Стрежень 2. Бессмертные

Артем Стрелец

Стрежень 2. Бессмертные

Пролог

Тихие коридоры впитывали каждый её шаг, каждый едва уловимый звук, будто сами стены учились слушать. Она шла медленно, широко, уверенно, никого не боясь. Здесь всё было… знакомо. Неуютно, но родно. Она будто возвращалась не просто в место, а в себя.

Это здание всегда тянуло её. Она хотела вернуться сюда, остаться, раствориться в пыли и тенях. Хотела домой. Но каждый раз – будто что-то, неуловимое, мистическое, почти запретное – отталкивало её. Как будто само место отказывалось её принимать.

Но сейчас – она дошла. Добралась. И теперь стояла посреди коридора, глядя в приоткрытые, покрытые вековой пылью двери. За ними – тьма. Нерешительная, но живая. Она чувствовала, как помещение дышит.

Она искала. Не знала, что именно – но чувствовала: там что-то было. Что-то, что могло сделать её… целой. Что-то, что всплывало в обрывках сна: стерильные белые маски, чужие лица, лампы под потолком. Тонкие голоса, обещающие, что всё будет хорошо. Руки, держащие её слишком крепко.

И тогда она поняла – она уже была здесь.

Именно здесь она впервые проснулась. Не как человек, а как то, чем стала. Здесь впервые открыла глаза, не помня ни имени, ни боли, только холодные взгляды за стеклом, и капли, медленно падающие в вену.

Они всегда говорили, что так будет лучше – для неё, для всех, для мира, который она ещё не понимала. И она верила. Всегда верила, с той наивной ясностью, что бывает только у тех, кто не знает, что такое ложь. Даже теперь, сквозь забытые годы и стертые воспоминания, она всё ещё продолжала верить, цепляясь за эту веру, как за обрывок ткани, уцелевший после пожара. Она искала их – не разумом, а чем-то глубже, чем память: кожей, обострённым чутьём, дыханием, уловленным в неподвижном воздухе, следами присутствия, которые логика не фиксировала, но которые были.

В тот последний раз, когда она проснулась в холодной комнате, их уже не было. Они исчезли так внезапно, как будто никогда и не существовали. Только на миг, на самой границе между сном и паникой, она успела разглядеть чью-то тень – несколько пар глаз, испуганных, почти детских, смотрели на неё из-за белых масок. Эти лица скрывались в проёме двери, а через мгновение исчезли, оставив в её размытом сознании лишь смутный отпечаток.

Лица забылись – время стёрло черты, но глаза остались. И в этих глазах был страх. Но не тот страх, который испытываешь перед неизвестностью или перед чудовищем за углом. Это был другой страх – направленный внутрь, к ней, к той, кем она была.

И она чувствовала это – не вдруг, а с самого начала, с той самой первой минуты осознания. Даже тогда, когда лежала беспомощной, связанной, тихой, не способной ни говорить, ни думать, она уже знала: боятся не того, что произойдёт, а того, кем она может стать.

И всё же, несмотря на это, несмотря на холод этих взглядов, она продолжала искать их, будто потерявшийся ребёнок, упрямо бредущий по лесу в надежде найти мать или дом. Потому что они были её родными – или, по крайней мере, ей хотелось в это верить. А может, потому, что без них она оставалась чем-то недосказанным, незавершённым.

Но почему же тогда они смотрели на неё с таким ужасом? Почему прятались? Почему исчезли, словно боялись даже её присутствия?

Именно тогда ремни вдруг ослабли. Без предупреждения, без объяснения – как будто нечто само решило, что она больше не представляет угрозы. Она встала и вышла. Просто ушла – сквозь тишину, сквозь тревожный свет тусклых ламп, туда, где, как ей казалось, могли быть родные.

Она шла не понимая, что происходит за пределами стен. Мир, в который она вышла, был чужим, искажённым, будто покрытым плёнкой чужой воли. Она не знала, что такое «жить» в этом мире, но чувствовала, что должна идти. Должна искать. Хоть кого-то.

И каждый раз, когда происходило что-то ужасное, когда она терялась или попадала в размытые, невозможные ситуации, её спасали. Они приходили. Её друзья. Те, кого она никогда не звала по именам, но знала всем нутром. Стоило только захотеть, или просто подумать, позволить мыслям дрогнуть в нужную сторону – и они появлялись. Сначала в шорохах. Потом в тенях. А потом – рядом. Они всегда были рядом. Они были её помощниками. И её щитом.

