КАЭЛ

Я выпрямился, с усилием вытер рот запястьем – рука дрожала, но слушалась. Потом опустился на корточки и начал собиратьверёвку. Хотел соорудить хоть что-то – подобие мотка, связку, петлю. Что угодно, чтобы не идти вглубь джунглей с пустыми руками.

Но было сложно. Очень.

Я ведь правша. А теперь всё, что у меня было – это левая рука. Словно чужая. Слабая, неуклюжая. Она делала не то, что я хотел. Пальцы не слушались, моток разваливался, узлы не завязывались. Меня начинало трясти от злости, но я сдерживался. Сжав челюсть, глядел в темноту и продолжал возиться, как мог. Потому что выбора не было.

Мне было трудно. Чертовски трудно. Лоб покрылся липким потом, и он стекал по щекам, по шее, щекотал грудь, будто муравьи. Левой рукой, неуклюжей, как у младенца, я пытался совладать с верёвкой. Она путалась, цеплялась за пальцы, скользила. Я почти завершил моток, но понял – один конец слишком короткий. Бесполезный.

Я посмотрел на него, потом на землю – взвесил в уме, что делать.

Решил: пусть остаётся.

Пусть найдут. Пусть увидят, что я развязался и ушёл. Пусть думают, что у меня есть нож. Или – ещё лучше – мачете. Пусть боятся. Пусть вообразят, что я не просто сбежал, а ушёл готовым. Сильным.

А если вдруг вздумают гнаться – если решат вернуть меня обратно, как потерянную скотину, – пусть знают: я уже не тот. Я не тот мальчишка, что стоял на коленях перед пнём, плакал и и искал взглядом сострадания.

Я не хотел, чтобы за мной гнались. Особенно сейчас – с раной, с дрожью в теле, с онемевшими ногами. Но если уж это случится, пусть их догонит страх. Не я.

Пусть бегут от меня, а не за мной.

Мои бывшие «приятели» – те, кто никогда не былимне таковыми – пускай знают: я больше не один из них. И не буду – никогда.

Я сделал первый шаг – осторожный, будто по краю обрыва. Рукой раздвинул плотные заросли, хлестнувшие по лицу мокрыми листьями. Через пару метров наткнулся на вытоптанную тропу. Узкую, но чётко различимую даже в ночи – земля была утрамбована, а трава по краям примята. Значит, по ней ходят. Часто.

Скорее всего, эта тропа вела в приют. Вниз, в долину. Туда, откуда меня привезли. Туда, где я оставил боль, позор… и тех, кто больше не был мне ни близкими, ни даже людьми.

Ориентиров вокруг не было – только ночь, джунгли, мокрые, шумные, пахнущие гнилью и страхом. Я не знал, куда идти. Но одно знал точно – не назад.

Я резко развернулся. Вернулся к тому самому дереву, с которого началось моё новое существование. Обошёл его с другой стороны и пошёл в противоположную сторону – в гору. Туда, где земля поднималась, а воздух становился суше. Тропа исчезла, и я шёл сквозь заросли, цепляя одеждой ветви, взбираясь вверх, с каждым шагом чувствуя, как ноги становятся ватными, но не позволяя себе остановиться.

Похоже, дерево стояло на склоне – возвышенности, с которой открывался путь вниз, в долину, к приюту. Я это понял только сейчас.

Да, подниматься было тяжело. Боль в руке снова пульсировала, каждый вдох отдавался в рёбра. Но спускаться вниз – обратно – туда, где меня ломали и оставили, где из меня сделали жертву, – было бы куда хуже.

Лучше уж идти вверх. В неизвестность. Чем обратно – в предательство.

Заросли на пригорке оказались не такими плотными, как я ожидал. Листья – широкие, влажные, местами блестящие от росы или сока, – хлопали по лицу, но не ранили. А вот стебли, на которых они держались, были гибкими и тонкими. Они хрустели под ногами, но не мешали – уступали дорогу, ломались под тяжестью шагов. Я шёл легко. Почти не чувствуя, что путь идёт вверх.

