Бунт

И въ эту минуту ей стало противно, обидно, страшно и жалко себя, и захотѣлось уйти куда-нибудь, перестать быть собою, такою, какъ есть.

Въ необычное время потушили огни, гости разошлись и все сразу стало пусто и тихо-тихо. Домъ какъ будто притаился въ зловѣщемъ молчаніи. Дѣвушки боялись итти спать и толпились въ кухнѣ, однѣ одѣтыя, другія растрепанныя, измятая; лица у нихъ у всѣхъ были одинаково искривлены въ тревожныя, слезливыя, точно чего-то ожидающія гримасы. Дверь въ комнату Любки заперли, и возлѣ нея расположился, почему-то въ шубѣ и шапкѣ, дюжій спокойный дворникъ. Дверь эта была такая же, какъ и всѣ въ домѣ, невысокая, бѣлая, но именно тѣмъ, что произошло за нею, она какъ будто отдѣлилась отъ всѣхъ дверей и даже отъ всего міра и стала какой-то особенной, таинственно-страшной. Дѣвицы то и дѣло бѣгали взглянуть на нее и сейчасъ же со всѣхъ ногъ бѣжали обратно.

Одна дѣвушка, больше другихъ дружившая съ Любкой, сидѣла въ кухнѣ у стола и плакала, и отъ жалости, и оттого, что на нее смотрятъ со страхомъ и любопытствомъ.

Было страшно и непонятно, точно передъ всѣми встало что-то неразрѣшимо ужасное и печальное.

Пришла экономка, сердитая и желтая, какъ лимонъ. Она съ-размаху сѣла за столъ и стала дрожащими руками наливать и пить, какъ всегда, приготовленное для нея пиво. Губы у нея тоже дрожали, а глаза злобно косились на дѣвушекъ. Она помолчала, наслаждаясь тѣмъ, что всѣ притихли, глядя на нее испуганными и покорными глазами, а потомъ проговорила сквозь зубы:

– Тоже… какъ же… ха!.. Подумаешь!

И въ этихъ словахъ было столько безконечнаго удивленнаго презрѣнія, что даже привыкшимъ къ самой грубой и злой ругани дѣвушкамъ стало не по себѣ, неловко и грустно. И потому особенно стыдно и обидно, что каждая изъ нихъ, ничтожная и загаженная, въ самой глубинѣ души, непонятно для самой себя, какъ-то гордилась поступкомъ Любки.

И всѣ стали потихоньку и не глядя другъ на друга расходиться.

– Сашенька, – шопотомъ позвала Сашу одна изъ дѣвицъ, Полька Кучерявая.

– Чего?

– Сашенька, душенька… боюсь я одна… возьми къ себѣ… будемъ вмѣстѣ спать…

Она заглядывала Сашѣ въ лицо боязливыми, умоляющими глазами и собиралась заплакать.

– И то, пойдемъ… Все не такъ…

Когда онѣ уже лежали рядомъ на постели, имъ было неловко и странно, потому что онѣ давно привыкли лежать только съ мужчинами. Обѣ стыдились своего тѣла и молча старались не дотрагиваться другъ до друга.

Было темно и жутко. Сашѣ, которая лежала съ краю, все казалось, будто что-то черное и холодное съ неодолимой силой ползетъ по полу, медленно, медленно. Въ ушахъ у нея звенѣло мелодично и жалобно, а ей казалось, что гдѣ-то тамъ, далеко въ темномъ, какъ могила, пустомъ, холодномъ залѣ падаютъ куда-то и звенятъ хрустальныя и тоскливыя капли рояля. Тамъ сидитъ мертвая и неподвижная, холодная, синяя и страшная Любка, сидитъ за роялемъ и слезы капаютъ на рояль, и мертвые глаза ничего не видятъ передъ собой, но Сашу видятъ оттуда, страшно видятъ, тянутся къ ней. А по полу что-то медленно-медленно подползаетъ.

