Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

– Сложились и умножились расположения светил небесных… – начинает размеренно старейший из пришельцев и смолкает.

Скрипит дверь загона. Появляется любопытный Забтех под благовидным предлогом, не нужно ли чужеземцам чего. Те, прикладывая руки к головам и сердцам, трясут бородами. Забтех уходит. Наступает молчание. Иошаат устраивается поудобнее.

Теперь он готов слушать и говорить что и сколько угодно – после пережитого во всем теле у него благостная легкость и истома.

– И явили нам знак, сокрытый от посторонних… – продолжает старейший и вновь смолкает.

Скрипит дверь загона. Появляется стражник с вязанкой хвороста, кувшином, несвязным мычанием и яростным подмигиванием. Хворост складывается в углу, загораживая странных пришельцев от Иошаата. Он выступает из-за хвороста, принимает кувшин из рук стражника и садится в круг среди чужеземцев. Стражник уходит. Иошаат предлагает кувшин почтенным гостям. Они снова трясут бородами. Иошаат пьет.

О Адонай, он заслужил глоток вина после этих безумств!

– Явились мы, чтобы засвидетельствовать свершившееся чудо… – старейшина косится на дверь.

Скрипит дверь загона. Появляется мумия Шелима с лепешками и овечьим сыром. Иошаат принимает у нее еду, ломает лепешки, предлагает чужеземцам. Те опять трясут бородами. Иошаат заедает холодное вино острым сыром и черствыми лепешками.

Ему наконец положительно хорошо.

– И вот – мы здесь, – старейшина теперь краток. – Мы видели. Он пришел!

Скрипит дверь загона. Чужеземцы поднимают вверх руки, но это просто поднявшийся некстати ветер. Становится холодно. Иошаат подбрасывает хворосту в очаг. Чужеземцы, переговорив друг с другом, достают из котомок дары и складывают их на свободном от хвороста, еды, питья и людей месте, в дальнем углу. Первый чужеземец демонстрирует старую, гнутую, ржавую чашу для жертвоприношений.

– Из рук, – говорит он и, повторив несколько раз: – Ракша! – с поклоном кладет ее на солому.

– Из земли, – говорит второй так же с поклонами и кладет ветку омелы, сильно помятую и засохшую за время пути.

– Из сердца, – говорит третий и достает странный, с ладонь, крест с кольцом над перекладиной, наверное, чтобы удобно было носить.

Он показывает крест Иошаату.

– Тат! – строго говорит он.

У Иошаата от непонятных действий, непонятных слов, непонятных чужаков все сильнее начинает болеть голова. А может, от усталости. Или от вина, которое действительно оказалось прегадким. Или от всего вместе.

Показавший крест Иошаату чужеземец тем временем присоединяет его к остальным подношениям на охапку соломы и оглядывает своих собратьев. Те склоняют головы, и он нараспев произносит:

Чтим —Самое славное, превосходящее, наилюбезное, наиразящее,Наиловчайшее, неуловимое, высшее средь созданий,Которое пристало Спасителю благому и тем, кто с ним идет,В жизнь превращая создания без умирания, без увядания и без истления,Вечноживущую, вечнорастущую и самовластную,Из мертвых восстанет и явится вживе бессмертный СпасительИ мир претворит5.

Чужеземцы поднимаются и начинают собираться. Растроганный непонятными стихами Иошаат уговаривает их остаться. Они снова трясут бородами.

– Не смеем тебя задерживать, о великий муж. У тебя многие заботы, так что не приумножай их заботой о нас. Руа Элохим6 над тобою! – говорит самый многословный.

– Что же говорить мне, когда меня будут спрашивать о вас? – Иошаат смиренно прижимает руки к груди.

– Отвечай: пастухи мы, – говорит один.

– Или отвечай: цари, – говорит другой.

– Отвечай: учителя, – говорит третий.

– Так не бывает, – недоверчиво качает головой Иошаат.

Дурака из меня делают.

Он досадует.

Первый смеется:

– Скажешь – гиксосы7. Если и не поймут, то запомнят!

Иошаат продолжает качать головой.

Мудреное слово. Я не запомню, а не то что люди. Да и надо ли?

– Мы убедились в существовании младенца, который продолжит Великий Круг Превращений, и покидаем вас, – говорит самый многословный, и все трое, обратившись к Мириам с младенцем, снова кланяются и нараспев произносят:

– О-э-а! И-хоу-у!