Пожалуй, легче, чем ожидал.

Но внутри нарастало другое – жажда. Она подкрадывалась не сразу, а медленно, как змей, скручивающийся в животе. Я понимал: долго так не протяну. Особенно с раной, с потерей крови. В голове стучало, и мысли становились вязкими, как воздух вокруг.

Мне срочно нужно было найти те самые растения с влагой. Я знал, как они выглядят. Помнил. Но ночь делала всё одинаковым – тени, деревья, листья. Всё сливалось в одно. Я остановился. Глубоко вдохнул, сдерживая нарастающую тревогу.

План у меня был – идти, идти до тех пор, пока не почувствую, что уже нельзя возвращаться. Но он не учитывал реальность. Он не говорил, что ты будешь стоять посреди темноты, в одиночестве, с пересохшим горлом, и не понимать – остался ли ещё в тебе хоть глоток сил.

Я медленно обернулся, вглядываясь в окружающий мрак. Он шевелился, дышал, будто сам лес жил и наблюдал за мной.

Я нашёл её случайно – толстую, тугую лиану, оплетающую дерево, как канат. Пальцы сразу почувствовали нужную кору – шершавую, живую. В темноте всё кажется ближе. И глуше. Лес дышал, но без звуков. Только шорохи, как если бы кто-то ходил по мокрой листве босиком.

Обхватил лиану плечом, зажал между колен. Без кисти правой руки всё дольше, всё через силу. Уперся лбом в ствол, навалился телом. Медленно, с хрустом, она надломилась и осела, будто сдалась.

Я перехватил обрубок левой рукой, подтянул к себе. Срезался неровно, рвано, но по краю сразу выступила влага. Едва различимая, блестящая – даже в этой темноте. Я поднёс губы.

Вода хлынула неожиданно. Холодная. Тихая. Пахла сырым деревом и ночью. Глотки были короткие, неловкие. Я пил, жадно, но старался не пролить. Она уходила внутрь, будто затыкала пустоту.

Тьма вокруг сгущалась. Где-то слева прошуршало. Я замер. Не дышал. Потом опять пил – уже медленно, сдержанно.

Напившись досыта, я откинул в сторону пустую стеблину, из которой только что высосал капли мутной влаги. Она шлёпнулась в траву, словно обмякшее тело, и тут же исчезла в тени, как будто её и не было.

Я вытер рот запястьем, тяжело вдохнул и шагнул дальше – в темноту, в заросли, что гудели жизнью, но не обещали ничего, кроме неизвестности. Воздух стал тяжелее, липкий, будто тянул за собой. Каждый шаг вперёд был как решение: остаться живым – или сломаться.

Я боялся сбиться с пути. Вернее, с того направления, которое сам себе придумал – прочь от приюта. В голове не было карты. Только интуиция. Но я держался одного правила: в гору. Значит – подальше. Значит – вверх, прочь из долины, где остались они.

Я знал: пока подъём продолжается, я иду туда, куда надо.

Иногда склон становился пологим, почти незаметным, и я начинал паниковать – неужели сбился? Неужели тропа ведёт обратно? Но стоило земле снова пойти вверх, хотя бы чуть-чуть, как страх отступал. Я ловил этот момент, как дыхание – когда ноги напрягались, когда грудь тянуло вверх, когда листья чуть чаще били по лицу, – и понимал: я всё ещё выбираюсь.

Каждый шаг вверх был как вызов – этим джунглям, этой ночи, моему прошлому.

Я шёл. Шёл, шёл и шёл.

Каждый шаг отнимал остатки сил, сжигал последние крохи энергии, что ещё держали меня на ногах. Адреналин, что раньше гнал меня вперёд, начал угасать. С его уходом пришла усталость – тяжёлая, вязкая, как болотная вода. Боль в руке вернулась с новой силой, тупая и глухая, но теперь она не жгла – она тянула вниз, словно груз. Хотелось просто сдаться. Присесть. Прилечь. Упасть на влажную землю и закрыть глаза. Пусть джунгли делают со мной что хотят.