– Спишь? – не выдержала Саша. – А? – позвала она поспѣшно и прерывисто, не поворачивая головы и зная навѣрное, что рядомъ лежитъ Полька, и зная, что это вовсе не Полька… И голосъ ея въ темнотѣ показался ей самой чужимъ и слабымъ.

Полька шевельнулась. Ея невидимые, мягкіе, курчавые волосы слегка скользнули по щекѣ Саши, но отозвалась она не сразу…

– Нѣтъ, Сашенька, – тихо и жалобно сказала она. И Сашу неудержимо потянуло на этотъ нѣжный и слабый голосъ. Она быстро повернулась и сразу всѣмъ тѣломъ почувствовала другое мягкое и теплое тѣло, но не увидѣла ничего кромѣ все той же, все облившей, изсиня-черной тьмы. И вдругъ двѣ невидимыя худенькія и горячія руки скользнули по ея груди и осторожно боязливо нашли и обняли ея шею.

– Са-ашенька, – тихо прошептала Полька, – отчего мы такія несчастныя?..

И въ темнотѣ послышались просящія и покорныя всхлипыванія. Волосы ея щекотали шею Саши, слезы тихо мочили грудь и рубашку, а руки судорожно дрожали и цѣплялись.

Саша молчала и не двигалась.

– Лучше бы мы померли, какъ… или лучше, какъ еще маленькія были… Я, когда еще въ гимназіи училась, такъ больна была… воспаленіемъ легкихъ… и все радовалась, что выздоровѣла… и волосы виться стали… Лучше бъ я тогда умерла!..

Саша все молчала, но каждое слово Польки стало отзываться гдѣ-то внутри ея, какъ будто это она сама говорила и плакала.

– Что мы теперь такое? – продолжалъ стонать и жаловаться плачущій въ темнотѣ одинокій голосокъ. – Вонъ Люба повѣсилась, а Зинку въ больницу взяли; говорятъ у нея даже и носъ провалился… хорошенькая, вѣдь, была Зинка… И какъ будто такъ и надо… такъ мы и остались… никто не придетъ и не уведетъ, чтобы и съ нами… не…

– А… чего захотѣла… Ха!.. – вдругъ злобно, задыхаясь и трясясь вся, пробормотала Саша.

– И насъ свезу-утъ… Никому до насъ и дѣла нѣтъ… До всѣхъ дѣло есть, всѣхъ людей берегутъ… тамъ, и все… А мы, какъ проклятыя какія… А за что?

– Извѣстно. – сквозь зубы проговорила Саша и отвернулась, хотя и ничего не было видно.

– Я помню, – шептала въ темнотѣ Полька, точно жалуясь не Сашѣ, а кому-то другому, – какая я была въ гимназіи… чистенькая… Иду, и всѣ на меня смотрятъ и улыбаются… Мама встрѣтитъ: ну, что, моя дочка?.. Ничего неизвѣстно… – вдругъ порывисто, горячо и тоскливо перебила она себя: – я и не виновата въ этомъ вовсе!

– А кто виноватъ? – спросила Саша тихо и съ какимъ-то трепетнымъ и жалобнымъ ожиданіемъ:

Полька вдругъ дернулась всѣмъ тѣломъ.

– Кто?.. А развѣ я знаю!.. Ничего я не знаю, ничего не понимаю… А только я, можетъ, теперь дни и ночи плачу… пла-ачу…

И Полька заплакала тоненькимъ, тихимъ и безконечно безсильнымъ плачемъ. Казалось, будто это не человѣкъ плачетъ, а муха звенитъ.

– Жалко мнѣ жалко, Сашенька, – опять зашептала она, захлебываясь слезами, – и себя жалко, и тебя жалко, и Любку… всѣхъ…

Она затихла. Долго было совершенно тихо и какъ-то глухо. Потомъ стало слышно, какъ вѣтеръ воетъ въ трубѣ. Такъ, застонетъ тихо, помолчитъ и опять протянетъ долгій тоскливый звукъ: у-у-у… какъ будто у него зубы болятъ.