Скрипит дверь загона. Один за другим чужеземцы скрываются в ночи.

Иошаат переводит дух, но тут же спохватывается.

Второй младенец!

– Шелима! – после общения со странными пришельцами в голосе Иошаата чувствуется некоторая начальственная важность.

Вечная старуха споро показывается из своего угла. Она уже не жалуется на свои болячки, а молча ждет приказаний.

– Эта твоя невольница – ты говорила с ней?

– И-и-и, – смеется Шелима, – с ней не поговоришь, она по-нашему не понимает.

– Не понимает! Что же нам делать?

– Я все сделала, как надо, когда еще за лепешками и сыром ходила, – Шелима довольна, что и тут пригодилась. – Я ей показала, – она трясет на руках воображаемого младенца, – а она как вцепится в меня! Насилу вырвалась.

– Ну, так давай же, давай! Уноси! Там он, среди овец.

Шелима находит среди новорожденных ягнят маленький молчаливый белый сверток, настороженно прислушивается к нему, потом не воображаемо, а на самом деле принимается его укачивать, несет к выходу, и снова возвращается туда, где разложены чужеземные дары. Отрывает от ветки омелы крохотный трилистник и суетливо запихивает под складки маленького молчаливого свертка.

– Если все – тому, то этому – хоть листик, – виновато поясняет она и быстро выносит младенца из загона.

Иошаат садится поближе к очагу. Наконец-то все позади, и он может вздохнуть спокойно. Он прикладывается к кувшину, затем долго разжевывает стертыми старческими зубами черствую лепешку.

Все хорошо, все спокойно.

Однако как-то чересчур спокойно!

Он снова прикладывается к кувшину и понимает, что это связано с молчанием женщины, лежащей в углу на охапках соломы. Он уже успел изучить ее молчание и хорошо знает ему цену.

Иошаат поднимается и подходит ближе.

– Мириам?

* * *

Он снова думает, вздыхает, прикидывает и так, и этак, потом решается:

– Согласен.

Иошаат долго отсчитывает деньги, все больше драхмы, ассарии и даже лепты. Потом он их пересчитывает еще раз. Еще дольше они пересчитываются торговцем. Затем они ударяют по рукам, и Иошаат всходит на помост, чтобы увести Мириам.

В это время к помосту с рабынями приближаются трое римских солдат, поблескивая шлемами, с прямоугольными щитами в походном положении за спинами и короткими страшными копьями в руках. Они явно навеселе; идут напролом, и все покорно и даже заученно уступают им дорогу. Толпа зевак редеет на глазах.

Наконец, они натыкаются на помост и с хмельным удивлением обнаруживают на нем обнаженных невольниц. Короткий взрыв солдатского восторга и долгое сосредоточенное созерцание женской наготы.

– Гляди, Виталис!

– Что ему смотреть. Это же не окорок!

Довольное ржанье. Толстяк Виталис с короткой бычьей шеей багровеет. Веселье продолжается.

– Это скорее зрелище для Авла, – важно изрекает Виталис.

– Для Авла? Да он сейчас вспыхнет, как факел, от смущения!

Тот, кого назвали Авлом, смеется, хотя видно, что он действительно покраснел.

Третий солдат, рыжеволосый, заводила компании, заметив Иошаата, лениво изрекает:

– Старик козел облизывает козочек!

Раздается пьяный хохот остальных. Анх-Каати поднимает руки, потом прикрывает рот ладонью.

Помни: Рим вскормлен волчицей!

Он смотрит на римлянина без гнева и досады, как смотрят на явление природы, вроде града или сильного ветра.

– Ты один понял меня, не будь я Вепрь8! – так же лениво цедит рыжий солдат.

– Одни любят жизнь в театре, другие – театр в жизни, а третьим не нравится ни то, ни другое, – уклончиво отвечает Анх-Каати.

Солдат с внезапно проснувшимся интересом приглядывается к нему:

– А ты умнее, чем пытаешься показаться.

Потом он замечает смуглую Мириам, уже закутанную в белое покрывало.

– А эта почему в одежде? Эй, умник, открой-ка нам ее!

