, а может никогда и не свершилось бы вовсе.
Чудная птица тяперича раскрыла и свои переливающиеся крылья да легохонько качнула на них кажным перышком, точно намереваясь взлететь, и единожды обдала стоящих пред ней детушек жаром огня. Только затем, когда теплые волны вроде огладив волосы братца и сестрица, чуть слышно затрещали на них, Жар-птица дополнила:
– А днесь нам всем надобно ступать вперед. Туды, куды катился до энтого клубочек, ибо стёжка наша обчая прямо али криво, быстро али долзе, приведет куды велено.
– Кем велено и куды сия стёжка водить, – протянул недоверчиво Копша, лишь сейчас распрямляя на личике морщинки, и взором своим суровым уперся в чуть покачивающийся хохолок птицы, поверху увенчанный крупным, белым женчюгом, вельми круглым и гладким. – Ты сама-то ведываешь? Али дык всего-навсе язычишь? – довольно грубо закончил дух сберегающий клады, и прерывисто вздрогнул, судя по всему, очень желая тот женчюг примерить на свой колпак.
– Не-а… не ведаю, – чуть слышно отозвался дивный птах и сызнова переступил поближе к детушкам да покосился на такого жадного до того обилия Копшу, точно пугаясь его непомерности.
– Толдо пошто язычишься… Тумкаешь сие оченно легошенько ступать к незнамой Яге, по неведомой дали, – глубокомысленно завершил дух сберегающий клады и вторящий его ненасытному взгляду кувшинчик, горестно застонал, будто сам желал примерить на себя чудной камень женчюг. – Нам хаживать, тобе летети. Али ты, опять-таки, по сим вольностям мари влачитися с нами будяшь?
Жар-птица сразу взметнула крыльями, да подавшись вверх, взлетела в поднебесье, качнув своими вытянутыми, повисшими златыми лапами, на кончиках каковых переливались ослепительно-желтые тонкие коготки, и ужоль оттуда чуть слышно отозвалась:
– Нет, я полечу, не могу ступать. Тык и вас не могу несть, ведь куды-ка шествовать о том ведает токмо клубочек ваш. А вас я разыскала туто-ва, понеже тяперича удел у нас обчий. Я буду лететь, и глазеть с небес за вашим ходом, дабы не отстать.
– Вельми нам понадоба, дабы ты поспевала, – сурово дыхнул Копша, и, раскрывши рот, потеснив волоски пышных красных усов и густой бороды, прикрывающих губы, вынул из него узенький черный раздвоенный на кончике язык да выставил его вверх. Скорей всего он желал, чтобы его недовольство узрела Жар-птица, да она была вельми высоко и о языке духа сберегающего клады не помышляла.
Глава одиннадцатая. Огненная, смрадная река
А болотистые земли все стлались и стлались. Они как можно понять наблюдались и справа, и слева, и даже позади странников, словно все, что осталось в Мире так только эта полоска межмирья. Должно быть не больно узкая, может вспять широкая да долгая. Понеже в данном месте стало сложным понять какой ход у времени, сколько пройдено и кады то движение закончится. И коль землица, покрытая водьями да пестрыми кочками мхов, мало чем разнилась с болотами Яви, то небесный купол, серо-голубой с легкой рябью облаков, смотрелся иным. Отсутствие на нем красна солнышка, так-таки, и не проявившегося в небосводе, ни восходом, ни западением за его грань, лишила возможности понять, когда здесь день, а когда ночь. Словно в тутошнем приволье завсегда было утро или вечер, каковой даровал свет и вместе с тем торопил шагающего, непременно, поспеть в определенный срок дойти до границы межмирья.
Обаче чем дальше уходили путники, тем все тише и тише становилось округ. То безмолвие теперь не нарушалось даже пыханием пара над водными окнами. А легчайший ветерок, досель витавший окрест и колеблющий волосы ребятишек да перекатывающий бубенцы на их поясах, кои выдавали былые, звучные мелодии, ноне замер. Лишь продолжали гудеть над головами странников тучи комарья, своим въедливым пи… пи… пи поторапливая ступать скорей.
Затишье небосвода если кто и нарушал так только летящая и блистающая златыми переливами Жар-птица, то зримо видимая, то наново обращающаяся в яркую крапинку. Она частенько перекликалась с ребятишками, величая их по именам, а порой вельми заливисто пела и тады ей, кажется, подыгрывал свирельный свист, ссыпающий вниз на землю мельчайшие бусенцы женчюга. Когда те махие перламутровые камушки падали в воду али мхи, Копша тягостно вздыхая, сказывал:
– Надоть же сколь чудо-чудового занапрасно сронено.