– Я дѣточекъ люблю, – вдругъ тихо и стыдливо сказала Полька, – мнѣ бы дѣтку своего, я бы… Боже мой, какъ бы я его любила!.. Са-ашенька!.. – съ какимъ-то изступленнымъ восторгомъ отчаянія всхлипнула она.

Сашѣ казалось, что ее насквозь пронизываетъ этотъ изступленный, тонкій какъ иголка, шопотъ, и ей стало невыносимо. Захотѣлось крикнуть, порвать что-то.

– Мы что тутъ?.. Такъ… падаль одна! Живемъ, пока сгніемъ… А другіе же живутъ… свѣту радуются… Я въ гимназіи все книжки читала… теперь не читаю, забыла… да и что читать!.. А тогда мнѣ казалось, что все это и я переживу… будто у меня въ груди что-то громадное… будто все счастье, какое на землѣ есть, я переживу, все мое будетъ… вся жизнь, и люди всѣ мои, для всѣхъ людей… и… и не могу я этого выразить… Са-ашенька…

– Какъ быть? – вдругъ спросила Саша сдавленнымъ, глухимъ горловымъ голосомъ.

Полька замолчала такъ неожиданно, что Сашѣ показалось, будто теперь темнота шепчетъ.

– Уйти… бы… – шепнула Полька, и Саша услыхала растерянный и робкій голосъ.

Саша вслушалась въ его придавленный звукъ и вдругъ почувствовала себя большой и сильной, въ сравненіи съ худенькой, слабой Полькой, которая могла только плакать и жаловаться. Она даже какъ будто почувствовала всю могучую красоту своего молодого, сильнаго тѣла, двинула руками и ногами и громко заговорила, точно грозя:

– И уйдемъ… что!

Въ комнатѣ уже стало свѣтлѣть; и когда Саша повернула голову, то увидѣла рядомъ неясныя очертанія бѣлаго и маленькаго тѣла и у самаго лица большіе, чуть-чуть блестящіе въ темнотѣ, испуганные глаза.

Полька молчала.

– Ну? – со злобой страха и неувѣренности почти крикнула Саша.

– Куда? – робко и чуть слышно проговорила Полька. – Куда я теперь ужъ пойду?

Будто что-то, на мгновеніе мелькнувшее передъ Сашей, свѣтлое и отрадное померкло и безсильно стало тонуть въ мутной мглѣ! И, хватаясь за что-то, почти физически напрягаясь, Саша крикнула въ бѣшенствѣ:

– Тамъ видно будетъ… Хуже не будетъ! Уйти бы только!..

И вскочила обѣими горячими ногами на холодный полъ, ясно, съ леденящимъ ужасомъ чувствуя, что мертвая Любка изъ темной бездонной дыры подъ кроватью сейчасъ схватитъ ее за ноги и потащитъ куда-то въ ужасъ и пустоту. И преодолѣвая слабость въ ногахъ, Саша босикомъ добѣжала до окна, ударила, распахнула его на темный, какъ бездонный колодезь, дворъ и высунулась далеко наружу, повиснувъ надъ сырой и холодной пустотой. Вѣтеръ рванулъ ее и вздулъ рубашку пузыремъ, леденя спину. На волосы сейчасъ же сталъ мягко и осторожно откуда-то сверху падать невидимый снѣгъ; вверху и внизу было пусто, сѣро и молчаливо, пахло сыростью и холодомъ. У Саши сдавило въ груди, сжало голову, и судорожно схвативъ горшокъ съ цвѣтами, она со всего размаха, напрягая всѣ силы въ страшной неутолимой злобѣ и ненависти, швырнула его темную пустоту за окномъ. Что-то только метнулось внизъ, и глухой тяжкій ударъ донесся снизу:

– А-ахъ!..

– Уйду… же! – сжавъ зубы, такъ что скуламъ стало больно, прошептала Саша.

На кровати тихо и безсильно закопошилась маленькая Полька.