Они приходили всегда – безмолвные, верные, как отражение её воли, не требующие слов, лишь намёка, мысли, импульса. Это происходило каждый раз, кроме одного. В тот раз они не услышали её, не отозвались на зов, и шаги, прозвучавшие в темноте, принадлежали совсем другим.

Тогда пришёл он.

С первого взгляда в нём чувствовалась чуждость. Он был не таким, как остальные: ни похожим на тех, кого она знала, ни тем более на тех, кого когда-либо звала. В его присутствии ощущалась иная природа – как будто он возник не здесь, а проник из другого слоя реальности, из трещины между мирами. Он был надломлен, испачкан, но при этом оставался живым. Его взгляд не искал спасения, не стремился к ней как к центру; в нём жила тревога, плотная, вязкая, искренняя. Это не был страх, внушённый системой, не инстинктивная реакция на угрозу, не паника перед неизвестным – он боялся потому, что чувствовал, и именно это делало его другим.

Он не растворялся в ней, как прочие. Не подчинялся. Не становился частью механизма. И, возможно, именно в этом и заключалась его ценность.

Она не могла позволить себе потерять его. Не могла думать о нём как об ошибке или случайности. Он не был одним из. И потому – он был нужен.

И когда он спал, уязвимый и молчаливый, почти забытый, она наклонилась над ним и приказала своим – тем, что слышат без слов. Приказала сделать его похожим на остальных.

Теперь он шёл за ней, ломая всё на своём пути – не по злобе, не по умыслу, а как будто просто не замечая преград. Осколки плитки, гниющие коридоры, облупленные косяки – всё рассыпалось под его шагами, когда он медленно, тяжело тянулся за ней сквозь тёмные коридоры старого, мёртвого здания. Он оставлял за собой уродливый след – не кровь, не грязь, а присутствие, вязкое, липкое, будто само пространство гнулось под его весом.

Она же шла впереди, с осторожной решимостью оглядываясь по сторонам, как будто стараясь узнать, почувствовать, вспомнить. Она вела его туда, где когда-то впервые пришла в себя – в то крыло клиники, где больничный свет впервые отразился в её глазах, и первые слова ещё не имели смысла.

Он следовал за ней медленно. Не как человек. Как будто его вела нить – тугая, прозрачная, натянутая между их телами, между их сущностями. Руки его свисали бессильно, живот вздулся, округлился, будто в нём что-то жило отдельно. Он шёл тяжело, наклоняясь, как будто каждый шаг давался всё труднее.

Что-то было не так. Он отличался от остальных. Те, кто приходили по её зову, двигались иначе – чётко, цельно, без сомнений. А он… он страдал. Ему с каждым днём становилось всё хуже. Его походка замедлялась, движения становились вязкими, плотными, как будто тело наполнялось чем-то чужим.

Она не понимала, почему с ним всё иначе. Все, кто окружал её, были одинаково лёгкими, гибкими, подвижными – почти невесомыми, слаженными, словно рождёнными из одного дыхания. Они никогда не вызывали тревоги, не требовали внимания. Просто были. Просто жили рядом с ней, растворяясь в тенях, ожидая нового зова.

А он – нет.

Он почти не двигался. Не жаловался, не просил, но его тело, раздутого, тяжёлого, словно наполненного чужим воздухом изнутри, всё реже и реже позволяло ему идти за ней. Он не говорил, но она чувствовала, как трудно ему становится. Она всё чаще просила, чтобы ему принесли пищу – не потому что он нуждался, а потому что иначе он не ел бы вовсе.

С каждым днём он всё больше расплывался в себе, оседал, утяжелялся, как будто изнутри накапливалось что-то, что он не мог – или не хотел – выразить.

И всё же… сегодня она решила отпустить его. Показать. Провести туда, где всё началось.

Это должно было ему понравиться.Она не знала, что он почувствует, не знала, поймёт ли. Но надеялась.

Она подошла к знакомой развилке, почти не задумываясь свернула влево, но тут же замерла, медленно отступая, как будто что-то в её памяти шевельнулось, всплыло – забытый жест, запах, отражение. Сделав шаг назад, она вдруг резко повернула направо, к шахте старого лифта.

Двери были перекошены, изогнуты, как рёбра мёртвого зверя, и пройти внутрь, в тёмную шахту, было бы несложно – для неё. Узкое, пыльное пространство манило тем, кто легко сгибается, кто тонок, как шорох, кто может исчезнуть между стен. Но он… он был иным. Его невозможно было провести туда без усилия, без риска. Его тело давно перестало быть податливым.