На что ему не менее взбудоражено и созвучно откликались колтки, старший шагающий впереди всех, и младший замыкающий странников:
– Каков таков толк в энтих каменьях? И чё ты всяк раз тык нудишь, красоте свиста и песни не порадуешься.
– Эт, поелику вы дык язычитесь охально об золоте, серебре да камыках, – отозвался наконец дух сберегающий клады и на всякий случай прибавил шагу, нагоняя девоньку, – поелику не глядывали чё сие обилие с людьми вершит. Куды-ка их уволокивает и в кого выворачивает. А ежели б зрели, возымели к энтому обилию и роскошеству усю кладенную учтивость.
И тотчас сочувственно и единожды с затаенной досадой подпел то ль Жар-птице, то ль все же Копше, кувшинчик, шагающий поперед Бешавы:
– Хоча бы в руках сие обилие подерживать!
Да тем завыванием махом вызвал раскатистый смех ребятишек (на самую малость распугавших тучи гнуся над ними), а бы чудно было, что глиняная посудинка сама собой идет, да еще и вельми жадничает.
– Копша, а почему кувшинчик ожил? Отколе у него ноги явились и ротик? и отчего не заимелись ручки аль глазоньки? – вопросил Орей, ступающий позадь Багреца да задержавшись на месте, оглянулся. Он теперь резко вскинул вверх правую руку, обтер долгим рукавом рубахи свой нос, собрав на ее льняное белое полотно прозрачную слизь.
– Брось нюни туды-сюды ворочать, то ж не красивши, – молвила незамедлительно сестрица и легошенько выпучила вперед красные губешки, эдак выражая недовольство.
– Сие, ей-ей, Алёнка праведно толкует, неприглядно ты нюни утирываешь, – протянул Копша и тягостно качнул головой, поражаясь таковому в мальце изъяну, оное заслуживало порицания (хотя, коль говорить откровенно дух сам обладал дюже скверными чертами нрава, заслуживающего еще большего порицания).
Отрок немедля дернул руку вниз и торопливо ступил вперед, пожалуй, только днесь (кады дух ему сделал замечание) почувствовав, как та привычка безобразно выглядела со стороны.
– Хоча бы язычком эвонто обилие лобызать, – несколько изменив дотоль высказанные предпочтения, отозвался кувшинчик и раскатисто вздохнул.
– Цыца тамоди, Кринка, – весьма повелительно молвил Копша, и, оглянувшись, обдал шедшую позади посудинку вельми строгим взором, каковой та словно уловив, враз смолка. – Кринка, дык вототко величают его, – пояснил дух, направляя молвь в сторону отрока. – Касаемо глаз да ручек, дык пошто они ему, Орюшка, – продолжил он толкование, – абы и без того мерекает. А вспрянула Кринка поелику восприяла волшбу. Сперваначала кладенной Гаюном, засим мной, да ужось промеж нас перевитое Доброхочим. Дык и межмирье само оделено волшбой, токмо инаковой, чуждой Яви, Небесной Сварге али Нави. Поелику Кринка вспрянула, возымела ножки да ртину, а могти бы обреть крилья.
– О! як чудно! – откликнулся Орей и качнул восхищенно головой, ужоль дивясь услышанному.
А трясина ползла и ползла во все стороны, с наросшими кочками и густыми мхами, глубокими озерками, почасту покачивающими темно-синие воды. Здесь все чаще местность походила на мшину, где мох вытеснил иную растительность, посему за редкостью можно было увидеть кустарник али деревце, пускай даже и низенькую сосенку. И к аромату кислятины туто-ва стал примешиваться резкий запах тухлых яиц, каковой ребятишкам не часто в Яви удавалось познать. Гнус, досель летящий над головой густой тучей, теперича превратился в черную тьму-тьмущую, порой загораживающей и сам рассеянный серо-голубой небосвод. Комарье лезло в уши, рот, глаза, нос, переплеталось с волосками и тем самым путало понимание происходящего… так-таки, лишая спокойствия, и словно подталкивая шагать, шагать, а, пожалуй, что и бежать вперед, даже без малой передышки аль отдыха.
– Ужотко того б женчюга хоча трогнуть перстом, – снова дыхнул кувшинчик и ступив в небольшую ямку, на малость пропал с глаз путников, только оставив в видимости покачивающееся туды-сюды с пережабиной горло на коем наблюдалась шевелящаяся трещинка-рот.