– Она уже продана, – торопливо произносит Анх-Каати, – по праву…

– О Юпитер Громовержец! – рыжеволосый цедит слова и так же лениво заученным бесконечной муштрой движением руки за голову вытаскивает из ножен хищно блеснувший на солнце короткий меч. – Сколько же можно вдалбливать в башку обрезанной черни, что существует только одно право – право римского солдата!

– Аvе9! – кричат хором его приятели.

Он медленно, поигрывая гладием в полусогнутой голой мускулистой руке, поросшей рыжеватыми волосами, нетвердой походкой поднимается на помост, ухмыляется своим приятелям, потом подходит к Иошаату, долго смотрит на него с пьяной сосредоточенностью, затем хрипло кричит:

– Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника!

Парочка солдат внизу продолжает покатываться от хохота.

Солдат на помосте небрежно, второй рукой, с зажатым в ней пилумом, отталкивает Иошаата. Тот падает, хватаясь за ушибленный бок:

– О Адонай!

– Эти глаза, – говорит солдат, медленно, хищно, как гепард, скрадывающий дичь, обходя Мириам, – эти глаза – словно угли среди черных головешек в костре… Однако головешки должны гореть, давая нам свет и тепло… А не обжигать. Верно

Он, подкравшись,                                      говорю, мой Авл?                                 внезапно резко рвет покры-                                                                        Dixi!вало с Мириам, обнажая ей грудь, но та отшаты-вается, и в руке у нее остро посверкивает лезвиенеизвестно откуда взявшегося кинжала.

Гул изумления снизу. Солдат останавливается в растерянности, забыв про меч в своей руке. Потом растерянно оглядывается на приятелей.

Вдали раздается рев горна и бой барабана. Солдаты, как по команде, – сказывается дисциплина – поворачивают головы.

– Нам пора! – кричат приятели снизу солдату на помосте.

– Заканчивай, Пантера, пойдем!

Солдат по имени Пантера долго смотрит на Мириам желтыми, как у рыси, немигающими глазами, потом резко поворачивается и уходит с помоста. По пути он бешено рубит подвернувшийся под руку кувшин среди выставленных на соседних столах гончарных изделий. Солдаты уходят.

Облегченный гул в поредевшей толпе.

Мириам подходит к Иошаату и помогает ему подняться на ноги. По его лицу видно, что он принял решение. Он берет ее за руку и подводит ее к краю помоста:

– Я, древодел из Назиры Иошаат, из рода Давидова, перед Господом нашим и свидетелями объявляю купленную мною здесь невольницу Мириам вольноотпущенной, а также женой мне, хозяйкой – дому моему и матерью – детям моим.

Толпа расходится, вкусив сполна от пирога сегодняшних событий.

Мириам подходит к отцу. Анх-Каати грустно смотрит на нее:

– Тебе не испить страдания в рабстве, дочь моя, но полны другие чаши его!

Иошаат уже стоит внизу. Ал Аафей, взволнованный и удовлетворенный сегодняшним днем, суетится рядом.

Фамарь моя будет довольна.

– Тебе надо будет засвидетельствовать у равви свои слова, о Иошаат.

– Да, и сделает это равви Саб-Бария, которого знаю я, – отвечает Иошаат, оглядываясь в поисках Мириам…

Устал я.

– Я могу дать своего осла, чтобы увезти твою новую жену.

– Благодарю, добрый сосед, равви Саб-Бария живет недалеко отсюда, у Акры.

Я сам решу, что мне делать со своей женой.

Анх-Каати все еще что-то говорит дочери, и та его внимательно слушает.

О чем можно столько говорить?

Иошаата приятно колет в грудь сладкое, не сравнимое ни с чем чувство собственника – не то чтобы сильно, чтобы дать волю гневу, но достаточно ощутимо, чтобы, отодвинув в сторону Ал Аафея, шагнуть вперед к помосту и спокойным, властным голосом позвать ее:

– Мириам!

* * *

Молчание.

Опять и снова – отвратительное ее молчание.

Она даже не плачет, вот что худо. Она просто лежит, лежит и смотрит в темноту, лежит и смотрит в темноту сухими немигающими глазами.

– Успокойся.

Говори, все время что-то говори, говори, чтоУ нас есть сын, посланный нам одной толькоугодно, только бы не повисаловолей Его. Сын. Сын!                                                         это молчание,выматывающее душу. И овцы, как назло, замол-чали. Все время топотали, как римские бара-                                         Единственный такой, тыслышишь?баны, а тут что-то притихли. Спят, должно быть.Да и то: полночи пролетело в этой свистопляске.Не мешало бы и самому вздремнуть… Говори!