Она обернулась. Сзади, с громким, вялым звуком, в коридор выползла его грудная клетка, расползаясь по полу, как мешок с распаренным мясом. Он с трудом втянул за собой остальное, тяжело перекатываясь с боку на бок.

– Давай, наверное, по лестнице? Что скажешь? – голос её был почти детский, лёгкий, как будто она пыталась сделать вид, что ничего страшного не происходит.

Он промычал что-то, расправляя угол рта, из которого сочился вязкий, тёмный звук. Тело его покачивалось, словно он пытался удержать равновесие, но сам уже не знал, где вверх.

– Я тоже думаю, так тебе будет легче, – сказала она, и на этот раз голос её дрогнул. Не от страха. От жалости.

Он не ответил. Только посмотрел на неё. Долго. Сухо. Без слов. Его глаза… они уже почти не были его. Но в глубине всё ещё светился отблеск – света.

Она первая ступила на лестницу, пыльную, крошась под каждым шагом. Проверяя её прочность, словно проверяя – выдержит ли всё это их путь.

– Пойдём, – сказала она, почти шёпотом, но достаточно громко, чтобы он услышал.

Он поднялся, хотя она не помнила, чтобы он садился. Просто был рядом – а потом стал стоять. Его движения не походили на привычные жесты тела: они словно складывались из чужих форм, собирались изнутри, как всплывающие с глубины фрагменты чего-то, что не умеет быть человеком. Он двинулся за ней, послушно, шаг в шаг, как всегда – медленно, глухо, будто волоча за собой самого себя.

Лестница, хоть и целая в основном, местами проваливалась – плиты осыпались, оголённый бетон осыпал пылью стены. Она старалась держаться рядом, помогая ему, то за руку, то за плечо, не чтобы поддержать – чтобы направить, чтобы не дать уйти в один из этих провалов, которые как будто ждали его.

Так они и двигались: она – как тень прежней себя, он – как нарастающее эхо.

Когда они добрались до двери, она остановилась. Перед ними возвышалась массивная, металлическая створка, чёрная, как дно колодца. На ней сохранилась надпись: "ОПАСНО. НЕ ВХОДИТЬ." Буквы были стёрты временем, но всё ещё угрожали.

Дверь оказалась приоткрытой. Она лишь слегка подтолкнула её, и та с шипением поддалась, выпуская наружу застоявшийся воздух – влажный, пыльный, с привкусом железа и старой краски. Повернувшись к нему, она сделала шаг внутрь, словно приглашая.

– Вот и всё, – произнесла она с тихой радостью, раскинув руки, словно впуская в себя забвение. – Мы дома.

Помещение внутри было огромным, гулким, наполненным слоистой пылью. Где-то на потолке мерцали аварийные лампы – их тусклое свечение не рассеивало тьму, но обнажало очертания: ржавые койки, приборы, опрокинутые столы, чьи-то старые записи, покрытые жёлтыми пятнами.

Хватало света, чтобы видеть, куда ступаешь. Но недостаточно, чтобы увидеть всё.

Его раздутое тело тяжело спустилось по последней ступени и, с глухим звуком, осело рядом с приоткрытой дверью, будто само выбрало это место – не от усталости, а из какой-то глубокой, животной необходимости. Он не вошёл. Просто замер на границе.

Изнутри помещение встречало их вязкой, усталой тишиной, и он смотрел на неё, как будто сквозь. В его взгляде не было запроса, не было страха – только полная, бескрайняя отрешённость. Он наблюдал, как она двигалась, как тянула руки в стороны, как крутилась в пыльном свете, словно маленькая девочка, которая наконец вернулась домой.

Будто искра вспыхнула в глубине разложенного сознания. На мгновение он чуть дёрнул шеей, словно пытался отвернуться, отвести взгляд, спрятать то, что там заговорило. Но затем – снова затих. Вернулся в прежнюю неподвижность.В этот момент что-то внутри него дрогнуло. Короткий, едва ощутимый импульс.

Он продолжал смотреть на неё. Долго. Тихо. Слишком тихо.

Скорее – предчувствие.В этом взгляде было что-то… недооформленное. Не опасность, не боль.

Как будто ещё помнил, что нужно ждать. Но уже не знал – чего.Он смотрел так, как смотрит пёс, который забыл, зачем был приручён.

