скачать книгу бесплатно
Сказано – сделано!
Марика уже протягивает руку, чтобы беспощадно скомкать листок, изорвать в клочки, как слышит стук в дверь. Кто бы это мог быть?
Она вскакивает с постели, подхватывает с пола халат, сует руки в рукава, затягивает пояс и открывает дверь коридор.
– Кто там? – кричит она с порога.
– Почта, – доносится старческий голос. – Фрейлейн Вяземски, вам посылка из Парижа!
Марика оглядывается на безмятежно сидящего Бальдра. Глаза у нее становятся растерянными.
В чем дело? Бальдр не понимает ее замешательства. В Париже живет Ники Вяземский, брат Марики, Бальдр с ним знаком. Отличный парень, как же прекрасно, что он прислал сестре подарок! Будет неплохо, если в посылке окажется какая-нибудь обновка, что-нибудь, что способно усладить нежное женское сердце, – платье, чулки, шляпка…
Шляпка?
Теперь Бальдр смотрит на Марику так же растерянно, как и она на него. Он вспомнил ее рассказ о том, что профессор Торнберг там, в метро, предсказал: скоро Марика получит из Парижа новую шляпку взамен потерянной. Неужели…
Глупости. Профессор сказал так, чтобы утешить Марику. Сейчас она возьмет посылку, откроет ее, и там окажется что-нибудь другое. Например, какие-нибудь конфеты, или модные журналы, или в самом деле чулки… Да что угодно, а вовсе не шляпка!
Марика выходит в коридор. Бальдр слышит, как она разговаривает с почтальоном, благодарит за любезность, а тот что-то бубнит в ответ: мол, услужить такой очаровательной фрейлейн для него – истинная радость.
Конечно! Услужить – и получить хорошие чаевые. Марика – известная транжира…
Но вот почтальон уходит, Марика запирает входную дверь и возвращается в комнату, держа перед собой большую картонную коробку. Судя по всему, коробка довольно легкая…
Марика прислоняется к притолоке и смотрит на Бальдра почти испуганно.
– Он уверял, что это будет зеленое сомбреро с черными лентами, – произносит она нерешительно. – Посмотрим?
Бальдр кивает. Масса новых ощущений пришла в его жизнь вместе с Марикой! Он впервые узнал, что такое любить, что такое – испытывать счастье, обладая возлюбленной… Он попытался учить русский язык, он впервые в жизни занимался разгадыванием каких-то бессмысленных шифровок в постели, вместо того чтобы заниматься любовью. И уж точно впервые в жизни Бальдр фон Сакс, военный летчик-истребитель, гроза англичан, гордость рейха, кавалер ордена Железный крест, с каким-то патологическим любопытством заглядывает в дамскую шляпную картонку!
Сладковато пахнет духами. Шелковисто шуршит белая оберточная бумага, которую нервно разворачивает Марика. А под ней… Марика осторожно достает что-то невероятно широкополое, невероятно зеленое, с широкими черными лентами.
Сомбреро! Это и в самом деле зеленое сомбреро!
Марика смотрит на прикрепленную к шляпе этикетку и читает вслух почти с отчаянием в голосе:
– «Madame Rose. L’atelier de chapeau…»[10 - Шляпная мастерская мадам Роз (фр.).]
* * *
– Лотта, скажи, пожалуйста, ты не знаешь какого-нибудь человека по имени Меркурий?
Лотта Керстен устало смотрит на Марику:
– Ты меня сегодня уже спрашивала об этом. И вчера спрашивала…
И правда! Со вчерашнего дня Марика задала этот вопрос чуть ли не сотне человек, немудрено, что начала повторяться. Кажется, в министерстве не осталось никого, кого девушка не спросила бы, знает ли он какого-нибудь Меркурия. И все напрасно. Впрочем, нет: она не спрашивала у часовых возле подъезда и у двух охранников-эсэсовцев, которые, каменно стиснув челюсти, дежурят перед кабинетом Шталера. Самого Шталера, понятное дело, она тоже не спрашивала (с бо?льшим удовольствием заговорила бы с его овчаркой!), а еще – своего непосредственного начальника, Адама фон Трота. На самом деле фон Трот возглавляет отдел «Свободная Индия», в котором готовят провокационные материалы для поддержки возмущения индийцев английскими колонизаторами, однако по совместительству он курирует и фотоархив министерства. Фон Трот – обаятельнейший, милейший человек. У него с Марикой наилучшие отношения, поскольку он в детстве, в 1910 году, бывал в России и до сих пор вспоминает ее с удовольствием. Марика для него – одно из таких напоминаний, и она непременно спросила бы фон Трота насчет Меркурия тоже, однако фон Трот куда-то уехал и не показывается уже второй день. Ну ничего. Сегодня он вернется, и Марика его непременно спросит. А может быть, не только про Меркурия, но и про Рудгера Вольфганга Хорстера. Вдруг фон Трот знаком с ним? Он знает невероятное количество людей!
А может быть, Лотта тоже что-нибудь слышала об Хорстере? Спросить?
