Смерть Ланде

– Портки хороши больно… – беспокойно оглядываясь и встряхивая пиджак перед самым носом Ланде, проговорил босой. – Снимай, что ли!..

– А вам они нужны? – спокойно возразил Ланде, но сейчас же сел на траву. – Уйдите, Марья Николаевна… – сказал он. – Бог с ними…

И вдруг Марья Николаевна почувствовала прилив нервного, сумасшедшего смеха. Точно кто-то шутя, но сильно сдавил ее за горло, так было дико и страшно, но в то же время смешно. Полураздетый Ланде с серьезным и мягким лицом сидел на траве, а босой тянул его за ногу. Ткачев пошевелился и издал какой-то странный, хриплый звук, на который никто не оглянулся; подернул плечом, точно ему стало холодно, и опять застыл, пристально глядя на Ланде.

– Идите, Марья Николаевна!.. – повторил Ланде.

– Э… барышня! Постой-ка! – спохватился босой. – Это что?.. – и он протянул руку к ее груди, на которой качалась длинная цепочка часов.

Ужасное, омерзительно-грубое почудилось девушке в этом движении. Изогнувшись, как змея, она скользнула в сторону и вдруг, подобрав высоко и дико красиво платье, стремглав бросилась бежать по дороге, точно резкий ветер внезапно подхватил и понес большой белый разбитый цветок.

– Куда! – коротко крикнул босой и, бросив пиджак прямо на голову Ланде, прыгнул мимо него ловко и легко, как хищный лесной зверь.

И в тот же миг дикий, тонкий и острый, как игла, женский крик пронизал бор и высоко вонзился в потемневшее небо.

Крик этот услыхал подходивший за поворотом Молочаев. И так же быстро инстинктивно, как всегда и во всем, соображая, он бросил ящик и мольберт и с места рванулся бежать. Босой увидел его прежде всех. С размаху остановившись и поскользнувшись в траве, он пригнулся к земле, с секунду смотрел на Молочаева круглыми, дикими зрачками и вдруг бросился прочь по кустам с треском и шумом. Марья Николаевна налетела на дерево и, больно ударившись всем телом, остановилась с разбившимися волосами и безумными глазами, не понимая, что с ней. Мимо, тяжело сопя, торопливыми скачками пробежал Молочаев и, минуя Ланде, который поднялся и, весь белый, тоненький и слабый, стоял на траве у края дороги, налетел на Ткачева. Ткачев видел его еще издали, и одно мгновение показалось, что он побежит; но он не побежал, а только съежился и черный, и упрямый стоял и ждал подбегавшего Молочаева. Он стучал зубами, и его темные глаза с опущенными веками горели мрачным и упорным огнем. Молочаев молча подбежал к нему и прежде, чем Ткачев пошевелился, размашисто вскинул кулаком и со страшной силой ударил его прямо в лицо. Ткачев тихо, испуганно охнул, взмахнул руками; шапка у него соскочила, прыгнув по спине, и он грузно и твердо сел. Другой удар пришелся сверху, по голове, и Ткачев, свернувшись набок, странно и неуклюже свалился на дорогу, ударившись головой о землю.

– Молочаев, Молочаев! – пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. – Оставьте!

Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.

Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.

– Вы его убили! – с ужасом пробормотал Ланде.

– Ну… так ему и надо! – жестко ответил Молочаев.

Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.

– Ожил!.. Будет знать в другой раз! – безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.

Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.

– Вытрите… кровь… Ах, Боже мой, что это такое! – бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.

Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.

– Да что с ним разговаривать еще!.. – в то же время говорил Молочаев. – Вот я его сведу куда следует, так… Эй, ты! иди-ка, ну! – и Молочаев грубо схватил Ткачева за шиворот и дернул так, что тот уродливо и бессильно шагнул два раза вперед и поскользнулся.

– Да оставьте же! – пронзительно и гневно крикнул Ланде и всем своим слабым телом бросился на руку Молочаева.

Молочаев с удивлением и злостью посмотрел на него.

– А вы, какого черта дурака разыгрываете! – вспылил он, но вдруг неожиданно опустил руку, молча поглядел на раздетого Ланде, прыснул и раскатисто захохотал. Марья Николаевна, сама не замечавшая, как подошла к ним, с удивлением взглянула на Молочаева, потом на Ланде, опомнилась, покраснела до ушей и, быстро отвернувшись, пошла прочь по дороге.

– Ах, вы, шут гороховый! – проговорил сквозь смех Молочаев.