Кажется, она тоже почувствовала. Что-то – тонкое, почти неуловимое – скользнуло по её лицу, когда она резко обернулась, взглянув ему прямо в глаза. Руки по-прежнему были раскинуты, как у ребёнка, встречающего дождь, но теперь в этом жесте уже не было игры. Лицо её изменилось – не резко, не сразу, но как будто что-то отразилось в зрачках, что-то, чего она не могла понять, но уже не могла и не видеть.

Она не опустила рук, не сделала ни шага назад. Просто чуть наклонила голову, будто всматриваясь в него заново. Они стояли так несколько долгих секунд – он недвижим, она – напряжённая, с едва уловимым дрожанием в пальцах. А потом она отвела взгляд, словно от чего-то слишком яркого или слишком пустого, и снова повернулась к тёмному коридору, уходящему вглубь.

– Пойдём, – тихо сказала она, даже не оборачиваясь. – Это то самое место… то, куда я так хотела попасть, куда меня всё не пускали. Сколько раз… всё время что-то мешало. Кто-то оставлял меня на пороге. Всегда. Если бы не ты тогда…

Что-то снова клацнуло внутри него. Механизм. Или чувство. Или чужая мысль, пытающаяся пробиться сквозь гнилую плоть. Он споткнулся, замер на полшага, но она этого не заметила. Или сделала вид, что не заметила.

– …если бы не ты, – продолжала она, уже мягче, почти с грустью, – я бы, наверное, никогда не попала сюда.

Она остановилась, развернулась и взглянула на него. Искренне, открыто. Её лицо озарилось лёгкой улыбкой, хрупкой, как пыль в луче света.

– Спасибо тебе, – сказала она.

Словно всплеск тени.Он не ответил. Но что-то в нём ответило. Где-то внутри. Глухо. Низко. Не словами.

Развернувшись обратно к коридору, она двинулась вперёд, широким, почти торжественным шагом. Так идут дети, которым разрешили войти туда, где всегда было запрещено. Так идут те, кто не знает, что за дверью – не дом, а истина.

Он шёл за ней, неуклюже, тяжело, будто каждый шаг вытягивал из него остатки формы. Но дело было не в усталости – не в том, что тело его распухло до такой степени, что ноги не слушались, и не в том, что силы оставляли его. Всё было иначе.

Оно не жгло – оно вытесняло.Внутри него разрасталось нечто. Пламя. Сухое, чёрное, холодное.

С каждым шагом это пламя раздвигалось внутри его грудной клетки, поднималось по горлу, тянулось к глазам, к пальцам, к самому сердцу, если оно ещё оставалось. Оно не приказывало – оно кричало, растягиваясь в нём, словно чужой голос, вырвавшийся из пустоты:

"СТОЙ!"

Этот крик был не звуком, а ощущением, раскалывающим сознание изнутри. Он не знал, откуда он шёл – от тела ли, от разума, или от чего-то, что давно проснулось и терпеливо ждало момента. Но теперь он слышал его ясно. Как приказ. Как зов.

Не был уверен, что идёт за ней.И с каждым шагом за ней – он уже не был уверен, что идёт по ее воле.

Глава 1

– Наконец-то мы её загнали, – прошептала девушка, прицеливаясь через перекрестье длинной винтовки.

Вдалеке, на фоне искорёженной стены, вырисовывалась одинокая фигура – худощавая, целеустремлённая, двигающаяся широкими шагами к перекошенной двери огромного здания.

– Не каркай, – хрипло ответил мужчина постарше, чей голос звучал так, словно в нём осел весь пепел мира. – В прошлый раз всё было точно так же. Ты её почти зацепила – а потом она просто исчезла.

– В этот раз не уйдёт. Правда ведь? – она бросила взгляд в сторону, откуда доносилось приглушённое чавканье.

– Мг, – промычал кто-то из тени, голосом человека с полным ртом.

– Ты опять жрёшь?

– Не-е… – виновато протянул массивный силуэт, вынырнувший из-за старой машины. Он был огромным, широкоплечим, словно собранным из мяса и недоумения, и прятал за спиной консервную банку, будто это была граната.

– Ну нет, – фыркнула девушка, поднимаясь с груды металлолома и подхватывая винтовку. – Если ты так продолжишь дальше Рик, мы скоро начнём жрать сами себя. Ты понимаешь это?