Я не знал, что меня двигало. Не страх. Не надежда. Что-то другое – может, злость. Может, обида. Может, просто та самая картинка, которая не отпускала – лицо Пауля, искажённое, когда он кричал на площади, выкрикивал моё имя у храма, выдавливая из себя ложь, словно мёд на нож. Всё смешивалось: боль, грязь, лица, кровь, тряпка на руке, шепот сестры Майи, её взгляд в землю… и я. Один среди этого всего.

Но я всё равно шёл. Сгибался, спотыкался, цеплялся за стволы, вздрагивал от каждого звука. Иногда полз. Но не останавливался.

В какой-то момент земля под ногами стала ровнее. Воздух чуть посвежел. Листья перестали висеть над головой, и я понял – я вышел на гребень холма.

Зарослей здесь было гораздо меньше. Будто сама природа решила очистить эту вершину от лишнего. Я стоял на небольшом плато, высоко над всем – отсюда открывался почти круговой обзор. Впервые за долгое время я мог видеть далеко. Настолько далеко, что казалось: мир растянулся до самого края неба. Внизу лежало зелёное море – бесконечные джунгли, покрытые ещё сонной, влажной тьмой. Но эта тьма уже начала отступать.

На горизонте разгоралась заря.

Первый рассветный свет, пробиваясь сквозь тонкие облака, ложился на верхушки деревьев, окутывая их мягким сиянием, превращая в нечто новое. Всё вокруг окрашивалось в неестественные, свежие цвета: тёмный изумруд, пепельное золото, глубокий синий. Как будто кто-то заново перекрашивал мир – не спеша, мазок за мазком.

Ещё один день.

Ещё один шанс на жизнь.

И это был не просто рассвет. Для меня – это был символ. Начало чего-то другого. Нового. Не лучшего. Не чище. Но другого. Моей новой жизни.

Жизни голодной, холодной, избитой, уставшей, истощённой. С телом, которое болело и шаталось, и с рукой, которой больше не было. Но злой. Упрямой. Я знал: я не вернусь. Не буду тем, кем был.

И, впервые за всё это время, я позволил себе слабую, кривую улыбку.

Я посмотрел вверх – в небо, где свет рождался с каждой секундой – и, щурясь сквозь выступившие от боли и усталости слёзы, сделал шаг. Один. Потом другой. Я пошёл вперёд, по склону, не зная, куда ведёт этот путь.

Но теперь он был мой.

Глава 4

Спуск занял не так много времени. Похоже, с этой стороны холм был менее крутым, и ноги сами несли меня вниз, будто земля подталкивала в спину. Я скользил между стволами, пригибался, держась за ветки, пока наконец не оказался вновь среди плотных, душных зарослей.

Там я остановился. Дышал тяжело, слушая, как в груди ещё стучит страх – не тот, дикий, острый, а глухой, холодный, впитавшийся в кости. Нужно было понять, куда идти дальше. Я вспомнил, что спускался на восток – солнце поднималось мне навстречу. Значит, если хочу идти прочь – нужно держать то же направление. Просто продолжать.

Вокруг бурлила жизнь. Настоящая, первобытная. Джунгли просыпались. Всё живое – от крошечных насекомых до невидимых хищников – наполняло воздух звуками. Стрекотание, треск, шелест, невнятное клокотание в ветвях. Всё это будто пульсировало вместе с дыханием самой земли.

Листва над головой была густой, но местами я всё же замечал, как солнечные лучи пробиваются сквозь кроны, ложатся золотыми полосами на стволы и землю. Свет ещё был холодным, утренним, но он уже начинал разрывать мрак.

Я поднял взгляд, прищурился сквозь ветви и на миг замер. Это был знак – не небесный, не чудо, но достаточно, чтобы я сделал шаг. Один. Потом другой.

