скачать книгу бесплатно
– Пар от дыхания мухи?
Раскатистый женский смех донёсся из дальнего угла ресторана. Смех этот живо напомнил Бубенцову лай ведьмы, если её, к примеру, неожиданно сбрызнуть святой водою. Чёрт же, ни на что не обращая внимания, вытащил засаленную записную книжку, открыл её наугад, нашёл свободный от записей угол, ткнул пальцем:
– Вот здесь поставить вашу подпись. Мне формально, для отчёта.
– Нет! – отшатнулся Бубенцов, выставляя вперёд длань, как алкоголик, отказывающийся от рюмки на известном советском плакате.
– Я не кровью прошу расписаться.
– Нет! – ещё твёрже промычал Ерофей, не разжимая губ.
– От подписи отказался, – добродушно проворчал искуситель, захлопывая книжку. – В прежние времена охотнее расписывались. А теперь унесите это от греха. Смелее, прошу вас! Деньги любят крепкую, уверенную лапу! В этом они, к сожалению, подобны ветреным женщинам. У них капризный, переменчивый нрав.
Ногой подпихнул сумку в направлении Бубенцова.
– Нет! – закричал Бубенцов, вскакивая. – На них… Кровь!
– А-а! Вот оно в чём дело! Как это я сразу не сообразил! «Ограбление сбербанка в Сокольниках»! То была шутка. Психологический этюд. Не мог себе отказать. Называется «направить лоха по ложному следу»… Успокойтесь же, наконец! Я, кажется, в пылу спора не представился.
Поднялся, приложил руку к груди, церемонно поклонился. Бубенцов так же медленно опустился на сиденье. Со стороны могло показаться, что они качаются на незримых качелях.
– Моя фамилия Шлягер, – нависая над Ерошкой, застя белый свет, раздельно и веско сказал дьявол. – Адольф Шлягер!
Бубенцов молчал. Задрав голову, с ненавистью и страхом смотрел в близкое, наклонившееся к нему лицо. Собеседник выждал паузу, но, не видя никакой реакции, сел. Вздохнул, вытащил платок, высморкался неторопливо, с достоинством.
– Адольф Шлягер, – повторил он печально. – Это про меня не так давно писали газеты. Умер дядя мой. Амадей Скокс, остзейский барон. Но оставил не три миллиарда, тут журналисты прилгнули. О чём бишь я? Да… Деньги не приносят счастья. А уж тем паче бессмертия. Увы… Впрочем, вы сами скоро убедитесь.
Бубенцов молчал.
– Ничто так не облегчает душу покойного, – продолжал Адольф Шлягер, – как поданная за него милостыня. Так что не отказывайтесь. Это вам, как человеку нищему, остро нуждающемуся, милостыня от покойного богача. А вы тут нафантазировали. Стыдно!
Всё это произносилось самым скорбным тоном, но таилась под спудом такая явная насмешка, что Бубенцова всего аж передёрнуло.
– Да-да, стыдно и зазорно! – строго повторил демон, заметив это передёргивание. – Но чтобы уж окончательно развеять ваши сомнения…
Тут Шлягер проворно слазил во внутренний карман, вытащил свёрнутую в трубочку бумагу с зелёными разводами, с какой-то даже приклеенной разноцветной канителью и красной кисточкой. Ловко развернул, сунул в безвольную ладонь Бубенцова свиток с золотыми гербовыми печатями:
– Читайте.
Ерошка дрожащей рукой развернул бумагу.
– «Я, Бубенцов Ерофей Тимофеевич, – тихо и обречённо читал он, точно произносил собственный приговор, – получил в вечный дар… от Амадея Скокса… при посредничестве Шлягера Адольфа…»
Шлягер снова пнул сумку.
«Откуда он? В первый раз меня видит! А фамилию-то знал заранее! Истинный чёрт!..»
Тоскливый стон вырвался из горла Бубенцова.
– Благодарю за соболезнования, – угрюмо сказал Шлягер. – Забирайте. На добрые дела. Впрочем, на ваше усмотрение. Можете использовать и во зло. Тут я не вправе ограничивать вашей свободы. Но умоляю, не забывайте ваш сегодняшний спор с достопочтенным Тарасом Поросюком!
Снова налил водки в большой фужер, выпил залпом, запрокинув голову. Веки его почти сомкнулись, но в тёмном прищуре сверкнули внимательные, умные искры.