– Сашенька… холодно… затвори окно… Что ты тамъ?.. Я боюсь…

III

И цѣлый день потомъ Саша была тиха и молчалива и ясно ощущала въ себѣ присутствіе чего-то новаго, что было ей совершенно непонятно, но такъ хорошо, что даже страшно: было похоже на то, какъ если во снѣ почувствуешь способность летать, но еще не летишь, и хочешь и боишься того прекраснаго и новаго, страшнаго именно своей совершенной новизной, ощущенія, которое должно явиться съ первымъ же взмахомъ крыльевъ. И, несмотря на этотъ страхъ, Саша уже знала, что это будетъ, что это безповоротное.

Весь «домъ», со всѣмъ, что въ немъ двигалось и было, какъ будто отодвинулся отъ нея куда-то внизъ, сталъ чужимъ, и сначала ей даже любопытно было наблюдать его жизнь, точно у нея открылись новые, ясные глаза. Но тутъ-то она и поняла, первый разъ въ жизни, совершенно сознательно, какимъ уродливымъ, противоестественнымъ было все то, что здѣсь дѣлалось: былъ ясный и свѣтлый день, а всѣ спали; всѣ ненавидѣли другъ друга, дрались и бранились самыми скверными словами, а жили вмѣстѣ, вмѣстѣ страдали, вмѣстѣ танцовали; завлекали мужчинъ, выманивали у нихъ деньги, доставляя имъ величайшее удовольствіе, – не для себя и даже не для своихъ хозяевъ, какъ казалось, а такъ, совершенно безцѣльно, потому что никто даже и не спрашивалъ себя о цѣли, и никому не было до того дѣла; отнимали здоровье, распространяли болѣзнь, хотя никому не желали зла; заражались сами и безобразно погибали, а желали только веселой и счастливой жизни. И когда Сашѣ пришло это въ голову, весь публичный домъ и всѣ люди въ немъ вдругъ, съ потрясающей силой, стали ей противны. Все, и глупые стулья въ залѣ, и рояль, похожій на гробъ, и желтыя лица, и яркія платья, и блѣдно сѣрый полусвѣтъ въ узкихъ комнатахъ съ тусклыми полами, стало возбуждать въ ней почти физическое, нудное, тяжелое чувство.

Полька Кучерявая все вертѣлась возлѣ нея и заглядывала въ глаза, съ нѣмымъ и трусливымъ вопросомъ. Саша хмурилась и отворачивалась отъ нея, боясь, чтобы Полька не спросила, а Полька печально боялась спросить. Наконецъ, Саша ушла отъ всѣхъ въ пустой залъ и опять стала смотрѣть въ то же окно.

Теперь былъ ясный вечеръ, и нападавшій за ночь мягкій, чистый и пухлый снѣгъ лежалъ по краямъ дороги ровнымъ бѣлымъ полотенцемъ, а посрединѣ весь былъ взрыхленъ комочками, легко разлетаясь подъ ногами лошадей, рыжѣлъ и таялъ. Извозчичьи санки быстро и легко скользили и, забѣгая на бокъ, оставляли широкіе и такіе гладкіе, что пріятно было смотрѣть, накаты. Было свѣтло и тихо, а потому спокойно и хорошо. На бѣломъ снѣгу все казалось удивительно отчетливымъ и чистымъ, красивымъ, какъ дорогая игрушка. По противоположной панели прошелъ студентъ, маленькій и бѣлокурый мальчикъ; онъ на кого-то весело смотрѣлъ и весело улыбался. И хотя Саша не видѣла кому и чему онъ улыбается, но всетаки ей стало такъ же весело и легко. И когда она смотрѣла на него, въ душѣ у нея явилось, наконецъ, опредѣленное, необходимое, чтобы не впасть въ отчаяніе и злобу, глубокое и довѣрчивое чувство: она вспомнила «знакомаго» студента и радостно подумала, что онъ ей все устроитъ. И тотчасъ же ей начало казаться, что все уже, самое главное, по крайней мѣрѣ, сдѣлано, и она уже какъ бы отдѣлилась отъ этого дома. Порвалась какая-то тяжелая и дурная связь, и оттого «домъ» сталъ какъ будто еще темнѣе и пустѣе, а она сама – свѣтлѣе и легче, точно вся душа ея наполнилась этимъ разлитымъ по снѣгу, по улицамъ, по крышамъ, по бѣлому небу и людямъ радостнымъ и чистымъ дневнымъ свѣтомъ.