– Мг… – пробурчал он, и отбросил банку в сторону, словно она обожгла ему пальцы.

– Оставь его, – устало бросил мужчина. – Ему нужно есть. Если не глюкозу, то хотя бы иллюзю на нее. Без неё он развалится.

– Ещё пару таких «иллюзий», Арен, и он начнёт хавать мое дерьмо. А если ты и дальше будешь его жалеть, наблюдать за ним будешь сам. Я, если останусь без еды, начну отрезать от него по кусочку. И есть – медленно, очень медленно.

Рик прижал руки к животу, испуганно метаясь глазами между ними, словно искал выход, которого не было. Его пальцы дёргали подол засаленной куртки.

Арен бросил на девушку короткий взгляд, но та уже снова была за винтовкой. Подойдя к громиле, он тихо положил руку ему на плечо и сказал:

– Она шутит. Просто на взводе. Мы наконец-то нашли её.

– Плохую тётю? – промямлил тот, слабо улыбаясь.

– Да. Её.

– Ура! – он хлопнул в ладоши, но пожилой быстро перехватил его взглядом и жестом – палец к губам, короткий кивок. Тот сразу затих, буркнул что-то себе под нос и, опустив плечи, тяжело поплёлся в тень.

Мужчина снова подошёл к девушке. Она продолжала следить за целью.

– Ты ведёшь себя как мой покойный батя, когда понял, что ему доплатят за то, что всё равно не собирался делать, – пробормотала она, не отрываясь от прицела.

– Заткнись и следи за объектом, Сем.

Она хмыкнула – коротко, почти беззвучно – и вновь приникла к оптике, скользя взглядом по разрушенному фасаду, словно вырезала из него точку, куда пуля войдёт как мысль.

Вечно не довольная всем а больше всего всегда голодным Риком, Сем устроилась на куче мусора так, будто была рождена для этого – слиться с ним, стать частью мёртвого города. На её лице не было ни страха, ни злости – только выжженная усталость и холодное внимание, отточенное, как затвор винтовки. Губы потрескались от сухого ветра, на щеке – грязный мазок, оставшийся от ладони. Волосы – коротко обрезанные, спутанные, цвета пережжённого льна, торчали из-под капюшона скомканного плаща.

Глаза под линзами прицела были узкими, прищуренными, с оттенком той жестокой сосредоточенности, которая появляется у людей, давно переставших верить в спасение. Не из ненависти она смотрела вперёд – из принципа. Из выученной реакции.

На спине – потертая разгрузка, собранная из того, что смогли найти. В карманах – не патроны, а остатки дисциплины, выживания, и тонкая нить человечности, которую она прятала глубже, чем нож.

Арен – пожилой командир, ставший во главе того, что когда-то было полноценным отрядом, а теперь стало лишь его обломком – устроился рядом, не спеша, почти с церемониальной точностью. Он поднял к глазу потрёпанный временем монокуляр и, следя за движениями девушки, перевёл взгляд на здание. Объект – та самая, за кем они шли сквозь развалины и мёртвые города, – исчезла. Словно растворилась внутри комплекса, поглотившего её без звука, без следа, как могильная пасть, закрывшаяся за спиной живого.

Но заражённых становилось всё больше. Они будто чувствовали её присутствие. Слетались, как мухи на мясо, облепляя здание со всех сторон. Кто-то нырял внутрь, кто-то выныривал, кто-то исчезал в щелях, словно здание дышало ими. Поток был хаотичным, но в этом хаосе скрывалась тревожная закономерность: если не отводить взгляд, можно было уловить – они двигались не просто так. Они кружили, зондировали, обтекали здание, как стая слепых, но голодных существ, ведомых единственным импульсом.

– Пройти внутрь будет проблематично, – сухо констатировал Арен, щурясь в монокуляр.

– Надеюсь, эта сука там не задержится. – буркнула девушка, не отрываясь от прицела.

– Посмотрим. Пока просто следим. Если через четыре часа объект не выйдет на визуальный контакт – пойдём внутрь.

Худощавая Сем оторвалась от шевелящегося внизу скопления заражённых и с сомнением посмотрела на него.

– Приказ, – коротко бросил он, даже не моргнув.

Она дернулась уголком губ, что-то вроде усмешки, и вернулась к оптике.

– Дерьмо. И только дерьмо, – выдохнула она себе под нос, почти беззвучно, как будто не вслух, а внутрь.

Арен не отреагировал. Либо не услышал, либо предпочёл не отвечать – и то, и другое было в его духе.