Ах, кабы не нужны были Ерошке Бубенцову эти проклятые деньги! Совсем иной разговор был бы у него! Стал бы он так унижаться! Стал бы позволять ставить над собою такие эксперименты! Но ведь деньги нужны были ему позарез! И именно большие деньги.
6
Бесы всегда стремятся искусить человека тем грехом, который естественно и логично следует из его жизненной ситуации. Сложно описать те несколько десятков самых разноречивых чувств, что кипели, бурлили, перемешивались сейчас в голове и в сердце Бубенцова. Но, несомненно, два из них были сильнейшими – страх смерти и ликующее, лязгающее торжество. Ужас и восторг! Великая радость обладания богатствами, пусть низменная, поганая, болезненная, придавала ему сил и энергии. Древняя страсть, именуемая страстью сребролюбия, глушила все доводы рассудка, отражала резоны логики. Все житейские проблемы, которые терзали его и Веру, разрешались в один миг. Смолкнут навеки наглые голоса, уберут из-под дверей похоронные венки, извлекут наконец-то гвоздь из глаза бедной куклы. А самое-то важное – этих денег с лихвою хватит на то, чтобы приглушить сухой кашель, который весь последний год мучает Веру. Эти деньги помогут избавиться от тлеющего в ней невидимого огня.
Страшный собеседник, сделав своё пакостное дело, уже посвистывал и поминутно всхрапывал, откинувшись на стуле, вытянув ноги в грубых кирзовых башмаках. Тускло мерцали незрячие, жабьи глаза сквозь полуприкрытые веки. Бубенцов в своей жизни повидал немало алкоголиков. Потому достоверно знал, что этот, который дрыхнет теперь напротив, ничего не будет помнить, когда очнётся. На крайний случай бумага есть для отмазки, гербовая. Ерошка сунул бумагу в сумку. Есть чем оправдаться, если предъяву кинут серьёзные люди, начнут разбирать дело по понятиям. Рука сама собою задержалась внутри. Он поглаживал, осязал подушечками пальцев приятную плотность денежных пачек.
Ерошка принял окончательное решение. Впрочем, окончательное решение было принято им ещё в самый первый миг. Ясно понимая, что опасный груз следует как можно скорее унести, понадёжнее упрятать, Ерофей Бубенцов подхватил суму, набросил лямки на плечо, поспешил к выходу. У выхода оглянулся на свой столик. Демон бесчувственно, мёртво дрыхнул на сиденье.
Как только Бубенцов выбрался из ресторанного гомона и огляделся в фойе, он разумно рассудил, что выходить через парадный вход ему сейчас не след. Ни к чему. Там стоял суровый швейцар Макар Карлович Шпрух. Как раз в эту минуту швейцар, подперев башмаком приоткрытую дверь, препирался через узкую щель с двумя обритыми наголо забулдыгами.
Клонясь на левый бок, чувствуя, как больно врезается в правое плечо лямка, Ерошка поковылял к заветному запасному выходу, толкнул железную дверь. Оказался в узком переулочке, на тыльной стороне Таганки. Переулочек удобно скользил вниз, утыкался прямо в заднюю стену театра, в широкие служебные врата. К радости Бубенцова, врата были распахнуты настежь, рабочие сновали у крытого КамАЗа, выгружая из кузова громоздкий театральный реквизит.
Ерошка устремился вниз по пустому переулку, покатился с горы. Не задерживаясь в дверях, влетел в полумрак закулисья, под гулкие своды, едва освещённые тусклым фонарём. Знал, где можно упрятать опаснейший груз. Схоронить быстро, надёжно. Только там. Никто не найдёт, не догадается. Вот в этот укромный угол, в мрачную подсобку. Во время ночных обходов дежурные старались сюда не заглядывать. Там сваливался и хранился страшный, пугающий реквизит, предназначенный для спектакля-сказки о семи страстях. Три года назад, устроившись в театр пожарным, Бубенцов забрёл сюда, совершая свой первый обход. Была полночь, он робел в тишине огромного пустого здания, гулко обступающего со всех сторон. В ночном театре царила та особенная грусть запустения, которая всегда бывает в покинутых зданиях, многолюдных и шумных днём. Казалось ему, что стерегут за каждым углом недобрые призраки, духи отыгранных спектаклей. Ждал каждую минуту какой-нибудь мистической пакости, насильно улыбался, бодрил себя. Слышался вдруг за тёмной сценою дальний осторожный стук. Затем треск паркета на втором этаже, осторожные чьи-то шаги, приглушённый стон… Ерошка не знал тогда, что актёр Марат Чарыков иногда остаётся, ночует в своей гримёрке.
