Фалько

Адмирал задумчиво разглядывал последнюю оставшуюся на блюде оливку.

– Вот в этом я как раз не уверен. Генерал Франко – галисиец.

– Как и вы.

– Более или менее, – улыбнулся тот.

– А если верить поговорке, встретишь галисийца на лестнице – не поймешь, вверх он идет или вниз.

Улыбка стала шире.

– По каудильо не скажешь даже, идет он или стоит.

Фалько наколол оливку на зубочистку и положил в рот. От наплывшей тучи на площади стало темно.

– В равной мере, господин адмирал, это относится и к вам.

Он заметил Ческу Прието, когда они уже поднимались из-за стола. Она появилась из-под арок и, пересекая площадь, прошла перед столиками: во взгляде, которым проводил ее Фалько, читался живой интерес. На ней было очень элегантное светло-коричневое суконное пальто с бархатными отворотами, а на голове – мужского фасона шляпа с узкими полями и перышком на тулье. Адмирал перехватил взгляд Фалько, опять опустившегося на стул:

– Знаком с ней?

– Меня представили ей вчера вечером в казино. Ее деверя знаю хорошо.

– А мужа?

– Шапочно. – Фалько все же встал и поправил узел галстука. – Прошу прощения…

Адмирал, продолжая посасывать пустую трубку, наблюдал за ним и явно забавлялся:

– Эта птичка высокого полета, мой мальчик.

– Насколько высокого?

– Я знаю, кто у этой дамы в любовниках… Один, видишь ли, командует нашей авиацией и приходится кузеном генералу Ягуэ[11], а другой – маркиз де чего-то там.

– Действующие любовники?

– Вот на этот счет данными не располагаю. Однако Пепин Горгель, ее муж, – тварь довольно ядовитая. И при пистолете.

– Ничего, он сейчас на фронте, под Мадридом, – ответил Фалько. – Родину защищает.

Он одернул свою темно-синюю тужурку. Сдвинул фуражку немного набекрень и на самые глаза. Улыбнулся:

– Ну как я выгляжу, господин адмирал?

Тот оглядел его критически:

– Даже в форме ты вылитый альфонс.

– Эх, не по той стезе я пошел.

– Прочь с глаз моих.

Ускорив шаг, он догнал ее на выходе из галереи. Ческа словно бы удивилась его появлению. Он очень непринужденно притерся борт к борту, снял и взял под мышку фуражку, прежде чем склониться к протянутой ему руке в лайковой перчатке. Какой счастливый случай, какая чудесная погода, какой солнечный день и все прочее. Фалько с безупречной учтивостью исполнял светский ритуал встречи, которая, казалось, была приятна этой женщине. Глаза ее, напоминавшие цветом незрелую пшеницу, а от солнца посветлевшие, сияли. И, по мнению Фалько, создавали пленительный контраст смуглой коже и дерзко торчащему носу, заставляя предположить, что была у нее в роду какая-нибудь цыганская плясунья с бубном, а потом несколько поколений знойных красавиц обретали утонченность и изысканность в мастерских художников, на выложенных изразцами патио, в роскошных гостиных провинциальных столиц. Фалько, вспомнив слова адмирала про командующего авиацией и про маркиза, а потом и про мужа, на мадридском фронте получившего под начало роту марокканцев, почувствовал, как вдруг что-то заныло в душе, и в этом странном ощущении беспорядочно слились воедино ревность, азарт соперничества и вожделение.

– Далеко ли собрались, Ческа?

– В Комитет патриотической помощи. У меня там кое-какие дела.

– Это восхитительно… Вносите посильный вклад в наш национальный крестовый поход?

– Ну а как же иначе может быть? – ответила она с шутливой обидой. – Это долг каждой испанки.

– Вы правы, правы. Позвольте вас проводить.

– Кто же вам не дает?

Они медленно двинулись по улице Бордадорес.

– Вы, я вижу, тоже в крестоносцы подались? – сказала она, глазами показав на его военно-морскую форму.

– Не мог остаться глух к стенаниям отчизны.

– И нужды нет, что до ближайшего моря триста километров?

– Ну, в наше время расстояние не преграда.

– Это верно. – Она еще несколько раз окинула его оценивающим взглядом. – Так или иначе, форма вам очень к лицу.

– Редко приходится носить.

– Я так и подумала. Вчера мне показалось, что смокинг вам привычней. И мой деверь это подтвердил.

– Славный малый Хайме… Что он вам обо мне рассказывал?