– Дался тебе тот женчюг, – негодующе молвила Алёнка и передернула плечиками, так вот возмущаясь не понятной ей жадности посудинки, и тому, что его маята, мало чем разнилась с гудением гнуси над головой. – И чё в нем имеется окромя чудного перелива.
– Дык ктой ж ведывает, чё ёсть, – не мешкая, откликнулась Кринка, и, выйдя из ямки часто-часто переступая лапками, поспешила вверх, словно желая и вовсе взлететь. – Чё ёсть в энтом женчюге лакомого, я ж его не зрел, в руках не подерживал, язычком не лобызал, перстом не трогнул. Тока слыхал, аки он чудово свистает.
– То не женчюг свистит, глиняная ты посудинка, – сердито отозвался замыкающий странников Бешава, нежданно-негаданно принявшись прихрамывать на ножку… правую, а может левую. – Сие Жар-птица поет, – дополнил младший колток и сим вызвал раскатистый «охма» у кувшинчика, видать, поразившегося озвученным, отчего он зримо качнулся вправо-влево, будто заплутав в собственных лапках. Обаче устояв, продолжил свой ход, негромко проронив, словно и не желая, чтобы его услышали:
– Надоть же аки я маху дал в своих вожделениях. Значица сие Жар-птица свистала дык прекраса, а не женчюг, – Кринка напоследок протяжно выдохнула и затихла.
И окончательно смолкли все иные звуки, и даже гудящий вой, летящих над головой, комаров. Понеже идущим казалось, что они здесь остались один-на-один с собой, и никого кругом не было. Потому также часточко духи и ребятишки озирались, желая осознать, что нынче они в этих болотных далях ступают все вместе, а посему нечего им страшиться. С тем правящим безмолвием в сей местности застыл и воздух, лишившись и даже самого малого дуновения, словно вокруг все замерло, не только в понимании звуков, но и дыхания. И все чаще да чаще уставшим детям, казалось, нет конца и края той стороне, тому межмирью. Да пролегает он не малым узким швом, связавшим Явь и какой-то иной Мир, а, прямо-таки, широченным привольем болот, каковой и за день, за два, за три не пройти, не обойти. Днесь, кажется, и Жар-птица, появляясь в небесах, больше не пела, не свистела, лишь часто-часто взмахивая крылами, нагоняла наземь зримую белую мороку, которая собралась широкой полосой впереди, втянув в себя зеленое приволье болот и серо-голубую даль небес, и единожды разогнала всю гнусь, дотоль тучей шедшей за головами странников.
– А то правда, гутарят, – молвила вопрос Алёнка и тяжело, прерывисто вздохнула, вроде ей не хватало воздуха. – Чё на небесах нет нечистой силы: злых духов, демонов, нежити. Оттого-то они и величаются небесами.
– Истинно, – за всех ответил Копша, и самую толику шагнув вправо, остановившись, вгляделся в проступившую мороку, едва поблескивающую злато-красными искорками света. – Небеса дык величаются, понеже тамоди нет бесов.
А легкая дымка с горящими искорками не то, чтобы смыкала небосвод и оземь, вспять она его отделяла. Али удаляла саму полосу, и поглядывающим вперед девонюшке да мальчоне чудилось то всего-навсего превратность стыка, зыбкая мельтешащая морока в коей иноредь вспыхивают лепестки пламени. От сей густоты воздуха у детишек спервоначалу закружилась голова, а потом на ноженьки навалилась такая слабость, что попервому остановилась сестрица, за ней следом братец. Да малостью погодя уже оба они уселись прямо в густые мхи, и, склонив головы, изогнули дугами спины, ужель так вот уставши.
– Алёнушка! Орюшка! – воскликнули обеспокоенно колтки и разом подскочили к ребятушкам. Багрец к мальцу, Бешава к девчурочке. Только Копша и кувшинчик остались стоймя стоять, по всему вероятию, не ведая кому оказать помощь.
– Ноги не ступают, – за себя и сестрицу отозвался отрок да гулко выдохнул, так сильно обессилив. Да тотчас вместе с девчурой качнулся вправо-влево, мотнул вперед-назад головой, а прекратил колыхание лишь кады его поддержал под бок Багрец. А Алёнке подсобил Бешава и решившийся Копша, каковой уперся в ее бок собственным плечом и задумчиво протянул:
– Яснее ясного мы ступаем в Навь… Поелику сие межмирье вершится Смородина рекой. Огненной, смрадной, оная кислядью мари смердит. И льзя по сему межмирью ступать токмо по мосточку кый для нас скрезь них торил чудовый клубочек… Чудовый таковой, Макошью дарствованный.