Четыре часа пролетели незаметно. Но заражённых стало ощутимо больше. Они стекались со всех сторон, будто здание становилось магнитом. Из своего укрытия – на верхнем уровне автостоянки, с которой открывался прямой обзор на фасад комплекса, – наблюдать было удобно. Куча металлолома, ржавые машины и сгоревшие каркасы давали им неплохую маскировку и визуальное превосходство.

Сем не отрывалась от винтовки, будто слилась с оружием и металлоломом под собой. Казалась застывшей, как статуя, замершей в идеальной, почти нечеловеческой концентрации. Арену это нравилось – в её позе было что-то правильное, знакомое, свойственное только настоящим снайперам. Отделить её от груды мусора, среди которой она лежала, было бы практически невозможно.

Всё это время он оставался в полушаге позади, между ней и громоздким силуэтом Рика. Полунаблюдатель, полунаставник, он внимательно изучал верхние этажи разрушенного здания, крышу, окна, обломанные выступы – всё, что могло дать визуальное преимущество или укрытие. Если объект появится там, наверху – у них будет только один шанс.

Вопрос был только в заражённых.Но всё шло к тому, что придётся идти внутрь. Приказ пока никто не отменял.

Что будет, когда сядет солнце? Когда эти существа, возможно, поползут обратно в свои тени, в гнёзда? Это мог бы быть идеальный момент для входа – краткое окно между активностью и затишьем. Но вместо того чтобы редеть, их становилось всё больше. Они прибывали медленно, почти незаметно, но с каждым часом плотность вокруг здания росла, как если бы само место звало их.

Намёка на уход тварей не было – ни движения, ни знака. Даже на горизонте – ничего. А горизонт уже начал наливаться алым – выцветшее солнце цеплялось за рваную кромку облаков. Ещё немного, и на город опустятся сумерки.

– Арен, – прошептала Сем.

Он повернулся не сразу, будто выныривая из собственных мыслей, сосредоточился на её голосе только после того, как заметил движение на краю зрения. Казалось, он даже на мгновение забыл, что она рядом. Рик всё это время мирно сопел в темноте, между наваленными авто. И это было им на руку – чем тише он был, тем легче. Кормить его становилось всё труднее, но Арен знал: если пустить всё на самотёк, всё закончится плохо. Безумие, с которым Рик граничил каждый день, однажды прорвётся наружу, и тогда… тогда ему придётся застрелить его.

Но Арен не мог этого сделать. Не потому что жалел – потому что это было бы всё равно что выстрелить в собственного ребёнка.

Он не знал, почему привязался к Рику. Просто однажды, когда нашёл его в грязи, что-то внутри отозвалось. Какие-то старые, полузабытые образы всплыли из глубины памяти. После этого бросить Рика стало невозможно. Он пошёл с ними – и не раз выручал, пусть и не совсем осознанно.

С умом у него было плохо, это был факт. Но вот сила… Силы ему было не занимать. Одним ударом он превращал голову заражённого в кровавую кашу, и даже стремительность атак не мешала ему реагировать – будто он заранее чувствовал, откуда пойдут следующие. Казалось, он угадывал ихдвижение и просто подставлялся под него, встречая врага своими огромными ручищами и разрывая их, словно тряпичных кукол.

Арен мог сколько угодно называть это привычкой, долей практической необходимости – но в глубине души он понимал: Рик стал для него чем-то большим. И это было куда страшнее, чем любой приказ.

– Говори, – пробормотал он, устраиваясь рядом и снова прикладывая к глазу монокуляр. Он осматривал фасад здания и заражённых, что толпились у его основания. Снаружи стремительно темнело. Прибор автоматически переключился в режим ночного видения. Арена устраивало это старое устройство: надёжное, проверенное, отслужившее больше, чем некоторые солдаты. Он хранил его, как зеницу ока – бережно, по-солдатски.

– Они… остались, – произнесла девушка, не отрываясь от прицела.

Арен сфокусировал монокль и задержал дыхание. Вокруг здания, в проёмах окон, на карнизах, в тенях между перекошенными плитами – всюду стояли заражённые. Они больше не метались, не двигались хаотично, как прежде. Наоборот – начали замедляться. Движения стали вязкими, как в тягучем сне. Некоторые ещё покачивались, будто не до конца утратили инерцию, но постепенно замирали – один за другим, как будто вставали на точно отведённые им позиции.