– Если коротко – что вы «шальная пуля».

– А если в подробностях?

– Что вы из хорошей семьи. Что нахал и волокита. Что вас выгоняли отовсюду, где вы учились. Что родители послали вас за границу, чтобы образумить, и хотя неизвестно, чем вы там занимались, совершенно очевидно, что чем-то сомнительным… Хайме не сказал лишь, что вы морской офицер.

– Это так… временно. Пока война идет.

– Надеюсь, она скоро кончится. Все твердят в один голос, что Мадрид будет взят еще до Рождества.

– И тогда вернется ваш муж.

Зеленая искра вспыхнула в ее глазах. Вспыхнула и погасла. И невозможно было определить, рассердил он Ческу или позабавил.

– Вы всегда такой?

– Какой «такой»? – улыбнулся Фалько.

– Такой самодовольный. Такой самоуверенный.

– Нет… День на день не приходится.

– Но сегодня как раз такой день?

Он устремил на нее взгляд пай-мальчика. Направленный прямо в глаза.

– От вас зависит.

– Вы мне льстите.

– Это входит в мои намерения.

Они остановились на миг. Она посмотрела на Фалько, задумчиво склонив голову, и пошла дальше.

– Я хочу вас видеть, Ческа.

Она шла, не поднимая головы, и по-прежнему смотрела вниз, но не прямо себе под ноги в туфлях на высоком каблуке, а чуть вперед.

– В чем же дело? Смотрите.

– Я хочу с вами увидеться, когда окажете всю свою патриотическую помощь. Сегодня. Позвольте мне пригласить вас пообедать.

– Это невозможно. У меня назначена встреча.

– Тогда вечером.

– Тоже не получится. Мы с приятельницами идем в «Колизей» на «Арагонскую честь»… Я без ума от Имперьо Архентины[12] и Мигеля Лихеро…

– Да ведь вы уже видели этот фильм! Вся Испания двадцать раз его видела.

Когда она подняла наконец голову, Фалько заметил изумрудные искорки насмешки.

– А что вы мне предлагаете вместо этого?

– Выпить в каком-нибудь приятном месте. – После секундного колебания он решил рискнуть. – Бармен в «Гранд-отеле» сбивает замечательные коктейли.

Выстрел оказался в молоко.

– Вы в своем уме? Вы полагаете, я отправлюсь с посторонним мужчиной в бар отеля?!

– Если угодно, я буду сопровождать вас в форме, вот как сейчас. Это будет выглядеть пристойней…

– Никакая форма не изменит вашего непристойного содержания, сеньор Фалько. Скорей наоборот.

– Пожалуйста, зовите меня просто Лоренсо.

– Я никак не буду вас звать. – Она показала на здание Комитета. – Тем более что мы уже пришли.

Фалько не признал себя побежденным. Он умел толковать взгляды женщин. И проникать в потаенный смысл их молчания.

– Возле Римского моста есть отличный ресторанчик, – сказал он хладнокровно. – Погода прекрасная. Мы могли бы прогуляться туда… посмотреть на закат.

– Бо-оже… – протянула она ехидно. – Да вы ко всему еще и романтик.

Фалько вновь превратился в хорошего мальчика. Он давно уже заметил, что она больше смотрит не в глаза ему, а на его губы. И иногда на руки.

– Да нет… – возразил он. – Едва ли… Ну, бывает изредка. Находит временами.

Женщина вдруг расхохоталась – звонко и почти ликующе.

– Вам не надоело постоянно играть соблазнителя?

– А вас не тяготит постоянно быть обворожительной?

Она посерьезнела, однако глаза цвета незрелой пшеницы продолжали смеяться.

– Послушайте, сеньор Фалько…

– Лоренсо.

– Все это очень напоминает назойливое домогательство.

– Да, я был назойлив. Дело за домогательством.

Какую-то секунду он ожидал, что получит пощечину. Но Ческа лишь навела на него неподвижный и пристальный взгляд и смотрела так долго, что Фалько решил, будто все уже потеряно. Но вот наконец она крепче прижала сумочку к боку и странно тряхнула головой – так, словно издали до нее долетел какой-то звук и теперь она пыталась его распознать.

– Завтра в полдень приходите к вашему этому ресторанчику у моста, – тускло произнесла она.

– Буду. А в котором часу придете вы?

– А я не сказала, что приду.

Фалько кивнул, соблюдая правила игры:

– Да, конечно. Не сказали.