Так я начал свой путь. Тяжёлый. Неровный. Сквозь корни, густую листву и невидимые взгляды. Сквозь боль, страх и гул, что не утихал в голове. Я не знал, куда иду. Но знал – назад пути нет.

Идти с изувеченной рукой, на голодный желудок и с телом, в котором почти не осталось сил, оказалось не просто трудно – почти невозможно. Каждое движение давалось через боль. Каждая ветка, за которую я хватался левой рукой, будто пыталась сорвать меня с пути. Плечо горело, спина ныли, ноги дрожали, но я упрямо продолжал – будто на одних остатках воли.

Моя интуиция быстро сдала позиции. То, что раньше казалось внутренним голосом – ясным, чуть ли не мистическим – теперь исчезло. Остались только реальность и её гнилые зубы. Раненое, обезвоженное тело быстро напомнило, кто в нём главный. И оно требовало – есть.

Я понимал: если не найду пищу, не продержусь. В приюте нас иногда водили в джунгли, и мы учились находить хоть что-то съедобное. Там, на окраинах, где тень не была такой плотной, где трава не душила корни деревьев, можно было найти коренья – белые, с терпким вкусом. Или ягоды – тёмно-синие, почти чёрные, кислые и обжигающие.

Но всё это – на краю.

А я сейчас был глубоко внутри. Среди стволов, где свет пробивался с трудом, где под ногами не было даже мха, только сухая листва, да зловещие трещины в земле. Здесь я таких корней не видел. И ягод не было. Ничего, что хоть отдалённо напоминало еду. Только лианы, ядовитые грибы и сухая кора.

И я понимал: если не найду хоть что-то – умру не от боли, не от зверя, не от жара. А от голода. И это будет самая тихая смерть. И, пожалуй, самая страшная.

Я остановился, споткнувшись на корне, и, шатаясь, подошёл к ближайшему дереву. Его кора была тёплой, шершавой, и я тяжело опустился, прислоняясь к стволу спиной. Земля подо мной будто дышала – влажная, пружинистая, холодная.

Холодный пот выступил на лбу. Он стекал по щекам, капал с подбородка. Я ловил воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Да сейчас бы и рыбу съел. Любую. Хоть сырую, хоть с гнильцой. Эти мысли были отвратительны – но желудок отвечал на них урчанием, будто соглашаясь. В животе заворочалось, боль подкатила к солнечному сплетению, и меня затошнило. Я наклонился вперёд, сжав зубы, чтобы не дать рвоте прорваться наружу.

Но рука… чёртова рука.

Она не давала забыть о себе ни на миг. Тупая, но тяжёлая боль, как глухой барабан где-то в глубине плоти, отдавала в плечо и в шею. Я посмотрел вниз, и сердце сжалось.

Культя выглядела хуже.

Ткань, уже не просто была тёмной от крови – она потемнела, почти почернела, как сгнившая. Края раны вздулись, кожа вокруг посерела, пошли пятна, похожие на грязные тени. Я чувствовал, как из-под тряпки сочится что-то густое и липкое, с запахом, от которого хотелось зажать нос.

Я отвёл взгляд. Не мог смотреть. Не хотел.

Стало ясно: моей руке – точнее, тому, что от неё осталось – хуже. Гораздо хуже. И если так пойдёт дальше… никакой погони не понадобится. Ни голода, ни жажды. Меня добьёт она – собственная плоть, предавшая меня, разлагающаяся прямо на теле. Медленно. Молча. Неотвратимо.

Снова поймал себя на том, что скатываюсь в жалость к себе. Опять. Но я оттолкнул это. Вырвал из себя, как занозу. Страдание – не то, что сейчас нужно. Оно только размазывается внутри, растекается по мыслям, как тёплая грязь. А мне нужно другое – действие.

Мне нужно пропитание. А с рукой… с ней разберёмся. Потом. Если доживу.

Сестра Майя часто говорила, что не стоит пытаться решить всё сразу. Надо делить проблему на части, как работу: шаг за шагом, слой за слоем. Только так можно справиться с болью, с бедой, с собой.