Когда пришелъ вечеръ, ей надо было сдѣлать надъ собой большое тяжелое усиліе, чтобы хотя съ отвращеніемъ и тоскливымъ недоумѣніемъ дѣлать то же, что и всегда.

Тотъ самый студентъ, красавецъ и силачъ, о которомъ она думала, пришелъ въ этотъ же вечеръ, веселый и выпившій. Онъ еще издали увидалъ и узналъ Сашу, и такъ какъ она очень понравилась ему въ прошлый разъ, сейчасъ же подошелъ, спокойно и весело. Но тутъ-то Саша почему-то и заробѣла его; это было потому, что она хотѣла просить его, какъ человѣка, и увидѣла въ немъ человѣка въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ была въ этомъ домѣ, и «человѣкъ» казался ей высшимъ и страшнымъ существомъ, какимъ-то судьей души. Весь вечеръ она была такой тихой и смущенной, что онъ даже удивился и сталъ, шутя и смѣясь, звать ее.

И только въ своей комнатѣ Саша, уже раздѣваясь, точно кто-то толкнулъ ее, сразу сказала ему, что хочетъ уйти отсюда.

Студентъ сначала удивился, разсмѣялся и, видимо, не повѣрилъ, но когда Саша растерялась И потихоньку заплакала безсильно обиженнымъ плачемъ, онъ сконфузился и вспомнилъ, что, по его убѣжденіямъ, ему не удивляться, а вѣрить и радоваться надо. Тогда онъ смутился, какъ мальчикъ и хорошимъ, даже какъ-то черезчуръ задушевнымъ голосомъ, больше думая, чѣмъ чувствуя, что это хорошо, сказалъ:

– Ну, что жъ… и молодца… Молодецъ Сашка!.. Это мы все живо устроимъ!..

И опять удивился и смутился, потому что хотъ и имѣлъ въ этомъ твердыя убѣжденія, но пришелъ къ Сашѣ совсѣмъ не за тѣмъ, и оттого сбился, запутался, по-чувствовалъ что-то пустое и недоумѣлое.

– Такъ, такъ… – пробормоталъ онъ, густо краснѣя, чувствуя себя глупымъ и неловкимъ и изо всѣхъ силъ глядя въ сторону отъ голой Саши, ложившейся на постель. Потомъ рѣшительно всталъ и сказалъ хрипло и отрывисто:

– Такъ я того… устрою… – и подошелъ къ Сашѣ.

Саша смотрѣла на него наивно довѣрчиво, просительно, но все-таки лежала въ привычной, безстыдно ожидающей позѣ. Студенту стало неловко, скверно, но жгучее желаніе туманило его голову и, весь краснѣя и холодѣя отъ презрѣнія къ себѣ, онъ раздѣлся и легъ.

– «Ну… что жъ… не переродилась же она… сразу…» – старался онъ успокоить себя, обнимая ее.

Но въ самой глубинѣ его сознанія осталось какое-то тяжелое, неудовлетворенное и обидное чувство…

Съ этого момента жизнь Саши, выбитая изъ той глубокой и прямой колеи, по которой шла безъ всякаго усилія съ ея стороны, точно покрылась какимъ-то хаотическимъ туманомъ, среди котораго, какъ ей казалось, безсильно и безтолково вертѣлась она сама, какъ щепка въ водоворотѣ.

Студентъ, котораго она просила о помощи, оказался такимъ хорошимъ человѣкомъ, что ему недостаточно было только подумать или высказать что-нибудь хорошее, а искренно хотѣлось и сдѣлать. У него было обширное и хорошее знакомство, а потому ему очень скоро удалось устроить Сашу въ пріютъ для «раскаявшихся».