4. Безгрешные палачи

Тюрьма в Саламанке когда-то строилась в расчете на сотню заключенных, но с 18 июля там сидело больше тысячи. И это было заметно. Невероятные скученность и теснота. Военно-полевые суды и казни не поспевали разгружать камеры, которые тотчас же заполнялись вновь. Новая Испания – оплот веры и национализма – спешила выполоть дурную левацкую траву, в чем большую услугу оказывали ей так называемые переводы: появлялись группы фалангистов или карлистов со строгим предписанием перевести таких-то и таких-то арестантов в другую тюрьму, до которой те так и не добирались, а оканчивали жизнь в придорожных канавах, в оврагах, прудах – это еще называлось пустить погулять. И Лоренсо Фалько думал об этом, пересекая тюремный двор и поглядывая на вышки, откуда торчали винтовки жандармов.

– Невеселое место, – сказал Фабиан Эстевес.

Фалько поглядел на него с любопытством. Они познакомились три часа назад в кабинете адмирала. Оба явились в штатском. У Эстевеса был квадратный подбородок, а взгляд – одновременно и энергичный, и отстраненный, будто затуманенный годами подполья и непрестанного напряжения, к которым в последнее время прибавились еще война и тюрьма. Черные припомаженные волосы он зачесывал назад, открывая широкий лоб с залысинами, и это придавало ему сходство с Хосе Антонио Примо де Риверой, его вождем. Фалько он понравился. Воспитанный, мрачноватый, малоречивый. Покуда обсуждали детали предстоящей операции, почтительно внимал указаниям адмирала и выказывал полнейшую готовность сделать все, что от него ждут. Еще Фалько понравилось, что, в отличие от других фалангистов, носивших голубую рубашку под курткой или пальто, на Эстевесе были обычная белая сорочка и шерстяной галстук. Он не кичился ни своим чином, ни положением – а между тем командовал центурией в ударных частях – и даже словом не обмолвился ни о том, как недавно оборонял крепость в Толедо, ни о тяжелейших боях за Мадрид.

– Надо, надо оздоровлять Испанию, – прощупывая его, сказал Фалько.

– Предпочел бы делать это на передовой. А здесь воняет местью и позором.

– Боюсь, это еще самое начало. Если верить радио и газетам, красные бегут и массово сдаются в плен.

– Брехня. Я только что оттуда. Дерутся отчаянно за каждую пядь своей территории.

– Так что же, к Рождеству не кончится? – удивился Фалько.

– Разумеется, нет. Это пропаганда.

– Значит, война будет долгой и кровавой?

– Представьте себе. Лучшая в мире пехота сошлась с лучшей в мире пехотой.

Встретивший визитеров начальник тюрьмы повел их через галерею вдоль длинного ряда окон, освещавших противоположную стену с железной лестницей. Два этажа. Двери камер. Отопления здесь не было, и царил лютый холод. Слышались отдаленные голоса, иногда лязг отпираемых дверей, и шаги отдавались в коридоре со зловещей гулкостью. По дороге начальник рассказал им про человека, ради которого они сюда пришли: член социалистической партии, бывший заместитель начальника тюрьмы в Аликанте, приехал навестить свою семью, остававшуюся в зоне националистов. Пытался бежать в Португалию, но в Бехаре его схватили. Сейчас сидит в камере с еще пятнадцатью заключенными, ждет военно-полевого суда.

– Мать живет в Альба-де-Тормесе. Вдова депутата-социалиста. Разумеется, она под наблюдением… Брат записался в Фалангу, но мы думаем – для того только, чтобы снять с себя подозрения.

Арестант по имени Паулино Гомес Сильва ждал их в кабинете с серыми стенами, где были только стол, три стула и портрет каудильо на стене. Начальник оставил их наедине с заключенным и закрыл дверь. Гомес Сильва оказался щуплым и худосочным, с близорукими испуганными глазами на остроскулом лице. На нем был грязный и измятый серый костюм, башмаки без шнурков и рубашка без галстука, сильно залащенная на обшлагах. Все трое уселись, и Фабиан Эстевес без дальних слов достал из кармана пальто сложенный вчетверо план и расстелил его на столе.

– Узнаете?

Арестант взглянул и тотчас вскинул к нему удивленный и недоверчивый взгляд:

– Кто вы такие?

– Это не важно. Отвечайте на вопрос. Узнаете, что тут изображено?