Спустившись в подвал, Бубенцов разглядел в глухом углу кощеев ларь, перетянутый коваными полосами медно-зелёного цвета. Откинул крышку, свалил с плеч ношу, захлопнул. Обтряхнул руки, выпрямился. Теперь, когда деньги были упрятаны в надёжное место, чуть успокоился. Можно было потихоньку, небольшими дозами, запускать в сердце ликующую радость.
Обратный путь к «Кабачку на Таганке» занял всего ничего, поскольку возвращался налегке, порожняком, подгоняемый лёгкими, приятными мыслями.
Глава 4. Шапка на вырост
1
Бубенцов распахнул стеклянную дверь. И обнаружилось, что ни в ресторанном зале, ни вообще во всём окружающем пространстве, а вполне возможно, что и во всём мире за эти прошедшие минуты его отсутствия ничего не изменилось. Всё тот же ровный гомон стоял в дымном воздухе. Никто о нём не вспомнил, не хватился. Точно он, вкупе со всем своим огромным достоянием, ничего не значил.
Ерошка некоторое время помедлил в проёме. Две пальмы росли справа и слева от прохода, соединяясь ветвями, образуя арку над головой. Поток тропического тепла выкатывался навстречу из шумного зала, едва не сносил с ног. От этого тепла покалывало замёрзшие щёки и лоб. Пещерным, первобытным духом веяло из глубины, где шевелилось, галдело многорукое растревоженное племя. Ерошка топтался в дверях, вглядываясь в укромные углы, не решаясь вступить в опасные заросли. Из-за мохнатых стволов там и тут показывались свирепые, красные лица. Иногда над столами, чертя воздух чёрными крыльями, проносились официанты во фраках. Они пикировали сверху, уклонялись в последний миг от смертельного столкновения с землёй, расхаживали вокруг столиков на пружинистых ногах, раскладывали принесённые куски добычи.
Бубенцов вышел наконец из-за пальмы, направился в свой угол. Встрепенулись музыканты на маленькой эстраде. Ударили смычки, тихо, сдавленно заголосили скрипки. Одна из скрипок, когда Бубенцов проходил мимо, не удержалась, зарыдала мужским трагическим баритоном.
Бубенцов ещё не вполне понимал истинный масштаб события, участником которого оказался, но знал твёрдо: надо остерегаться. Инстинкт подсказывал, что ситуация хотя и благоприятна, но крайне опасна. Тут, быть может, сама жизнь поставлена на карту. И неизвестно ещё, какого достоинства та карта, на которую поставлена его бесценная, единственная жизнь. Вполне возможно, что вовсе не козырный туз и не король бубен, а самая мелкая шестёрка треф.
Психологически Ерофей уже вполне освоился с произошедшим, сознание приняло свершившийся факт, примирилось с ним. Чего ищет человек, внезапно обретший сокровище? Уединения! Бубенцову не терпелось поскорее отделаться от друзей, распрощаться, уйти домой, запереться в отдельной комнате и всё не торопясь обдумать.
2
Друзья его, Бермудес и Поросюк, разливали водку в большие хрустальные рюмки. Официант, доброжелательно поглядывая на них, хлопотал за соседним столиком, позвякивал, прибирал посуду. Шлягер пропал.
– В туалете, – объяснил Бермудес. – Я думаю, милочка, простатит у него. Так и шмыгает туда-сюда.
– Странный тип, – сказал Бубенцов, присаживаясь. – Приятель твой. Где ты его выкопал?
– Да, со странностью, – согласился Бермудес. – Только он не мой приятель. Я его второй раз вижу.
– Откуда взялся?
– Пристал случайно. – Бермудес на секунду задумался. – Да. На съёмочной площадке в Красногорске. По-моему, простой директор.
– Нажрался, пока тебя не было, – сказал Поросюк. – Выхвалялся, что живого человека ел. На Севере в буран попали. Друг ногу сломал. Выставит на мороз, а потом отпилят. Оба, говорит, целую неделю ногой этой питались, пока спасатели их искали…
– Враль знатный, – сказал Бермудес. – Любит дешёвые эффекты.
За спиной послышался звон упавших ножей, женский взвизг. Приятели обернулись. Нынешнее появление Шлягера составляло решительный контраст с его первоначальным образом, когда он был подчёркнуто робок, стеснителен. Шлягер небрежно отстранил вскочившего Поросюка. Плюхнулся на стул, закинул ногу за ногу.