Саша узнала объ этомъ прежде всего изъ его же письма, которое принесъ ей посыльный въ красной шапкѣ. Но письмо сначала прочитала «тетенька». Рано утромъ она ворвалась въ комнату Саши и пронзительнымъ злымъ голосомъ стала кричать и браниться. Ей не было никакого убытка, и на мѣсто Саши было очень легко достать десять такихъ же молодыхъ и хорошенькихъ женщинъ, но «тетенькѣ» казалось, что ей нанесли личную обиду и что Саша неблагодарная тварь.

Она швырнула Сашѣ въ лицо скомканнымъ письмомъ и стала стремительно хватать всѣ вѣщи Саши, будто боясь, чтобы она не унесла чего съ собою.

– Чего хватаетесь?.. Не кричите… – пробормотала Саша, вся красная и растерянная.

Въ коридорѣ уже столпились дѣвушки и смѣялись надъ ней, сами не зная почему. И Сашѣ невольно стало казаться, что и вправду это очень стыдно то, что она задумала. Одну минуту она даже хотѣла отказаться отъ всего, но вдругъ нахмурилась, съежилась и озлобилась.

– Не унесу… не бойтесь… ваше вамъ и останется… – только пробормотала она.

– Ладно, ладно! – злобно кричала «тетенька». – Ладно!.. Знаемъ мы васъ!..

Дѣвицы хихикали.

– У, дура! – кричала полная и красная «тетенька». – Подумаешь, тоже… въ честныя захотѣла!.. Да ты видала ли когда, честныя-то какія бываютъ?.. Ахъ, ты!..

Красное бархатное платье, которое Саша только разъ и надѣвала и котораго она такъ давно страстно желала, скомканное полетѣло въ общій узелъ. У Саши навернулись слезы жалости и обиды.

– Да что вы, въ самомъ дѣлѣ – дрожащими губами проговорила она, дѣлая невольное движеніе въ защиту своихъ платьевъ.

Но «тетенька» быстро, точно этого и ждала, загородила ей дорогу, ударила по рукѣ, и когда Саша охнула отъ испуга и боли, пришла въ восторгъ злости, ударила Сашу еще два раза по щекѣ и потянула за волосы.

– Вотъ тебѣ! – закричала она уже въ рѣшительномъ изступленіи, такъ что крикъ ея былъ слышенъ на подъѣздѣ и пришелъ швейцаръ, рябой и равнодушно-злой человѣкъ.

– Ишь ты… представленіе! – сказалъ онъ.

Саша вспыхнула вся, хотѣла что-то сказать, но вдругъ отвернулась къ стѣнѣ и безсильно заплакала.

– Скоты вы всѣ неблагодарные! – вдругъ сладострастно разнѣживаясь отъ побоевъ и слезъ, плаксиво прокричала «тетенька», потомъ вспомнила Любку, изъ-за которой у нея были большія непріятности съ полиціей, и опять осатанѣла:

– Маешься съ вами, одѣваешь, обуваешь, а вы… Ну, узнаешь ты у меня, какъ собаки живутъ! – стиснула она зубы, такъ что въ глазахъ у нея все завертѣлось.

– Я… т… тебя пррокл…

Саша замерла, поблѣднѣла и такъ и сѣла на полъ, прикрываясь руками.

– Те… тетенька… – успѣла проговорить она. Толстое жирное колѣно тетеньки ударило ее въ лицо, такъ что она стукнулась затылкомъ о подоконникъ, и на голову ея и спину градомъ посыпались удары, отъ которыхъ тупо и больно вздрагивало сердце. Саша только закрывала лицо и стонала.

– Вотъ… – запыхавшись и шатаясь, остановилась «тетенька».