Сестра Майя…

Я сжал зубы. Да, говорила. Улыбалась. Прижимала меня к себе. А когда стоял я на той чёртовой площади, под взглядом сеньора Алвиса, она молчала. Молилась. Не за меня – против меня. Такая же, как все они. Я плюнул в сторону – в пыль, в корни, в саму память о ней. Горько. Тяжело.

Слюна была вязкой, язык прилип к нёбу. Жажда возвращалась. Вновь. Похоже, она теперь будет моей спутницей до самого конца. Я знал, где искать воду – с этим я уже справился.

Но вот с едой…

С едой всё было хуже. Намного хуже.

Где-то сверху, в густой кроне дерева, раздался резкий треск – как будто ломались сухие ветки. Затем последовали крики. Высокие, истеричные, похожие на визг обезьян, но искажённые, словно кто-то бился насмерть. Я вздрогнул, машинально дернулся в сторону, но сил почти не осталось – тело только слабо качнулось вперёд и тут же вернулось обратно, к стволу.

Я остался сидеть, уставившись вверх.

Там, в зелёной темноте листвы, творилось что-то дикое. Воздух разрывали звуки борьбы – тяжёлые удары, стук тел о ветки, обломки листьев, падающих, как пепел. Визг становился многоголосым. Больше одного существа. Много. Слишком много. Казалось, там, над моей головой, шла настоящая схватка. Дикая. Без правил. Без смысла.

Нужно было уходить. Бежать, ползти, скрыться – что угодно, только не оставаться под этим деревом. Но я не мог. Я пытался – и не мог. Тело не слушалось, будто больше не принадлежало мне. Как марионетка с оборванными нитями. Я просто сидел, прижавшись к шершавому стволу, и смотрел вверх, завороженный, словно пленник ритуала, ожидающий удара.

И, может быть, мне действительно стало всё равно. Что будет. Как. Когда.

Будто то, что шевелилось в кронах, было не страшнее того, что уже разъедало меня изнутри.

Звуки визга резко сменились глубоким, гортанным рёвом – протяжным, дрожащим, будто кто-то кричал не из лёгких, а из самой земли. Этот звук я узнал. Ревуны. Большие, агрессивные приматы. Их рев слышен за километры, и если он доносится так близко – значит, они совсем рядом.

Я знал, что с ними лучше не сталкиваться. Мы слышали про них от старших. Говорили, что ревуны могут сломать человеку руку – легко, без усилий. Особенно такому, как я: измождённому, истощённому, полумёртвому. А если они сейчас дерутся – значит, у них что-то вроде своей войны. Делёж территории, самки, пищи. Любой шум, любой чужак может стать мишенью. Мне нужно было уходить. Срочно.

Но я не мог даже пошевелиться.

Я попытался подняться, напряг мышцы – но вместо движения тело будто вжалось в землю. Я бессильно опустился обратно, осел у корней дерева. Голова тяжело качнулась, и я уставился на свои ноги – чужие, будто из глины. Они просто не слушались.

Сверху снова донёсся рев. На этот раз другой. Не торжествующий. А полный боли. Он разорвал воздух, прокатился по кронам, как вопль умирающего. За ним – тишина.

Никаких больше криков. Ни треска веток. Ни визгов. Лишь лёгкое шуршание, будто ветер выдохнул сквозь листву.

Шевеление в кронах постепенно ушло куда-то в сторону, всё дальше, затихая вглубь джунглей. Последний треск веток растворился, и лес снова стал вязким, неподвижным, будто затаил дыхание. Я перевёл своё – тяжёлое, сиплое, как будто вдыхал сквозь ржавчину. И попытался подняться.

На этот раз я сделал усилие всем телом, наклонился вперёд, упираясь левой рукой в землю, и только собрался подтянуть ноги – как что-то мокрое и тяжёлое упало мне на макушку.