– Лотта, а ты не… – начинает Марика, но тут же осекается. Нет, не стоит. Не стоит упоминать этого имени. Вообще чем реже она будет думать об этом не то гестаповце, не то эсэсовце, к тому же женатом, да еще и по расчету, тем лучше для нее! Но надо же как-то закончить фразу. И она продолжает: – Ты не обратила внимания на мою новую шляпку?
Звучит довольно неуклюже, ну да ладно. Кстати, странно, что Лотта и впрямь до сих пор никак не отреагировала на то, что подруга второй день является на работу в замысловатом, прямо-таки экзотическом сооружении на голове. Все остальные девушки (да и мужчины, судя по их взглядам) в восторге от шляпки, хоть одна или две зануды из общего отдела процедили, что, мол, подобная экстравагантность неуместна в столь серьезном учреждении. Но это они из зависти. Конечно, из зависти! Марика, впрочем, и сама понимает, что шляпка слишком уж… бойкая, скажем так, и еще вчера успела-таки навестить знакомую модистку (к счастью, ателье стоит невредимое, даже стекла целы!) и заказала нечто более скромное, чем зеленая феерия из Парижа, которую она пока вынуждена носить, потрясая всех встречных и поперечных.
Всех, кроме Лотты Керстен!
– А что, у тебя новая шляпка? – равнодушно произносит она. – Да, в самом деле, очень хорошенькая.
Учитывая, что Лотта при этом стоит спиной к Марике и даже не смотрит в сторону вешалки, на которой висит шляпка, ее мнение можно считать весьма основательным!
Лотта уже второй день выглядит и ведет себя как-то странно. Марика была так взбудоражена собственными приключениями в метро, расшифровыванием записки и, конечно, столь эффектным появлением потрясающей парижской обновки, что только сейчас обращает внимание на состояние подруги. Да она просто сама не своя! Глаза окружены темными тенями, губы горестно сжаты, миленькое круглое личико осунулось. Марика слышала краем уха: кто-то говорил, что вчера с вокзала Грюневальд в вагонах для скота была увезена в концентрационный лагерь чуть ли не последняя партия берлинских евреев. Если кто из них и остался в городе, то лишь нелегально. Да, и еще рассказывали, будто еврейское кладбище в Вайсензее разорено. Теперь ни жить этим беднягам негде, ни умереть… А мать Лотты? Как она? Неужели ее тоже увезли?!
Как бы спросить поделикатней? Господи, что же за эгоистка ты, Марика! Легкомысленная эгоистка! Думаешь только о шляпках да о женатых мужчинах, а в это время твоя подруга…
Звонит телефонный аппарат, и Лотта срывается с места. Подскакивает, хватает трубку:
– Алло! Алло! – И тут же сникает: – Фрау Церлих? Да, я сейчас приглашу ее…
Она молча передает трубку немолодой даме, сидящей за пишущей машинкой, и, еще больше помрачнев, выходит за дверь.
Марика, не на шутку встревожившись, выскальзывает следом.
Лотта с преувеличенным вниманием смотрит в окно. Пальцы ее нервно стучат по подоконнику.
– Лоттхен, что случилось? Ты сама не своя. Что-нибудь с твоей мамой, Господи помилуй?
Лотта отвечает не сразу, и Марика понимает, что та пытается подавить слезы, которые не дают говорить.
– С мамой пока все в порядке, – говорит наконец Лотта, выделяя голосом слово «пока». – Просто я… я очень волнуюсь за одного человека. Это мой… друг, – добавляет она с запинкой. – Он пропал три дня назад, и я не понимаю, что с ним случилось. Он мне не звонит, хотя раньше звонил домой чуть не каждый день, и вообще мы часто виделись. Мама сейчас дежурит у телефона, она тоже волнуется, и если бы… она бы сразу сообщила мне…
Голос Лотты обрывается коротким рыданием, и Марика с изумлением смотрит на ее вздрагивающие плечи.
Вот это да! Они с Лоттой близкие подруги, однако Марика впервые слышит, что в ее жизни был какой-то мужчина. Он звонил Лотте чуть не каждый день, они встречались, и, судя по заминке перед словом «друг», это были не просто дружеские встречи, а романтические свидания. Уж Марика-то знает толк в таких вещах!
Боже мой! Она просто слепая курица, если не заметила, что у подруги любовная связь! Когда у Марики начался роман с Бальдром фон Саксом, о нем мгновенно узнали все ее знакомые, в том числе и Лотта. Ну, строго говоря, Марика и сама не делала из этого никакой тайны и водила Бальдра на все вечеринки и дружеские застолья, куда бы ее ни приглашали. Но Лотта всегда приходила одна. И связь эту, и все свои переживания она держала в тайне… Ах ты молчунья, скрытница!
И вот теперь ее возлюбленный исчез. Понятно, Лотта боится, не попал ли он под бомбежку. Марика тоже с трепетом ждет звонков Бальдра: невредимым ли вернулся из полета и вообще – вернулся ли? И если он долго не дает о себе знать, названивает в штаб его полка или его родителям. Почему бы Лотте не поискать своего любовника, а не сидеть и ждать у моря погоды?