Глаза у нея стали совсѣмъ круглые и дикіе, такъ что даже странно и страшно было видѣть ея лицо на человѣческомъ тѣлѣ. Она еще долго и скверно ругалась и смотрѣла на Сашу такъ, какъ будто ей было жаль такъ скоро уйти и перестать бить.

– Смотри, придешь опять, я тебѣ это высчитаю! – наконецъ прокричала она и ушла, громко ругаясь и дыша тяжело и возбужденно.

Саша, оглушенная и избитая, встала, машинально поправила волосы и задвигалась по своей комнатѣ, испуганно оглядываясь. Дверь она потихоньку затворила и уже тогда сѣла на кровать и стала плакать, закрывшись руками. Но плакала она не столько отъ боли и отъ обиды, сколько отъ того, что передъ ней вдругъ открылась какая-то неопредѣленная страшная пустота, и ей стало такъ страшно, что она едва не побѣжала просить кого-то, чтобы ея не трогали и оставили тутъ навсегда, какъ была.

Потомъ потянулся долгій и томительный вечеръ.

Въ залѣ, по обыкновенію, весело и громко играла музыка, и Саша знала, что тамъ сейчасъ свѣтло и людно. Ей по привычкѣ хотѣлось туда, но она не смѣла выйти и сидѣла одна въ пустой и полутемной комнатѣ, прислушиваясь къ глухо доносившейся сквозь запертыя двери музыкѣ и говору и смѣху проходившихъ по коридору дѣвушекъ съ ихъ выпившими гостями.

Саша цѣлый день ничего не ѣла и ей было нехорошо. Потомъ она помнила только, что въ комнатѣ отъ свѣчи ходили большія молчаливыя тѣни, было холодно и какъ-то глухо; а въ черный четырехугольникъ окна опять стучалъ невидимый дождь. Вечеръ ей казался не то что длиннымъ, а какимъ-то неподвижнымъ, точно времени вовсе не было.

И никакихъ мыслей и чувствъ не было въ ней, кромѣ чувства безконечнаго, удручающаго все существо одиночества.

На другой день ей пришлось побывать въ участкѣ, гдѣ тоже было страшно и тоскливо. большія бѣлыя окна смотрѣли какъ мертвыя, столы были черные, люди грубые и любопытно-злые. И Сашѣ казалось, что эти уже имѣютъ право сдѣлать надъ ней все, что угодно.

Надъ ней смѣялись и даже издѣвались, Кто-то сказалъ:

– Кающаяся!..

И слово это выговорилъ со вкусомъ, сочно и зазвонисто. Саша уже не плакала, потому что ея сознаніе охватилъ точно туманъ, въ которомъ она почти уже не понимала, что съ ней дѣлаютъ.

У нея отобрали какую-то подписку, куда-то послали, сначала въ одно, а потомъ въ другое мѣсто, и голодную, усталую, совершенно утратившую человѣческое чувство, доставили въ пріютъ.

IV

Саша не спала почти всю ночь и все думала. Ибо передъ ней, маленькой женщиной съ маленькимъ и слабымъ умомъ, всталъ какой-то громадный и неразрѣшимый вопросъ.

Было темно и тихо. Свѣтъ отъ уличныхъ фонарей падалъ черезъ окна на потолокъ и неясно ходилъ тамъ, вспыхивалъ и темнѣлъ. Съ улицы слабо, больше по дрожанію пола, доносилось рѣдкое дребезжаніе извозчичьихъ дрожекъ по оттаявшей къ ночи мостовой. Была сильная мокрая оттепель и слышно было, какъ за окномъ падали на желѣзный карнизъ крупныя тяжелыя капли. Всѣ спали и на всѣхъ кроватяхъ смутно чернѣли неопредѣленные темные бугры, прикрытые такими же твердыми, съ деревянными складками, одѣялами.

Саша блестящими глазами изъ-подъ уголка одѣяла какъ мышь, оглядывала комнату и чутко прислушивалась ко всякому звуку, и къ паденію грустныхъ капель за окномъ, и къ скрипу дальней кровати, и къ тяжелому долгому дыханію, и къ непрестанному хриплому храпу, откуда-то изъ темноты разносившемуся по комнатѣ.