Вдруг черная, кровавая маска Ткачева исказилась, и он хрипло и злобно засмеялся, брызгая кровью. И этот смех избитого был уродлив и страшен. Ланде смотрел на них и улыбался спокойно и печально, как всегда.

– Да одевайтесь, вы, черт вас побери! – крикнул Молочаев, махнул рукой и пошел вслед за девушкой.

Ланде не обратил на него никакого внимания, точно Молочаева тут и не было.

Ткачев перестал смеяться, одним глазом посмотрел на Ланде, потом вслед Молочаеву, повернулся и медленно пошел.

– Ткачев! – крикнул Ланде.

Ткачев остановился и встал вполоборота. Ланде подошел.

– Ткачев, – умоляюще заговорил он, дотрагиваясь до его рукава, – вы нарочно это устроили: я по вашим глазам видел!.. Зачем это, Ткачев, зачем?

Ткачев тяжело и хмуро взглянул на него, точно не слыша и думая о другом.

– Видал ты настоящего человека? – хрипло спросил он. – Вон, смотри!.. – дернул он худой и длинной шеей в сторону Молочаева. – Это человек… сила!.. А ты… так, мразь одна! Так, ни к чему ты!

– Может быть, – согласился Ланде, – но только все-таки за что же вы меня ненавидите? Неужели только за то, что я хуже его?

Ткачев уныло помолчал, глядя в сторону.

– А за то, что я сколько лет в тебя верил! Сам вот до чего дошел… – горько ткнул он себя в разбитую щеку, – и вижу теперь, что дурак был, сладкой брехне верил… А жизнь-то где? И прошла… Мне теперь бы, может, человеком быть, а я… Ты-то понимаешь теперь?.. Ты?.. А ему… а ему я это отплачу-у! – вдруг прибавил он и с бессильной злобой потряс черным кулаком. – Сам пропаду, а ему я это попомню!.. Подожди-и!

Ткачев быстро повернулся и пошел прочь. Ланде показалось, что он хрипло и тихо залаял; но больше Ткачев не обернулся и скоро затерялся в зеленом сумраке бора. Ланде долго смотрел ему вслед, потом с глубоким и растерянным отчаянием заломил руки, вздохнул и, одевшись, медленно повернулся догонять Марью Николаевну и Молочаева.

«Теперь он в ожесточении, а когда успокоится, я найду его…»– смутно мелькало в голове Ланде.

– Вот здесь я ваш крик услыхал! – оживленно рассказывал художник, подымая с дороги ящик и мольберт. – Я ведь вас давно заметил и хотел догнать, да уронил шпахтель и долго искал… Ну, слава Богу, все-таки поспел вовремя!

Марья Николаевна чуть-чуть оглянулась, почувствовав Ланде. Он улыбнулся ей доверчиво и ласково, но она быстро отвернулась, подавляя припадок все еще нервного смеха. В эту минуту Ланде казался ей только жалок и смешон.

Молочаев тоже посмотрел на него и со злорадным презрением сказал:

– Эх, вы!.. герой!..

– Я не герой… – махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.

– Оно и видно! – злорадно скривился Молочаев.

И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.

IX

Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.

«Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел… Это ужас, но кто в нем виноват, он, я… или кто-то вне нас?.. Я не знаю… Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?..»

Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.

– Па-а!.. – отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.

– Папа… не буду… папочка! – беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.

– Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? – методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.

Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.

– Это вы, Соня? – смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. – Что это такое?..

Слышите, он его убьет! – отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.

Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.

Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.

– Не будешь! Не будешь! – режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.

Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол… Что-то зазвенело и разбилось об пол.

– Это еще что такое! Вам что надо? – заревел он, сжимая кулаки.

Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.

– Фирсов, опомнитесь! – дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.

С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:

– Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините… я…

– Опять, Фирсов, опять! – с напряженным укором сказал Ланде. – Как вам не стыдно, как вам не грех!

Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.

Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.

– Позвольте, Иван Ферапонтович… – хрипло заговорил он. – Вы не знаете… я не без причины…

– Какая может быть причина! – с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. – Никакая причина не может оправдать этого ужаса!

Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.

– Нет, есть! – как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. – Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? – с нарастающим торжеством выкрикивал он.

– Что?

– А, «что»!.. Вот полюбуйтесь! – со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.

Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.

– Что? – повторил он.

– А вот! – с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.

Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.

– А! – равнодушно сказал Ланде.

Ребенок тихо всхлипнул.

– Не плачь… Мы не дадим больше… – как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.

– Да ведь это же ребенок, Фирсов! – беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.

– Я знаю, что ребенок! – запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов. – Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..

– Что вы говорите! – с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.