– Ничего, Мириам! Выкормим мы его, воспитаем. Вырастет наш сын, и содрогнутся враги его. Вырастет он, и возрадуется народ Израиля. Вырастет он, и воздастся нам за него сторицей. Ты слышишь?

Молчание.

Иошаат чувствует легкий укол обиды – не то чтобы сильной, чтобы дать волю гневу, но ощутимой, чтобы высказаться без посторонних:

– Я выкупил тебя из рабынь и сделал вольноотпущенной. Я объявил тебя женой своей перед Господом нашим, и свидетелями, и раввином Саб-Бариею. Я привел тебя в свой дом и объявил тебя перед своими детьми матерью им и хозяйкой дому. Я уверовал в исполнение в тебе всех пророчеств Писания и убедился в этом еще раз сегодня, встретив этих гис… дис… – как их? – волшебных пастухов. Вот – дары их в подтверждение. И сейчас я, муж твой, говорю тебе: успокойся, все хорошо. Ты слышишь меня, Мириам?

– Да, – тихо отвечает Мириам.

Иошаат доволен.

Он добился-таки своего.

Он возвращается на свое место у очага, к почти догоревшему огню, снова, на этот раз поосновательней, прикладывается к кувшину. Последние блики угасающего огня выхватывают из темноты его крупную голову, бороду, узловатые руки мастерового на коленях. Он сидит, слегка покачиваясь, с тяжелой отрешенностью напевая вполголоса:

Ибо младенец родился нам; Сын дан нам; владычество  на раменах Его,и нарекут имя Ему: Шевет-ханогес, Эл-гибор, Аби-ад, Сар-шалом.Умножению владычества Его нет предела на престоле Давида и в царстве его,чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века10.

* * *

– Радуйтесь, ибо младенец родился у нас! Сын нам дан! – на весь дом кричит старый равви Саб-Бария.

В доме равви – радостный переполох. Бедные старики не могут опомниться от постигшего их счастья. И сейчас, принимая Иошаата с Мириам и усаживая их за стол, они с трогательной забывчивостью в третий, пятый и седьмой раз пересказывают им свою историю.

Как-то, давно, Саб-Бария проснулся от ужасного видения во сне, до того напугавшего его, что у бедняги после этого отнялся язык. Человек без языка – это беда. Равви без языка – это беда вдвойне, это горе, ибо язык дает ему кров и хлеб насущный и место среди соплеменников. Бедные супруги не знали, горевать по этому поводу или радоваться тому, что старая Элишева почувствовала себя в тягости!

– Наконец, родился он, долгожданный Иоханнан, – и что ты думаешь, почтенный Иошаат? Речь вернулась ко мне снова!

Верую, о Господи!

– Сын! – гремит Саб-Бария, словно проверяя крепость своего голоса. – Иоханнан!

Иошаат просит хозяина дома узаконить словом равви их брак с Мириам. Саб-Бария благословляет их, Элишева обнимает на радостях Мириам.

– Бедная, ты вся дрожишь! Уж не заболела ли ты? – она заботливо склоняется к Мириам. – О, Адонай, твоя шерстяная накидка промокла насквозь!

– Как она могла промокнуть, если на дворе сухо и нет дождя? – удивляется равви Саб-Бария.

– Ночь холодная. Может быть, роса? – рассуждает задумчиво старая Элишева.

– Ничего, все в порядке, – с досадой говорит Иошаат. – Завтра – домой, в Назиру.

А Саб-Бария начинает в девятый раз рассказывать о своем чуде. Выпитое вино добавляет новые детали. Язык ему отнял не страшный сон, а Ангел Господень, за малодушие и неверие в зачатие собственного сына! Конечно, Ангел – кому же еще быть? Это ли не чудо? А в чуде этом – не Господня ли рука, милующая и карающая всех нас? А рождение Иоханнана – самое большое чудо.

– Чудо! – возглашает Саб-Бария.

Воистину верую!

За столом Мириам вдруг становится дурно. Она бледнеет и зажимает рот рукой. Все взволнованы. Иошаат извиняется перед хозяевами за Мириам, пытаясь сказать о каких-нибудь известных ему женских хворях. Элишева уводит Мириам из-за стола на женскую половину дома. Уводит надолго.