Сашѣ было странно, что все такъ тихо и спокойно, что не шумятъ, не танцуютъ, не дерутся, не пьютъ, не курятъ и не мучаютъ. И вдругъ какое-то теплое, легкое и радостное чувство охватило ее всю, такъ что Саша даже вздрогнула и порывисто уткнулась лицомъ въ жидкую подушку, на которой наволочка лежала грубыми складками.

Саша только теперь поняла, что прежняя жизнь кончена. Что уже никогда не будутъ ее заставлять ласкать пьяныхъ и противныхъ мужчинъ. Не будутъ бить, ругать, что весь этотъ чадъ ушелъ и не повторится. A впереди, точно восходящее въ тихомъ радостномъ сіяніи солнце, стало свѣтить что-то новое, грядущее, радостное, чистое и счастливое. И уже отъ одного сознанія его Сашѣ показалось, что она сама стала легче, чище, свѣтлѣе. Что-то сладкое давнуло Сашу за горло, и горячія тихія слезы сразу наполнили ея глаза и смочили возлѣ щекъ нагрѣвшуюся, пахнущую мыломъ подушку.

«Господи, Господи… дай, чтобы ужъ больше… чтобы стать мнѣ такой… какъ всѣ… дай, Господи, дай!..» – съ напряженнымъ и рвущимся изъ груди чувствомъ непонятнаго ей восторга и умиленія, почти вслухъ прошептала Саша.

Было что-то жалкое и слабое въ этой молитвѣ и странно было, что такъ молилась здоровая, красивая, горѣвшая отъ силы жизни женщина.

Саша хотѣла вспомнить всѣ обиды, Польку, «тетеньку», Любку, но мысленно отмахнулась рукой.

«Богъ съ ними!.. Было и прошло… и быльемъ поросло! Теперь ужъ все, все будетъ совсѣмъ по новому… Буду жъ и я, значитъ, человѣкомъ, какъ всѣ… тогда ужъ никто не крикнетъ… какъ тотъ усатый въ участкѣ. Господи, Господи… Создатель мой!.. До чего жъ хорошо это я надумала… Будто ужъ и не я вовсе… Знакомые у меня теперь будутъ настоящіе… Сама буду въ гости ходить… работать буду такъ… чтобы ужъ никто-никто и не подумалъ»…

Какъ-то незамѣтно для самой Саши всплылъ передъ нею образъ того студента, который устроилъ ее въ пріютъ.

«Красавецъ мой милый!» – безсознательно, съ безконечной нѣжностью и благоговѣніемъ прошептала Саша, и уже когда прошептала, тогда замѣтила это.

Ей было привычно, ничего не чувствуя, называть всѣхъ, бывшихъ у нея, мужчинъ ласкательными словами, но теперь ей стало стыдно, что она подумала такъ о немъ. Но такъ хорошо стыдно, что слезы легко опять набѣжали на блестящіе широко раскрытые на встрѣчу слабому свѣту изъ оконъ, глаза. Саша тихо и радостно улыбнулась себѣ.

«Миленькій, золотой мой», – съ невыразимымъ влекущимъ чувствомъ, прижимаясь къ подушкѣ, стала подбирать всѣ извѣстныя ей нѣжности Саша. И все ей казалось мало, и хотѣлось придумать еще что-то, самое ужъ нѣжное, хорошее и жалкое.

«Спаситель вы мой!» – почему-то на «вы» вдругъ придумала Саша, и именно это показалось ей такъ хорошо, нѣжно и жалко, что она заплакала.

«Чего жъ я плачу?» – спрашивала она себя, но крупныя и теплыя слезы легко, сладко струились по ея щекамъ и расплывались по подушкѣ.

Твердое одѣяло сползало съ ея разгорѣвшагося тѣла и подушка смялась въ совсѣмъ крошечный комочекъ, на которомъ было твердо и неудобно лежать.