Спросите мои тайные мысли

Асаэ легенда

Спросите мои тайные мысли

На виду

Десять лет брака. Иногда эта круглая, красивая цифра висела на них тяжелым, хоть и позолоченным, грузом. Десять лет с тем, кого знаешь со школьной скамьи, – это и благословение, и тонкое, изматывающее проклятие. Все было слишком… правильно. Приторно-сладко, как мед, который уже не радует вкусом, а лишь навязчиво липнет к нёбу. Любовь – да, безусловно, была. Глубокая, как омут, проверенная болезнями родителей, рождением детей, общими победами и поражениями. Секс – тоже был, даже раскрепощенный и доверительный. Они знали тела друг друга как свои пять пальцев, каждую родинку, каждую ямочку, каждый стон, который можно извлечь привычным движением.

Но куда-то бесследно испарилась та самая электрическая искра неожиданности, тот пьянящий трепет новизны, что превращает просто близость в нечто запретное, головокружительное, в тайну, которую хочется разгадывать снова и снова. Их утренние поцелуи стали ритуалом, вечерние ласки – рутиной. Они любили друг друга, но перестали желать с той животной, затемняющей разум силой, что заставляет кровь стучать в висках.

Именно в один из таких дней, когда тихая рутина начинала давить особенно сильно, они и вышли гулять. Лето, щедрое и разгульное, разлилось по парку густой, знойной духотой. Воздух над раскаленными асфальтовыми дорожками дрожал, как над горном, и пыльца с цветущих лип, словно золотистая, навязчивая вуаль, кружилась в лучах заходящего, но все еще цепкого солнца.

И она, его Алина, в этот вечер была живым воплощением ускользающей юности, тем самым запретным плодом, который он, казалось, уже давно попробовал. На ней было то самое легкое, почти воздушное платье кремового, ванильного оттенка, которое он подарил ей на последний день рождения. Ткань – шифон или что-то столь же невесомое – была настолько тонкой и податливой, что солнце, пробиваясь сквозь нее, на мгновения обрисовывало соблазнительный, размытый силуэт: упругий третий размер груди, на которой, как он с замиранием сердца заметил еще дома, не было лифчика, и стройный, изящный изгиб бедер. Платье едва доходило до середины бедра, и с каждым ее шагом, с каждым движением открывался соблазнительный вид на длинные, загорелые, идеальной формы ног. Под платьем, как он прекрасно знал, была лишь эта черная, кружевная паутинка стрингов, такая минималистичная, что больше была похожа на тонкую, дерзкую ниточку, теряющуюся между ягодицами. Она была его женой, матерью его ребенка, а в этот момент выглядела как греза, сошедшая со страниц глянцевого журнала.

Он шел рядом, и украдкой, с привычной нежностью и щемящей болью, любовался ею. Его жена. Та самая девчонка, с которой он когда-то, краснея, делил одну парту, списывал контрольные и тайком держал за руку на последнем звонке. А теперь она делившая с ним ипотеку, утренние сборы ребенка в сад и вечные споры о том, что приготовить на ужин. В свои 32 он с особой остротой чувствовал легкую тяжесть набранных за сидячую зиму килограммов, этот небольшой, но упрямый «пивной» животик, который она в минуты нежности ласково называла «подушкой для объятий». И сейчас, глядя на ее летящую, невесомую походку, он с болезненной ясностью ощущал пропасть между ее вечной, сияющей, почти девчачьей молодостью и своей начинающейся обыденностью, обрюзглостью.

Она внезапно остановилась, нарушив ход его невеселых размышлений.

– Подожди секунду, дорогой, – сказала она, и в ее голосе прозвенел тот самый легкий, серебристый смешок, который сводил его с ума еще в десятом классе. – Проклятый ремешок на босоножке расстегнулся. Сейчас.

И вместо того чтобы присесть, как сделала бы любая другая женщина, Алина наклонилась вперед на прямых ногах. Это был не бытовой, неудобный поклон. Это было изящное, почти гимнастическое движение, которое вытянуло ее тело в соблазнительную, напряженную струну. Ее пальцы потянулись к щиколотке, спина прогнулась в мягкой, соблазнительной дуге, а ее попа, упругая, круглая, идеальной формы, откровенно и вызывающе поднялась вверх, вырисовывая под тонкой, податливой тканью платья идеальный, дразнящий рельеф обеих половинок. Он замер, завороженный этим нечаянным, но таким совершенным видом.

Именно в этот самый момент, будто сама судьба, устав от их супружеской лени, решила подтолкнуть их в спину, налетел игривый, порывистый ветер. Он был не просто дуновением, он был настойчивым, дерзким, почти осязаемым в своей наглости. Он с наслаждением ворвался в открывшееся пространство под подолом ее платья, с силой взметнув его вверх. Ткань, легкая и послушная, взлетела, забилась на мгновение в воздухе и легла на ее спину, как откинутое покрывало с произведения искусства.