Гомес Сильва растерянно заморгал:

– Ну да, конечно. Это тюрьма в Аликанте.

– Опишите все подробно и обозначьте все на плане.

– Я не вижу без очков. А очки разбились, когда меня задерживали.

– Придвиньтесь поближе. Я вам буду говорить.

Тот послушно и точно начал отвечать на вопросы. Главный вход, задний, расстояния, стены, дворы, галереи, камеры. Он говорил, а руки и небритый подбородок с проступившей седой щетиной у него дрожали. Пальцы с отросшими грязными ногтями подцепили сигарету, предложенную Фалько. И на секунду в его глазах измученного животного мелькнула искорка благодарности.

– Давно не курили? – спросил Фалько.

– Три месяца.

– Тяжко, должно быть.

Гомес Сильва быстро глянул на Эстевеса и потом на дверь:

– Не это здесь самое тяжкое.

Фалангист достал записную книжку в клеенчатой обложке, карандаш и пометил в ней ворота, три корпуса, восемь внутренних двориков, часовню, высоту стен. Все записал обстоятельно и аккуратно, убористым бисерным почерком, сделал чертежик. Арестант время от времени с немым вопросом в глазах посматривал на Фалько. Тот протянул ему еще одну сигарету.

– Ну, думаю, достаточно, – сказал Эстевес, пряча записную книжку.

– Я вам не нужен больше?

– Нет.

Фалько и фалангист поднялись. Гомес Сильва остался сидеть, переводя растерянный взгляд с одного на другого:

– Мне как-нибудь зачтется это?

– Непременно, – солгал Фалько.

– Я три месяца ожидаю суда. И каждый день боюсь, что однажды меня вытащат из камеры и я исчезну, как другие.

– Не бойтесь. Ваше дело будет разобрано законным порядком. Мы вам гарантируем.

Арестант ухватился за эту надежду. Или хотел ухватиться. Сигарета дрожала у него в пальцах.

– Я симпатизирую Национальному движению, поверьте! Я признал свои политические ошибки… Мой брат – активный член Фаланги…

Покуда Фабиан Эстевес стучал в дверь, Фалько вывернул весь портсигар в руки Гомесу, и тот взглянул с благодарностью. Начальник тюрьмы проводил их обратно до ворот.

– Тут вот какое дело, – сказал ему фалангист на прощание. – По соображениям государственной важности этого арестанта надо бы на какой-то срок изолировать. Пресечь общение с сокамерниками.

– Постараюсь. Но вы же сами видели, какая тут у нас скученность, а дальше будет только хуже.

– Это приказ руководства Фаланги и генштаба каудильо. Необходимо сделать так, чтобы этот заключенный не контактировал с другими. Никто не должен знать, о чем мы тут с ним разговаривали.

Начальник тюрьмы в задумчивости сморщил лоб:

– И на какой же срок?

– Четыре недели – самое малое.

Начальник перевел дух:

– А-а, ну в таком случае сложностей не предвижу! Как раз вчера мне переслали документы. Через три дня суд. Исходя из опыта его предшественников, можно предположить, что…

В машине на обратном пути оба молчали. Не говорили ни о том, какая судьба уготована Паулино Гомесу Сильве, ни о чем другом. Сидя сзади – за рулем был юный и ко всему безразличный солдатик в штатском, – Эстевес листал свою записную книжку, а Фалько смотрел в окно. Вышли на улице Толедо и стали напротив друг друга, глаза в глаза, руки в карманах пальто. В отличие от Фалько, Эстевес был без шляпы. У фалангистов их носить было не принято.

– Когда отправляетесь? – спросил Эстевес.

– Завтра.

– По суше?

– Да.

– Перейти границу – дело опасное.

– Не впервой.

– Да, мне говорили.

Эстевес чуть улыбнулся – и сразу словно помолодел. Улыбка у него была грустная, будто слишком много он видел за краткий срок. Меланхолик какой, подумал Фалько, и все у него на лбу написано – и прошлое, и будущее. Такие долго не живут.

– А что еще вам сказали?

– Достаточно. Как, полагаю, и вам обо мне.

– Всегда хорошо знать, с кем сел играть.

Он полез за портсигаром, но спохватился, что там пусто. Фабиан Эстевес смотрел сквозь него, словно вглядывался в какую-то даль. Накануне адмирал рассказал Фалько, что, когда красным удалось ворваться в северное крыло Алькасара и поднять свой флаг над развалинами, Эстевес был одним из пяти добровольцев, которые с одними пистолетами по приставным лестницам и по веревкам сумели взобраться туда и выбить противника.