– Наливай! – приказал кратко, ни к кому не обращаясь. – Штрафную!
Все молчали, никто не пошевелился. Глядели на Шлягера.
– «Ведь мы ж не пр-росто так! Мы штр-раф-ники!..» – речитативом пропел Шлягер, нарочно подпустив хрипа в козлиный свой голос. – Гитары, жаль, нет.
Порыскал глазами вокруг, как будто ища гитару. Подхватил графинчик, наполнил фужер по самые края. Влажные его руки дрожали. Всё происходило в полнейшей тишине.
– Ну, вздрогнем!..
– Вздрагивали уже, – сказал Бубенцов, следя за тем, как ходит кадык у запрокинувшегося Шлягера.
Шлягер в три больших глотка опустошил фужер. Выдохнул жарко, с шумом. Потрепетал ладошкой вокруг огнедышащего рта. Бубенцов во все глаза глядел на непонятного человека, который так неожиданно ворвался в его жизнь, всё в ней расшвырял, перевернул, перепутал. Шлягер же сидел, жевал салат, не обращая никакого внимания на Бубенцова. Бубенцов покашлял. Шлягер перестал жевать, поглядел на него с таким выражением, как будто видел впервые. Гримаса отвращения исказила его черты.
– Сумочку-то верните, – сказал Шлягер. – Вам ни к чему, а с меня спрос.
– Какую… сумочку?
– Казённую. Я директор фильма, – почужев лицом, хмуро и трезво сказал Шлягер. – Вы сумку упёрли. Там реквизит. Для кино.
Бубенцов приподнялся. Шлягер поспешно отодвинулся вместе со стулом. Взвизгнули железные ножки, проскрежетав по полу.
– Э-э-э, Ерошка… – Бермудес встал между ним и Шлягером. – Ерошка!
– Психология понятная. – Шлягер криво усмехался, выглядывая из-за плеча Бермудеса. – В театр, скорее всего, унёс. Припрятал в укромном месте. Рефлексы просчитываются на раз-два. Всё ж написано на лице. Уровень примата.
– Не надо хамить, – сказал Поросюк. – Верни сумку, Бубен.
Ерофей опустил глаза, чтобы скрыть выступившие слёзы. Глубоко вдохнул, выдохнул. Не помогло.
– Уровень примата? – глухо переспросил Бубенцов, исподлобья глядя на Шлягера. Хотел добавить ещё кое-что, но голос пресёкся.
3
Выйдя из железной двери, некоторое время постоял на крылечке, глотая морозный воздух. Лохматыми хлопьями падал снег. Бездомный человек, склонившись над мусорным контейнером, копался в отбросах. Вот то-то же. Не унывай, брат! Ты не самый несчастный человек на этой земле.
– Не унывать! – вслух повторил Ерошка и, оскальзываясь на снегу, пошагал вниз, к театру.
Когда-то всё это уже случалось с ним. И стояла в горле такая же злая, бессильная обида, что и теперь. Это было в детстве, когда у него отняли деньги. Он вспомнил сейчас звонкий зимний день, солнечный и морозный. А может быть, день был обычный, тусклый. И так ярко сияет он только в памяти. Десятилетний светловолосый мальчик, шмыгая носом, стоял возле сапожного киоска у входа в Казанский вокзал. Минуту назад его перехватили двое подростков в спортивных штанах и одинаковых куртках. Один коротконогий, сутулый, в кепке. Другой плотный, рослый.
– Гони деньги, фраер, – сказал плюгавый.
Ерошка безропотно отдал плюгавому деньги. Отчим в тот момент был далеко, на платформе, возле электрички. Ждал, что Ерошка принесёт хлеб: две буханки по четырнадцать и батон за двадцать две.
Слёзы готовы были пролиться из глаз, но мальчик застыдился старика, что глядел на него из сапожного киоска. Сапожник, мелкий, ловкий, как чёрт, клонился над ботинками старика, полировал их, работал локтями с бешеной скоростью, как боксёр в ближнем бою. Оторвался от работы, ловким движением слепил обе щётки щетиной. Поднял тёмное лицо, поглядел на Ерофея. Пронзительные, насмешливые глаза ассирийца заглянули прямо в душу, в самый мозжечок. Мальчик понял, что чистильщик обуви тоже видел его позор. Ерошка глубоко вдохнул, выдохнул. Никогда ещё в жизни не попадал в такое безвыходное положение. Осознав это, заплакал. Старик поднялся с низенькой скамеечки, кинул деньги в фартук чистильщику. Постукивая тростью, направился к мальчику. Положил руку на плечо.