– Тык чё мы померли али помрем? – протяжно вопросила отроковица, и, испугавшись услышанного, горько всхлипнула. На глаза Алёнки миг спустя выплеснулись слезинки, опять же скоро соскользнувшие по щекам вниз, да утонувшие в материи рубахи на груди.
– Доколе усё энто туманно, – отозвался дух сберегающий клады… Не больно в этот раз щадивший детушек, посему в следующее мгновение они ужо всхлипнули вместе, чай, не желая помирать… Али просто того пугаясь, как и положено ребятишкам.
– Не шугайтесь, сестрица да братец, – заговорили в два голоса колтки и легошенько вздрогнули под чадами, словно передавая им часть своих сил (даже в межмирье, даже поперед Нави) не растерянных. – Мы вам пособим!
И тотчас оба духа дернулись выспрь, вроде как взросли на собственных ногах. Так, что вытянувшиеся вверх корни-ноги, единожды подняли и сами туловища, и сами головы, отчего ужоль в следующее мгновение руки ребятушек оказались на их плечах. Лишь Копша так и остался маханьким, поддерживая Алёнушку под стан, видимо, его способности в межмирье совсем растерялись, понеже он был очень старым духом.
А колтки и за ними детишки ужоль ступили вперед, содеяв спервоначалу малый шажочек, засим больший. Копша еще толику мельтешил обок девчуры, касаясь колпаком, одетым на голову, ее стана, а потом все-таки поспешил вперед, и, вставши послед клубочка, возглавил спутников. И за ним немедля пристроилась Кринка, пожалуй, считающая, что только, этак, она может помочь все странникам…
И вот так они и шли…
Клубочек, Копша, Кринка…
Багрец и Орей…
Бешава и Алёнка…
Шли не один сиг, час али иной промежуток времени…
Так-таки, не выверенный нами… Не замеченный кем другим…
Диво дивным было то, что окромя Орея и Алёнки никто слабости не ощущал. Ни у кого из спутников ни кружилась голова, ни трясся (мелко-мелко) язык, ни дрожали ноги и руки. Всем тем, указывая, что Копша прав и может они поколь и не идут по Нави, но к ней неизменно приближаются.
А морока, вставшая впереди, все гуще и гуще пущала вверх злато-красные искры и рыжие лепестки пламени точно собираясь вмале зачаться тучными потоками огня, и с тем сжечь не тока самих странников, но и всю оземь кругом. Малешенько погодя тот плотный чад и вовсе сменился на полымя, пусть и не густое, однако рывками выкидывающее лоскутки ярко-алой зари вверх. И тем румяным отблеском все больше и больше лишая сил девонюшку и мальчугашку так, что вскоре они не столько шли, сколько едва передвигали ноги и то лишь благодаря колткам. Каковые почитай тянули их за собой или на себе…
Морока промеж того проступала плотнее да ближе и становилась почитай густо-кумашной с выплескивающимися ввысь клочками пламени. Не то, чтобы даже вспыхивающими, сколько всего-навсего тянущимися и густеющими прямо на глазах. Понеже вскоре пространство впереди стало созерцаться частым розоватым туманом, теперь уже наблюдаемо даже не выплескивающимся, а ровно плывущим по земле и над ней. Отчего стало, казаться, то всего лишь кипящее молоко выбрасывает вверх розоватые пары, а может тока отдельные искры.
Посему малость погодя и сама оземь стала перекидываться вправо-влево огненными каплями, пыхать розоватыми пузырями, оные зависая в аршине, покачивали туда-сюда не только собственными очертаниями, но и колыхали плотным чадом, плывущим округ. И чем ближе подходили странники к тому месту, тем чаще и мощнее изливала бело-огнистая полоса земли пузыри, насыщая все вокруг горьковатым привкусом, отдающим гарью с пожарища.
И все тяжелее да медленнее ступали ребятишки. От испытываемого ими головокружения и сама видимость стала рябить так, что вначале глаза сомкнул Орей, а за ним и Алёнка. А во рту у обоих детишек едким, горьким стала не только слюна, но и отяжелевшие, неповоротливые языки. Обаче, так как духи той тягости не испытывали, они продолжали, поддерживая, вести братца и сестрицу вперед. Ребятушки остановились да столь резко тогда, кады во рту у них зачался, прямо-таки, пожар, и та горечь срыву спустившись по горлу в желудок, запекла изнутри. Поелику ноги отрока и отроковицы подкосились в коленях, и они ровно подрубленные, повалились на землицу.