– Я говорил вчера вашему шефу, – нарушил молчание Эстевес, – что будете работать с первоклассными бойцами. Надежные, отважные товарищи.

– Другие там не справятся, – согласился Фалько.

– Они понимают, как рискуют. Вы можете полностью доверять людям, о которых я вам говорил, – Хинесу и Каридад Монтеро… Я знаю их лично.

В словах его клокотала – так, что даже голос чуть подрагивал, – вера, не ведающая ни колебаний, ни сомнений. Стиль немного наивный, заключил Фалько, и чуточку старомодный, стиль прямоты и рубашек с вышитыми на рукаве ярмом и стрелами, стиль, пришедший из других времен или оттуда, где членство в Фаланге было не способом преуспевать и сводить счеты, но делом тайным, опасным и азартным. Стиль избранных и верующих, «старых рубах», еще не сожранных приспособленцами и негодяями. Вечная история.

– С вами встретимся на берегу, – сказал Фалько. – Постараюсь, чтобы к моменту вашей высадки все было в порядке.

– Надеюсь.

– Успеем к сроку.

– Надеюсь и на это. – Эстевес посмотрел по сторонам. – Мне здесь не по себе. – И, перехватив взгляд Фалько, сказал с той же грустноватой улыбкой: – Не знаю, поймете ли вы… Я солдат.

Молчание затянулось настолько, что обоим стало неловко. Они по-прежнему стояли напротив друг друга, словно сомневаясь, пора ли прощаться. Когда встретимся в следующий раз, подумал Фалько, будет не до разговоров по душам.

– Желаю удачи, Фабиан.

– И вам.

Они обменялись рукопожатием, и каждый постарался, чтобы оно вышло крепким. Потом Эстевес круто повернулся и двинулся вверх по улице, а Фалько смотрел ему вслед. Руки в карманах длинного темного пальто, голова не покрыта, печаль во всем облике – от фалангиста исходила аура, присущая героям, мученикам и безгрешным палачам. Фалько по опыту знал, что они-то опасней всего.

Таблетка уже начала действовать, унимая головную боль и, более того, вселяя какое-то светлое чувство в душу Фалько, заглядевшегося на пейзаж. За Римским мостом Тормес делал изгиб, окрашивая в серебристо-перламутровые тона туманную голубизну неба. На другом берегу под башнями, колокольнями, куполами раскинулась охристо-бурая всегдашняя, старая Саламанка, Саламанка университетская и церковная, а в последние несколько месяцев еще и патриотическая, и военная: ее студенты сражаются на фронте, а ее профессора доносят друг на друга. Он издали заметил, как, припарковав открытый двухместный «рено», проходит по мосту к ресторанчику Ческа Прието. Короткая куртка в серо-зеленую клетку на плечах, серый берет, туфли на невысоком каблуке, чуть подкрашенные губы, слегка подведенные брови. Косметики ровно столько, сколько надо. Она шла спокойно и была уверена в себе, в своей красоте, в прочности своего положения. Шла на первое свидание, как идет большинство женщин – скорее из любопытства и вызова, чем от желания.

– Вы мне еще не объяснили, что делает в Саламанке военный моряк.

Это будет непросто, понял Фалько через пятнадцать минут разговора. Атакой с ходу ничего не добьешься. Она кое-что знала про него – по крайней мере, ту часть его жизни, которую можно было считать публичной. Без сомнения, деверь, сегодня утром вернувшийся на фронт, просветил ее в этом отношении. И чем сильней разжигалось ее любопытство, тем сдержанней становился Фалько. Он заставлял ее применять типично женскую тактику, основанную на том, что называется «активной обороной». Она прощупывала противника и следила за его реакциями – ничего нового из затрепанного учебника жизни не вычитаешь. Но она была умна, а потому могла и рискнуть, оставляя незащищенные участки в линии своей обороны и заманивая в эти пустоты, – кто отважится, в выигрыше окажется.

– Я объяснил.

– Ничего вы не объяснили. И потом, я знаю, что из академии вас в юности исключили.

– Наше Движение все изменило. Нужны были люди. Меня восстановили.

– Судя по тому, что порассказал мне Хайме, если уж вас восстановили, они должны были просто отчаянно нуждаться в людях. Вы были далеко не примерный курсант. Бесконечные интрижки и скандальные нарушения дисциплины.

– Что еще он рассказал?