И это искусство предстало перед ним во всей своей обнаженной, сражающей наповал красоте. Ее поза была до невозможного эротичной: глубокий наклон вперед обнажил ее гладкую, загорелую спину, узкую, изящную талию и те самые тугие, совершенные ягодицы, теперь полностью открытые взгляду, залитые золотым светом заката. Черная шелковая ниточка стрингов была настолько узкой, что казалась просто нарисованной на коде, лишь подчеркивая, а не скрывая, сокровенную, темную щель между ее сведенных, напряженных бедер. Загорелая, бархатистая кожа налилась румянцем – то ли от стыда, то ли от прилива крови, то ли от того и другого вместе. Это была картина такой откровенной, такой беззащитной и оттого невероятно возбуждающей наготы, что у Алексея на секунду потемнело в глазах. Это было его. Только его.

И именно в этот растянувшийся, словно в замедленной съемке, миг, мимо них, замедляя шаг, проходили двое. Парни. Лет восемнадцати, не больше. Два тела, пахнущих солнцем, потом юности и наглой, животной самоуверенностью. Их взгляды, словно щупальца, мгновенно прилипли, приковались к обнаженным ягодицам его жены. Один из них, тот, что был повыше, ахнул – негромко, по-детски, сдавленно.

«Вот это форма…» – прошептал он, и его голос сорвался на низкий, похотливый хрип. Он не мог оторвать глаз.

«Кажется, я только что ослеп от счастья», – фыркнул второй, его глаза бегали по каждому сантиметру обнаженной кожи, жадно, как бы фотографируя и сохраняя в памяти.

Первым, яростным, ревнивым порывом Алексея было броситься вперед, заслонить ее собой, резко опустить эту предательскую ткань и рявкнуть что-то грубое, уничижительное на этих наглых щенков. Его рука даже инстинктивно дернулась. Но что-то остановило его на полпути. Что-то горячее и темное, что клубком подкатилось к горлу. Он посмотрел в их глаза. И не увидел там насмешки или простого хулиганства. Он увидел голод. Чистое, животное, не скрываемое восхищение тем, что принадлежало ему. Он видел, как вздрагивают их молодые скулы, как замирают их тела, завороженные этим интимным, подаренным им по воле случая зрелищем. Он видел, как кадык одного из них нервно заиграл, а пальцы другого непроизвольно сжались в кулаки от сдерживаемого возбуждения.

И этот немой, но такой красноречивый восторг чужих, молодых, полных сил самцов, их неприкрытая похоть, обратились в странный, пьянящий, запретный ток, который ударил ему прямиком в пах. Его собственный член, тяжелый, налитый кровью и невероятно твердый, отозвался на эту сцену пульсирующим, почти болезненным толчком, упираясь в ткань легких летних брюк, вырисовывая на них недвусмысленную, мощную выпуклость. Его рука, должна была опустить подол, повисла в воздухе, а затем медленно опустилась вдоль тела. Он дал им время. Несколько долгих, растянувшихся, сладострастных секунд, чтобы они могли насладиться зрелищем. Он позволил им пожирать глазами ее тело, и от этого сознания его собственное тело ответило горячей, стыдной, но такой сильной волной возбуждения. Он почувствовал себя и развратным режиссером, подставившим свою актрису под взгляды толпы, и ревнивым, всемогущим божеством, снисходительно позволяющим смертным лишь на миг лицезреть свое самое совершенное творение.

Алина в это время, ничего не подозревая, наконец застегнула капризный ремешок и начала медленно выпрямляться. Только тогда, с выпрямлением спины, она почувствовала непривычную прохладу вечернего воздуха на обнаженной коже и резко, с испуганным вздохом, опустила подол, смущенно обернувшись. Ее щеки, шея, зона декольте залились ярким, пунцовым, по-девичьи стыдливым румянцем. Парни, пойманные на месте «преступления», резко, почти побежав, увеличили шаг, делая вид, что просто смотрят на деревья. Когда они поравнялись с Алексеем, тот уловил обрывки их сдавленного, взволнованного шепота, резкого и пошлого, но оттого еще более заводившего:

– …вот это жопа, я б ее по полной программе, знаешь, сзади, чтобы…

– Молчи, размечтался, а у мужа-то вся жизнь такая… представляешь? Трогать можно каждый день…

Вместо праведного гнева, который должен был бы испепелить его изнутри, Алексей почувствовал, как по его телу разливается странная, властная, первобытная гордость. Да. Это его жена. Его женщина. И они, эти пацаны, могут только смотреть, слюнявить губы и мечтать в своих одиноких кроватях. А он… он поведет ее домой, и будет делать с ней все, о чем они так громко шептались.