А поперед спутников явственно живописалась широкая ветка реки, чудного серо-белого цвета, в коей зримо вспыхивали лоскутки кумашного пламени, проносились огнистые искры и выдувались крупные боканные пузыри. От легкой ряби светло-красного полымя и сама вялотекущая вода отливала кровавым колыханием, а берега зримо белые, побольшей частью смотрелись с черевчатым отблеском. Над самой рекой, подымаясь выспрь, парили алые пузыри и такого же цвета плотный пар, напрочь скрывающий видимость иного брега. Понеже чудилось…
Чудилось, что другого брега и вовсе нет как нет, а сама река стелется на многие, многие версты, не имея конца и края.
Право молвить, в этом месте, наконец-то, слышимо проявились звуки. Дотоль если, что и можно было услышать лишь сказанное спутниками. А тяперича стало воспринимаемо шипение лохмотков пламени в реке, ее бурчливое течение и даже посвистывающее выдувание пузырей. Оные в свой срок, касаясь лоскутков пламени, с гулким звуком, лопаясь, выпускали из себя кумашные пары. Вместо горечи с пожарища во ртах ребятишек вспять явилась сладость овсяного киселя, того самого который славяне вкушали на поминках по усопшим, тем соединяясь на самую толику с Миром Нави, а значит и со своими предками.
– Киселька бы… овсяного испить, – едва протянула Алёнушка, возлежа, как и братец, на спине и всматриваясь в поднебесье… серо-дымчатое, где оставляя позади себя златую полосу летела Жар-птица. Такая далекая и, одновременно, близкая, обоим детишкам, словно давно покинутая родня или вспять давеча возвращенная.
А воздух много сильнее наполнился ароматом овсяного киселя (схожего с кашей), сдобренного молоком да приправленного для сласти клюквенными али смородинными ягодами. Единым духом запах киселя охватил девчужку и мальчика так, что они прикрыли глазенки (вроде готовясь к смерти), и тады ж, наконец-то, его учуяли и духи. А Алёнка и Орей неожиданно застонали от боли да в голос, абы горечь в их желудках, принялась ворча и шипя разъедать их изнутри.
А может…
То ворчала и шипела речка. Смородина речка. Огненная, смрадная река, которая кислятиной болот дотоль смердила. Река, которая жаждала извести весь славянский род, понеже ведала, зачем прибыли сюды ребятушки. И чего оставили они позади себя. И к чему должны были прийти и чего содеять?!
А в очах сестрицы и братца, и досель сомкнутых, стало совсем темным-темно, и ноженьки да рученьки ихние принялась сводить корча, а по всему телу прошло коробление членов. Из глаз девчурочки (так как мальчонка вже ничего не мог сказать, больно тягостно дрожа) потекли слезоньки, ровно она прощалась с жизнью.
– Алёнушка! Орюшка! – беспокойно вскрикнули колтки и томительно закачались тудыли-сюдыли на вытянутых корнях-ногах, каковые принялись уменьшаться в длине, обретая свой прежний вид. И с таким же участие к детворе кинулся Копша, да сдержавши шаг обок них, оглядел с головы до ног, удрученно исказивши свое лицо мельчайшими морщинками.
– Смородину речку давешние роды, налюднявшие Явь, – заговорил дух сберегающий клады, и, погасив в морщинках свои красные глаза, оставил только для взору вертлявый нос. – Ащё величали Млечной рекой, у кой кисельные берега. Авось-либо дык и ёсть.
– Может. Обаче ведь Смородина река, огненная, и разве ты не чуяшь, як от нее жаром пышит? – проронил Багрец, и резко дернул обоими плечами, посему они у него вздыбились подобно сучковатым веткам, выставив вверх остатки от срезанного отростка ствола.
– Дурбень, ты! – вельми грубо отозвался Копша, и, обозрев стонущих в корче ребятишек, срыву ступил вбок. Ужель опосля широко шагая, он направился к реке подле каковой подпрыгивал клубочек, вроде из шерстяной нити скрученный, огнистыми зернятками перекидывающийся с водицей, каковая зеленые кочки мхов по краю берега обратила в красную плотную поверхность, подобной корке.
Дух сберегающий клады подступил почитай к клубочку и горестно вздохнул, словно собирался содеять чего-то дюже ему неприятное.