Я вздрогнул. Мышцы в животе свело от паники. Всё тело рефлекторно сжалось, как у зверя перед ударом. Я отшатнулся, едва не закричал, но голос застрял в горле. Шатаясь, откатился назад, ударился затылком о ствол дерева – в глазах вспыхнули звёзды, и на мгновение мир потемнел.

Потом – снова звук. Мягкий шлёпок.

То, что упало на меня, соскользнуло и рухнуло передо мной, прямо в сухую листву. Я с трудом разлепил глаза, сжимая зубы от пульсации в черепе, и медленно посмотрел вниз.

Передо мной лежало… что-то.

Что-то живое – или совсем недавно живое. Маленькое, скрюченное, всё в крови и грязи. Тело было лёгким, но изломанным, с вывернутыми лапками и раскиданной шерстью, свалявшейся в грязные клочья. На месте живота зияла рваная рана, из которой торчали тонкие, острые кости. Голова повернута под неестественным углом, а из пасти торчал высунутый язычок. Глаза были полуприкрыты, застекленевшие, лишённые жизни.

Мёртвый. Только что убитый.

И он упал сверху. Прямо на меня.

Я посмотрел внимательнее – передо мной лежало не огромное тушище ревуна, как я подумал вначале, а небольшое тело. Маленькое, спутанное, всё в листьях и крови.

Я сразу узнал его. Игрунка. Один из тех, кого мы называли так в приюте – крошечные обезьянки с быстрыми движениями, с тонкими пальцами и выразительными, почти человеческими глазами. Мы часто видели их на краю джунглей, у заднего двора. Они сидели на ветках, смотрели на нас сверху вниз и щебетали что-то на своём языке, будто смеялись над нашими заботами.

Дети из приюта иногда подкармливали их остатками – кожурой от фруктов, черствыми корками, да и просто крошками. В ответ игрунки устраивали целые представления: дрались между собой за кусочек хлеба, кувыркались на ветках, прыгали, словно пружины. Они были как наши маленькие, дикие шуты – безобидные, смешные, свободные.

А теперь одно из них лежало передо мной. Мёртвое.

Голова была вывернута под неестественным углом. Один глаз открыт – в нём застыл тусклый блеск. Лапки всё ещё были сжаты, будто пытались за что-то схватиться. На груди – рваная рана, вокруг которой липкой коркой засохла кровь. Он был таким лёгким, что, упав, почти не издал звука – лишь мягкий шлепок.

На этот раз игрунок не выглядел ни забавным, ни безобидным. Он не был тем лёгким, стремительным существом, что прыгал по веткам и визжал от радости. Всё его тело – от макушки до лап – было залито кровью и заляпано грязью. Шерсть слиплась, потемнела, местами выдрана клочьями, а там, где осталась, торчала мокрыми иглами, обнажая серую кожу.

Голова была вывернута под таким углом, что казалась почти отсечённой. Пасть распахнута, обнажив мелкие жёлтые зубы, словно в беззвучном крике. Один глаз вывалился из орбиты, другой – закатился, оставив только мутную, мёртвую белизну.

На боку зияла рваная рана. Края её были рваными, будто когтями или зубами. Из разорванной плоти торчали тонкие, блестящие от крови кости – изогнутые, как спицы, белые, с розовыми краями. Живот был вспорот, внутренности вывалились, будто кто-то торопился добраться до сердца и не стал церемониться.

Похоже, драка закончилась не в пользу игрунка.

Впрочем, в джунглях по-другому и не бывает. Здесь не спасают ни ловкость, ни крики, ни жалость. Здесь выживает тот, кто сильнее, злее, быстрее. И если уж такая быстрая, юркая тварь, как он, закончила вот так – то что уж говорить обо мне, о полуживом мальчишке с перебинтованной культёй и пустым желудком?

Мне, наверное, ещё повезло. Повезло, что с момента побега я ещё не встретил того, кто способен закончить мой путь окончательно.

Я сидел, не двигаясь, уставившись на это крошечное тело. Не мог оторваться. Как загипнотизированный. Как будто в нём было что-то большее, чем просто мёртвый зверёк.