– Что вы отправились в Америку, а потом в Европу и впутались в сомнительные дела.

– Деверь ваш – большой шутник.

– Да нет, не думаю. Несколько месяцев на фронте отбили у него всякую склонность шутить.

На столе стояли графин белого вина и два бокала. Ческа задумчиво отпила из своего. На левой руке поблескивало золотом обручальное кольцо и рядом другое – простенькое, с маленьким бриллиантом.

– Вы, может быть, не знаете, но мы с вами встречались. Причем дважды, – сказала она чуть погодя.

– Это невозможно. Я бы вас запомнил.

– Нет, серьезно… В гриль-баре отеля «Палас» в Мадриде… Я была с друзьями, вы ужинали за соседним столиком, и кто-то из ваших знакомых рассказал про вас.

– Да? И что же именно?

– Симпатичный, много поездивший, ненадежный. Эти самые слова.

– Вот как… А во второй раз?

– В парке у казино в Биаррице. Около года назад. Вы были в синем пиджаке, в белых брюках, в шляпе-панаме и с дамой под руку.

– Дама-то хоть была хороша?

– Очень даже. Но отзывы о вас были опять же не самого лестного свойства. На этот раз от Пепина, моего мужа. Вы ведь знакомы?

Фалько осторожно кивнул. Зыбкая почва.

– Отдаленно.

– Это я поняла. – В ее улыбке проскользнула едва ли не жестокость. – В тот день в Биаррице он не выказал особенной приязни…

– Нельзя же выигрывать всегда. И у всех.

– Разумеется. Хотя вы не похожи на тех, кто проигрывает.

– Стараюсь по мере сил.

Ческа взглянула на него по-иному. Так, словно отыскивала трещинки в этой бетонной конструкции. Потом закинула ногу на ногу, и Фалько подумал, что настоящая женщина совершать такие движения, курить и заводить любовников должна изящно. Небрежно и непринужденно. У этой, несомненно, получается.

– Это обязательное условие? – вдруг спросила она.

– Что, простите?

– Женщины в вашей жизни обязательно должны быть хороши?

Фалько невозмутимо выдерживал ее взгляд. Он твердо знал, что, если отведет глаза, рыба оборвет леску и, плеснув хвостом, уйдет в глубину.

– Не припомню женщин, столь привлекательных, как вы.

– Это вы мне уже говорили. Вчера. Я думала, у вас найдется другой ответ.

Он задумался на миг. Или на два.

– Ну, поскольку все требуют одинаковых усилий, – сказал он наконец, – хотелось бы, чтобы игра стоила свеч.

– Иными словами, чтобы за ту же цену получить наилучший товар?

– Более или менее так.

– А куда вы относите умных женщин?

– Ум красоте не помеха.

– А если все же они вступают в противоречие?

– Тогда предпочтение отдаю красоте. – И добавил про себя: «А отношу в спальню».

Она протянула руку к бокалу, но не взяла его.

– Вы всегда так брутально искренни?

– Нет, лишь когда женщина не только красива, но и умна.

И увидел, как она слегка, медленно оперлась на стол рукой в кольцах.

– Сеньор Фалько…

– Лоренсо, прошу вас. И уже не в первый раз. Лоренсо.

– Я с вами спать не буду.

– Сегодня?

– Никогда.

– Не хотите отдаваться – дайте право попытаться.

– В ваши права я не вмешиваюсь. – Рука ее по-прежнему лежала на столе, у него перед глазами. – Но я замужем.

– Почему же это должно стать препятствием? Напротив.

– Напротив? Вы предпочитаете нас, замужних дам?

– При прочих равных… Замужней даме есть что терять. Она осторожней. Внимательней. Благоразумней.

– Не усложняет жизнь, вы хотите сказать?

Он не ответил на это. Не должен был. Вместо этого взял со стола портсигар, открыл его и протянул ей. Она взяла сигарету, но качнула головой, когда он потянулся через стол с зажигалкой.

– А где же чувства? Куда вы девали любовь и страсть?

– Это вовсе не исключается. – Фалько закурил сам и взглянул на нее сквозь облачко дыма. – Дело, видите ли, в том, что мне никогда не было нужды делать то, что делаете вы… А вы – почти все – в качестве меры предосторожности влюбляетесь.

– Чтобы защититься?

– Чтобы оправдаться.

– О господи, какое бесстыдство. Никогда не слышала, чтобы так хладнокровно планировали адюльтер.