– Алексей… – ее голос прозвучал сдавленно, когда они остались одни на аллее. Она подошла ближе, ее глаза, широко раскрытые, сверкали смесью стыда, неловкости и какого-то нового, непонятного ему любопытства. – Ты… ты почему не поправил платье? Или хотя бы не сказал мне? Ты же все видел!

Он помялся, опустив взгляд, чувствуя себя школьником, пойманным на списывании. Ему было стыдно, но под этим стыдом клокотало что-то жаркое и властное.

– Я… я видел, как они смотрят на тебя, – наконец выдохнул он, заставляя себя встретиться с ее взглядом. – Видел их глаза. Они… они просто пожирали тебя глазами. Слышал, что они шепчут. И… прости меня, Аля, но мне это… мне это странным образом понравилось. Это меня… возбудило. Дико.

– Понравилось? – ее брови удивленно взлетели вверх, но в глубине ее синих глаз, помимо смущения, уже явно зажегся и разгорался какой-то новый, игривый, опасный огонек. Она прижалась к нему всем телом, и он почувствовал сквозь тонкую ткань платья тепло ее обнаженной кожи, упругость груди, прижатой к его руке. – Тебя… завело то, что эти мальчишки видели мою… голую задницу? Видели все… что у меня там? – ее голос упал до шепота, горячего и влажного.

– Да, – прохрипел он, его рука непроизвольно обвила ее талию, прижимая ее еще ближе, так что он почувствовал тот самый желанный изгиб. – Черт возьми, да.

– Хм, – она задумчиво, растягивая удовольствие, протянула этот звук, ее губы оказались в сантиметре от его, он чувствовал ее сладкое, фруктовое дыхание. – Ты же понимаешь, какие именно мысли были у них в голове? – продолжала она, и ее палец медленно прошелся по его грудине вниз, к животу. – Что они хотели бы со мной сделать? Как один из них сказал… «сзади»? Они, наверное, представляли, как заходят в меня сзади, как я стону под ними…

Ее рука, скользнувшая ниже, легонько, почти невесомо, ладонью накрыла его мощную, неистовую эрекцию, вздымавшую ткань брюк угрожающим бугром. Он резко, судорожно выдохнул, и все тело его напряглось.

– Ох, – тихо, с притворным удивлением прошептала она, и в ее голосе зазвучала та самая властная, хищная, забытая нотка, от которой у него перехватывало дыхание. Ее пальцы сжали его через ткань, не больно, но властно, заставляя его вздрогнуть всем телом и невольно выгнуть таз вперед. – Тебе правда так заводит, Алексей? – ее губы коснулись его мочки уха, а кончик языка обжег кожу. – Мысль о том, что другие мужчины, молодые, наглые, с полными сил телами, хотят меня трахнуть? Что они видели то, что видел только ты? Что они, наверное, сегодня, в своих комнатах, будут дрочить, представляя, как входят в меня, как я кричу от их… размера?

– Да! Да, черт возьми, да! – вырвалось у него, голос был хриплым, чужим, полным неподдельной, животной страсти. Он был на грани, готов был взять ее тут же, на земле, под смущенно шелестящими листьями. – Прости…

– Тш-ш-ш, тише, – перебила она его, и ее губы расплылись в загадочной, многообещающей, по-кошачьи самодовольной улыбке. Она провела кончиком языка по его нижней губе, заставляя его содрогнуться. – Нечего прощать тут. Я все вижу. Это же так по-мужски, мой ревнивец. Пометить свою территорию, дав другим только посмотреть, но не потрогать. Никогда. – Она впилась в него взглядом, темным и глубоким, как омут. – Только ты знаешь, какая я на вкус… правда? Только ты знаешь, какие звуки я издаю, когда кончаю. Они могут только мечтать.

Она взяла его под руку, уже не просто супруга, а собственница, уверенная в своей власти, и они медленно пошли дальше по погружающейся в вечерние сумерки аллее. Но теперь она шла не просто задумчивой. В ее походке появилась новая, кошачья, вызывающая грация, покачивание бедрами стало чуть более выраженным, осознанным. Она шла, зная, что зажгла в муже огонь, которого не было много лет. А он, Алексей, чувствовал, как по его венам разливается незнакомый, дикий, первобытный адреналин, смешанный с всепоглощающим вожделением. Их прогулка только начиналась, и он с трепетом, с лихорадочным нетерпением гадал, чем закончится этот вечер. Одно он знал точно – скуке, рутине и уютной обыденности в их постели пришел конец. И на смену им шло нечто новое, опасное, пьянящее и невероятно желанное.