О чем, о Адонай, можно столько говорить?

Наконец, женщины возвращаются. Элишева сияет, как всякая женщина, утолившая свое любопытство сполна. Она садится за стол, но, как истинный ценитель настоящей, неподдельной новости, не спешит.

– Где мой Иоханнан?

Иошаат передает ей сына.

У этой ровесницы Евы появились нотки лукавства и даже какой-то игривости! Говори же, не тяни.

Вдоволь наигравшись с Иоханнаном, Элишева, наконец, с улыбкой встречает встревоженный взгляд Иошаата.

– Ну, если хворь твоей Мириам такая же, что была у меня последние десять месяцев11, тогда благословен будешь ты, Иошаат, еще одним сыном!

Иошаат потрясен.

Дева?

Он растерянно поворачивается к Мириам:

– Как же так! Мириам, ведь ты… Ведь твой отец сказал мне, что ты…

Равви Саб-Бария прерывает очередной свой рассказ о чуде. Любопытные взгляды ощупывают Мириам с разных сторон.

Мириам встает. Лицо ее – каменной бледности, бледности базальта, но Иошаат не знает, что у смуглокожих племен бледность лица соответствует гневу или необычайному волнению.

– Перед Господом нашим Истинносущим, и равви, толкующим нам, простым смертным, премудрости Его, и перед всем Израилем, от Дана до Вирсавии12, клянусь, что сохранила девство свое в целостности, и не порушила его ни впусканием к себе мужчины возлежанием под ним, ни прикосновением мужским к чреву моему, ни взглядом мужским на наготу чрева моего, ни впусканием к себе мужчины возлежанием на нем, ни прикосновением своим к чреслам мужским, ни взглядом своим на нагие чресла мужские. Если же я хоть в чем-то нарушила эту свою клятву, пусть Господь вырвет из народа Израиля двенадцать колен рода отца моего и двенадцать колен рода матери моей и развеет по пескам сорняками злостными.

Мириам садится. Глаза ее закрыты, она дрожит.

Иошаат изумлен и напуган этой вспышкой Мириам.

Надо быть очень… Да нет, – надо быть воистину праведницей, чтобы иметь смелость произнести такую страшную клятву!

– Верю тебе, дочь Израилева! – воодушевленно восклицает Саб-Бария.

– Верю тебе, Мириам! – Иошаат взволнованно оглаживает бороду.

– Никогда мы не слышали о таком, – лукаво улыбается Элишева, – и никогда мы не слышали такой страшной клятвы. Надо верить. Такой клятве надо верить. Но если это так, тогда Господь воистину всемогущ, а милость Его воистину велика, если Он являет нам такое чудо.

– Чудо! Чудо! – подхватывает Саб-Бария.

Снова Ты явил мне Себя!

– И если это правда, – продолжает улыбаться Элишева, – то благословенна будешь ты, оставшись девой, во всех женах Израильских во веки веков!

– Чудо! – трубит захмелевший Саб-Бария.

– Два чуда, – успокоенный Иошаат великодушно оглядывает Мириам и младенца Иоханнана на руках Элишевы.

Словно спохватившись, равви Саб-Бария встает и, указывая на своего сына, объявляет:

– Младенец сей явился нам всем первым чудом, чтобы возвестить о грядущем втором чуде. Осанна тебе, дева!

– Осанна тебе, Мириам, – шепчет растроганный до слез умиления Иошаат.

– Если это правда, – улыбается старая Элишева.

* * *

Мириам, это правда

Мириам, это правда.

Это правда, Мириам.

Это правда, Мириам, что срок твой

и муки родин твоих —

явление Господа в мир

людской, мир плоти, крови и пота

Это правда, Мириам, что у тебя

нет сердца,

а вместо сердца —

камень из пустыни Синайской.

Это правда, Мириам, что сын твой

обнажит мышцу против врагов и поведет

народ Израиля к спасению и славе

Это правда, Мириам, что ты —

хуже гиены, хуже ехидны

и хуже крокодила нильского,

потому что те заботятся о своих

детенышах, выношенных и рожденных

по тому образу и подобию,

которые вложил в них Господь,

а ты бросила своего сына.