Игрун лежал на боку, и один его глаз – мутный, затянутый плёнкой – казался направленным прямо на меня. Словно смотрел. Словно ждал. Или… осуждал. На перекошенной морде всё ещё застыла гримаса – может быть, боли, а может, злой насмешки. Открытая пасть, изогнутая, будто в ухмылке, казалась вопросом. Или вызовом.

Я понимал, что должен встать. Должен идти. Но тело отказывалось. А взгляд этого маленького существа держал меня на месте – как игла, вонзённая в душу.

Нужно было убрать его. Подальше от меня. Что-то внутри шептало – если он упал сюда, значит, те, кто его разорвал, были где-то рядом. И могут вернуться. За добычей. За тем, что оставили. А может быть – просто поиграть с тем, что ещё тёплое.

Я почувствовал, как по спине медленно ползёт холод. Не от страха. От предчувствия.

С усилием вытянул вперёд руку – левую, единственную, что хоть как-то слушалась. Пальцы дрожали. Я нащупал хвост игрунка – тонкий, мягкий, ещё тёплый. Кончиками пальцев зацепил, потянул на себя. Тело послушно сдвинулось, с хрустом прижимаясь к мокрым листьям.

Оно было тяжёлым. Не от массы – от смерти, которая впиталась в него. Оно словно прилипло к земле, не желая уходить. Я стиснул зубы, подтянул чуть сильнее, и игрун скользнул ближе, оставляя за собой след – тонкий, алый, расплывающийся в зелени.

Я не знал, зачем делаю это. Может, хотел спрятать его. Может, просто не мог больше видеть его глаз, смотрящего сквозь меня. А может… хотел, чтобы он не достался тем, кто его убил. Хотел оставить его себе. Как напоминание. Как предупреждение.

Он ещё был тёплый. Кровь сочилась из раны – густая, липкая, горячая. Пахло железом и чем-то животным, диким. Я держал его в руках, сквозь слипшуюся шерсть чувствовал хрупкие кости, податливость плоти. Пальцы дрожали. Я уже начал было думать, что вот-вот отброшу его прочь – с отвращением, с ужасом, с тем остатком человеческого, что ещё во мне теплился.

Но тут в голове вспыхнула мысль. Беззвучная, хищная. Она вошла не как идея – как голод. Как зов. Я вздрогнул, отпрянул от самого себя. Как будто во мне что-то чужое зашевелилось.

«Нет… только не это», – подумал я, но мысль не ушла. Она осталась, прижилась, зазвучала внутри всё громче, превращаясь не в страх, а в холодную, логичную цепочку рассуждений.

В этой тьме, где не было ни света, ни тепла, ни правил, всё вдруг обрело свою чёткую структуру: я голоден. Не просто хочу есть – я умираю от голода. У меня нет еды. Нет сил. Нет шансов. И передо мной лежит тёплое тело, ещё свежее, полное жизни, которая только что ушла.

Он уже мёртв. Я не убивал его. Я не охотился. Я только… нашёл. Это не преступление. Это не зверство. Это не нарушение закона.

Это – выживание.

Внутри шла борьба. Ломало. Давило. Та часть меня, что ещё верила в добро, в стыд, в правильное – кричала. Другая – молчала, но была твёрже, холоднее. И именно она победила.

Я посмотрел на тело игрунка. И понял: другого выхода нет.

Я не стал ломаться. Не стал уговаривать себя – ни отрицать, ни молиться. Просто… замер, а потом поддался. Внутри всё затихло, как перед бурей. Я опустил взгляд на окровавленное, безжизненное тело игрунка, словно в нём не было уже ни души, ни прошлого. Только мясо. Только пища.

Медленно, будто во сне, я наклонился и вцепился зубами в рваную плоть. Кожа поддалась с влажным треском. Тепло разлилось по губам, по подбородку, по горлу. Мясо оказалось не таким, как я себе представлял – не как из кухни приюта, не как суп с жиром. Оно было живым. Скользким, упругим, солоноватым, с медным привкусом крови.