– Я видел, – сказал он.
– Их двое было, – сказал мальчик.
Ему было стыдно за то, что старик видел, как покорно он отдал деньги.
– Не унывай, – сказал старик. – Вот тебе рубль.
Мальчик так же безропотно, как давеча расстался с деньгами, принял дар. В булочной у входа в вокзал купил два чёрных и батон. Принимая сдачу, вспомнил, что не поблагодарил старика. Но тот, оказывается, ждал его у выхода. Это было неприятно. Ерошка успел привыкнуть к тому, что сдача от рубля принадлежат ему. Успел уже распределить, распланировать, выделить на мороженое. Но старик отстранил протянутую руку со сдачей.
– Оставь. Ты почему на морозе без шапки? – проговорил старик, наклонил голову, горько усмехнулся. – Нельзя так. Воспаление мозга будет. Вот, возьми.
С этими словами, такими простыми и такими необыкновенными, старик снял со своей головы великолепную пыжиковую шапку, надел на голову мальчика. Ветер тотчас разворошил длинные седые волосы старика. Руки старика в жёлтых перчатках сложены были на набалдашнике трости. Мальчик догадался, что старик этот, вероятно, какой-нибудь начальник или профессор.
Старик улыбнулся и сказал:
– Мне тут два шага. Вон тот дом с аркой.
Повернулся и пошёл прочь, постукивая тростью в обледенелый асфальт.
– Не унывай, – крикнул старик, обернувшись на прощание. – Никогда не унывай, мальчик!
День тогда был всё-таки ярким, солнечным и морозным. И навек таким остался.
Ерошка, запыхавшись, прибежал к электричке. Отчим постучал по крышке карманных часов.
– Молодец! Дай сюда, – озираючись, снял с головы Ерошки пыжиковую шапку, сунул добычу за пазуху. – Сохраним до совершеннолетия.
Потом курил в тамбуре, делая вид, что верит сбивчивому рассказу Ерофея. Про чудного старичка-профессора. И всё-таки на всякий случай предупредил:
– Небось одумался уже. Профессор твой. Главное, тебе с ним не встретиться. Вещь дорогая. Потребовать может обратно. Увидишь его где – не подходи. Чурайся старика.
Глава 5. Лихо одноглазое
1
Где-то совсем рядом толклась, гомонила неусыпающая жизнь города. Сюда докатывались только невнятные лязги, скрежеты, сигналы, вскрики. Звуки доносились как будто из другого мира, сама же узенькая улица, застроенная старинными купеческими домами, была тиха и пустынна.
Из-за угла трёхэтажного кирпичного дома осторожно выглянул человек, оглядел безлюдное пространство, спрятался. Затем ещё раз выглянул и только после этого выступил из укрытия. Побрёл, мягко постукивая палкой. Опущенное лицо его было в тени.
Редкими хлопьями падал пушистый новогодний снег. Цеплялся, вис на ресницах, таял на носу и, скатываясь по щекам, щекотал ноздри. Человек чихнул, снял с головы лыжную шапочку, протёр ею мокрое лицо и поднял голову. Тут, в свете фонаря, обнаружилось, что на лице прохожего темнеет вовсе не синяк. Глаз закрывал пиратский чёрный кружок на резинке, что наискосок пересекала лицо.
Бродягу звали Жорж Жебрак. Выглядел он неуклюжим толстяком, однако под плащом, надетым поверх бушлата, скрывался костистый, сутулый человек, сухой и жилистый.
Жебрак, прихрамывая, побродил по задворкам «Кабачка на Таганке». Отогнал палкой двух сытых крыс, не торопясь обследовал мусорные баки. Ни в одном из трёх баков не оказалось ничего достойного. Жебрак огляделся. Можно было пойти вон на то место под колоннами у метро «Таганская». Этот пятачок напротив театра был ещё не вполне освоен им. Бродяга только издалека присматривался к нему. Так бездомный кот, попав в незнакомый, чужой двор, сперва долго изучает окрестности, примостившись в укромном уголке, у вентиляционной трубы над крышею чёрного хода, и только в сумерках осторожно, с оглядкою отправляется на поиски поживы.