Это правда, Мириам, что троны

царские предназначены для одного. И слава

человеческая не делится на двоих. И Господь,

который над нами, истинен лишь потому,

что единносущ

Это правда, Мириам, все страдания, о которых

ты знаешь,

покажутся тебе забавой по сравнению с мукой

расставания навсегда, навсегда,

на веки вечные,

с только что рожденным тобою сыном.

Это – правда?!

Мириам вдруг вскакивает, как от удара бичом.

Тьма истончается, наполняя пространство загона контурами, прозрачными, словно напоминание о тяжести, твердости и протяженности там, во внешнем мире.

У погасшего холодного очага спит Иошаат. Хворост. Кувшин. Остатки ночной трапезы. Дары. Колыхание овец в дальнем углу и там же – звуки, которые издают все новорожденные детеныши, требующие материнских сосцов. И какая страшная, мертвящая тишина снаружи!

Мириам каким-то судорожным рывком бросается вон из загона, останавливается, снова бежит, снова останавливается, слепо озираясь вокруг и ничего не видя в помрачении сердца. Потом выбегает на середину двора и падает обреченно на колени.

Во дворе – следы ног, копыт и остатки кострища, еще теплого.

Поздно.

Это правда.

Караван ушел.

Часть первая

Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него сирота?

И о в, 31, 17.

Глава первая

Дажд13

День сменит ночь, а ночь сменит день, и будут сменять они друг друга, пока это будет угодно Неназываемому и пока сохранится на земле живая душа, чтобы отличать одно от другого. Воистину так, ибо нет среди сотворенных Им ни того, кто бы мог сказать: вот, есть день, а ночи нет, ни другого, кто скажет: вот, есть ночь, а дня нет. Воистину так, ибо и день, и ночь повинуются установленному Им для этого мира высшему закону, который гласит: все имеет свое начало и свой конец.

Поэтому самая ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда, возносит хвалу Ему, устроившему этот мир именно так, ибо, порожденная рассыпавшейся когда-то в прах горой, минуя бесконечную цепь иных рождений и смертей, она, ничтожная, когда-нибудь, через бесконечную цепь новых рождений и смертей, даст начало другой горе. Поэтому на весах Вечности равны величественная гора, подпирающая небо, и ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда; верблюд и погонщик верблюда, погоняющий его палкой; погонщик верблюда и его хозяин, наказывающий палкой и милующий горстью фиников.

И так же, повинуясь этому всеобщему закону, дороги будут брать начало у одних городов, чтобы закончиться у других, дав начало следующим дорогам. И один караван будет сменять другой, имея своим началом и концом торговлю. Торговля же будет начинаться и заканчиваться алчностью. И алчность будет начинаться в человеке и заканчиваться в человеке же. А начало и конец человека – промысел Его, неторопливо, из вечности в вечность, пересыпающего, словно песок с ладони на ладонь, горы и земли, царства и человеков.

И этот маленький караван, принадлежащий обыкновенному сирийскому купцу Бахиру, будет идти мерным шагом по благословенной земле в неблагословенное зимнее время, когда верблюдам приходится тяжело от порывистого ветра, а люди с тревогой вглядываются в небо, не зная, чего ждать в пути: дождя, внезапного града, а то и снега. Правда, снег может выпасть разве что высоко в горах, а до них еще далеко. И будет на пути каравана рынок в Иевусе, где Бахир продаст своих невольников и приобретет шелка и шерсть, чтобы доставить их в Александрию; и будет Эль Халиль с отрадными глазу теревинфовыми рощами и славным постоялым двором, и будет Иутта, после которой Бахир прикажет сделать привал на перекрестках торговых путей, чтобы решить, какой дорогой двигаться дальше.

Крохотный лагерь вырастет среди камней и песка: палатка самого Бахира, еще одна палатка с единственной оставшейся светловолосой невольницей, которую ему так и не удалось продать, и дальше – поставленные кругом пять верблюдов, конь и осел, а в круге – помощник Бахира, из вольноотпущенных, в меру честный, в меру преданный, по имени Юнус, и погонщик Али, из рабов, к тому же глухой, как песок в надтреснутом кувшине, и цена ему – этот надтреснутый кувшин. Их задача – охранять стоянку и стеречь добро, поэтому спать Юнус и Али будут по очереди. А пока до темноты еще далеко, Али будет разводить костер, а Юнус – призван к хозяину на совет.