– Да… убил бы, убил! – стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.

– Оставьте, Фирсов, – властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. – Оставьте, – из-за такого пустяка!..

Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.

– Пустяка-а? – неестественно растягивая слова, повторил он.

– Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? – убедительно и печально сказал Ланде.

– А!.. по-вашему, это пустяк? Так… – начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:

– Пустяк? – и пронзительно завизжал и затопал ногами. – Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..

– Фирсов, – удивленно проговорил Ланде, – что с вами?

– Вон! – нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.

Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.

– Я уйду… – поспешно сказал он. – Вы теперь какой-то странный… Лучше я завтра приду… Только я и Сережу возьму с собой, а то вы…

Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.

Ланде повернулся к Соне.

– Возьмем его к себе, Соня! – сказал он.

Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.

– Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем… – повторил Ланде.

– Скатертью дорога! – хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.

– Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, – примиряюще говорил Ланде.

– Ладно, ладно! – злорадно кивал головой Фирсов. – А назад приведете… тогда увидим!

Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.

– Да что же это с вами? – горько воскликнул Ланде. – Никогда вы таким со мной не были.

– Ладно, ладно! – бормотал Фирсов. – А вы и сообразили о себе… Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед… как иные! Да-с, а… этому пащенку я покажу, как…

– Да ведь это прежде всего сын ваш! – ударил себя кулаком в грудь Ланде.

– Не вам меня обязанностям к сыну учить! – опять дико огрызнулся Фирсов. – Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, – я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! – вдруг повернувшись, опять крикнул он. – Вот…

Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:

– Все здесь… все… вот!..

Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.

– Я лучше уйду теперь… вас мое присутствие раздражает, должно быть… – сокрушенно и мягко проговорил он.

Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.

– Пойдемте, больше с ним говорить нельзя… Он какой-то сумасшедший сегодня! – сказал Ланде.

Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.

X

На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.

– А, Фирсов! – радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.

Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.

– Я пришел за сыном! – сухо, неестественно официально сказал он.

– Сережа давно уже в сад убежал…

– Соня его гулять повела… – отозвался Семенов безучастным голосом.

– Благодарю вас! – также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. – А за сим, извините… И он повернулся.

– Что это значит, Фирсов? – с огорчением спросил Ланде.

– Ничего-с! – с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.

– Да будет вам! – болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.

– Ломается, как дурак! – сердито отозвался Семенов.

Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.

– Не знаю, кто дурак! – язвительно и уязвленно ответил он. – Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…

Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.

– Очень нужно! – фыркнул Семенов. – Шут гороховый!

– Оставь, Вася! – сказал Ланде просительно.

Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.

– Я принужден начать несколько издалека… – витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. – Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…

На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.

– всегда был расположен к вам, Фирсов… – с ласковым чувством отозвался Ланде.

Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.

– Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…

– Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.

Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.

– Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, – я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…

– А какой же смысл, по-вашему, был? – с интересом спросил Ланде.

– Вы сами знаете, какой… – слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.

– Ну, все-таки?

– А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..

– О, Господи! – страдальчески вздохнул Ланде. – Что вы только наговорили, Фирсов!..

Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.

– Да-с, да-с! – торжествующе упрямо повторил Фирсов. – Не меня-с.

– И опять-таки я не понимаю, к чему все это? – развел руками Ланде.

– А вот к чему! – громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. – Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?

Семенов фыркнул.

– Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… – мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.

– Так-с!.. – сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. – Верите ли вы в православную церковь?

Ланде волновался и двигался по комнате.

– Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…

– Так-с! – перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. – Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…

Ланде широко раскрыл глаза.

– Это неправда, – я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…

– Да охота тебе с этой дрянью говорить! – вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. – С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!

– Понима-аю!.. – сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. – Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, – прибавил он с потупленной гордой скромностью, – может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…

И Фирсов торжествующе поднялся.

– Ах, ты, старая скотина! – с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.

Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.

– Так-то-с! – торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.

– А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…

– Убирайся к черту! – в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..

Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.

– Дохлая собака! – с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. – Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..

Ланде, бледный и растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.

Ланде всплеснул руками и схватился за голову.

– Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…

Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…

Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность – сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.

– Куда ты? – испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.

– Я сейчас… – пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.

– Фирсов!.. отоприте! – прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.

За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.

– Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!

Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.

Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.

– Ваня, – строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.

– Сонечка, – серьезно возразил Ланде, – но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?

– Он подлец, дрянь, ничтожество! – убежденно сказала Соня. – Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…

– Ах, какие вы глупости говорите, Соня! – махнул рукой Ланде.

– Это правда! – настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. – Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.