– Позвони ему сама, – советует Марика, но Лотта качает головой:
– Не могу. Нарушена связь, и ее никак не восстановят.
– Лоттхен, а если сходить к нему домой? – осторожно предлагает Марика. – Может быть, он просто болен, поэтому не дает о себе знать. Хочешь, я пойду с тобой? В любое время, хоть сегодня, сразу после работы!
Бальдр сегодня определенно не появится у нее. Самое раннее – через неделю, даже дней через десять, поэтому она может свободно распоряжаться своим временем. Но Лотта уныло качает опущенной головой:
– Ты не понимаешь, Марика. Я… я не могу пойти к нему. Это совершенно невозможно. Я могу только ждать. Но у меня нет сил, просто нет сил выносить эту пытку!
И она вдруг разражается рыданиями.
Марика стоит столбом. Ничего себе! Она даже не подозревала, что веселенькая и, если честно, легкомысленная Лотта способна так страдать, так любить! Но если Лотта столь сильно мучается, почему все же не пойти домой к этому мужчине? Плюнуть на гордость, на приличия… Стоп, а если он женат? Тогда все понятно… Да, ужасно неприятно! Как же угораздило Лотту влюбиться в женатого человека?!
В конце коридора громко хлопает дверь, и раздается цокот каблучков. Марика оглядывается – к ним приближается Гундель Ширер, секретарша Адама фон Трота.
– Фрейлейн Вяземски, зайдите ко мне в приемную, пожалуйста. Нужно расписаться в почтовом журнале. У меня для вас письмо из управления внутренних дел. Разрешение на посещение французского военнопленного Александра Вяземски в концентрационном лагере «Шпрее». Это ваш брат?
– Всего лишь кузен, моя дорогая Гундель, но я его ужасно люблю! – Марика не может удержаться, чтобы не захлопать в ладоши. Все беды Лотты мгновенно забыты. – Боже мой, значит, мне все-таки дали разрешение! А я-то начала беспокоиться, хотя герр фон Трот уверял, что все будет хорошо…
– Он хлопотал за вас, – поясняет Гундель с восторженным видом. Все министерство знает, что она обожает своего начальника, натурально боготворит его. – Хлопотал, и даже сам сегодня привез ваш пропуск.
– Герр фон Трот вернулся? – оборачивается от окна заплаканная Лотта. Гундель открывает было рот, чтобы воскликнуть жалостливо: «Что с вами, фрейлейн Керстен?!» – но натыкается на предостерегающий взгляд Марики и умолкает, догадавшись, что ничего нельзя говорить. И покорно слушает: – Прошу вас, Гундель, узнайте, сможет ли он меня принять, причем как можно скорее. Скажите, что это… это касается той красной папки, которую он мне давал.
Марика втихомолку вскидывает брови. Они сидят с Лоттой в одном кабинете, их столы стоят рядом, но Марика не видела у нее никакой красной папки! Судя по обескураженному виду Гундель, для нее красная папка тоже полная неожиданность. Ведь именно через Гундель передаются сотрудникам отдела бумаги для работы, она ведет их учет. Но, как ни озадачены обе девушки, они молчат. Строго говоря, это не их дело. И вообще, может быть, они чего-то не знают.
– Конечно, я спрошу его, – соглашается Гундель. – Пойдемте со мной, девушки. Я отдам фрейлейн Вяземски ее письмо, а вы, фрейлейн Керстен, подождете. Вдруг герр фон Трот сможет принять вас немедленно?
Так оно и происходит, и пока Марика расписывается в почтовой книге Гундель, а потом внимательно изучает пропуск, все еще не слишком-то веря в удачу, Лотта проходит в кабинет фон Трота. И буквально через три минуты после того, как за ней закрывается дверь, начинает прерывисто мигать красная лампочка на одном из телефонных аппаратов, стоящих на столе Гундель. Этот аппарат – параллельный тому, который стоит в кабинете начальника отдела. Очевидно, Адам фон Трот кому-то звонит. Марика недоумевает: почему он не попросил секретаршу дозвониться и соединить его, а тратит время сам? Да ладно, ей-то какая разница? Главное, пропуск к Алексу у нее в руках!
Марика потратила столько сил, чтобы добиться его, а теперь вдруг начинает чего-то опасаться. Ну что же, у нее есть для этого причины, только она предпочитает думать не о них…
Марика все еще стоит около стола Гундель, когда дверь из приемной открывается, и на пороге появляется Адам фон Трот, поддерживающий под руку Лотту. При виде ее Марика и Гундель в один голос громко ахают: Лотта бледна, как смерть, ее лицо заплаканно, она еле стоит, и, чудится, не держи ее начальник так крепко, она повалилась бы без чувств.
– Дорогая Гундель, прошу вас, срочно вызовите мою машину, – отрывисто говорит фон Трот. – А вас, фрейлейн Вяземски… кстати, здравствуйте, мы еще сегодня не виделись, очень рад, что вам дали пропуск к вашему кузену… попрошу проводить фрейлейн Керстен домой. У нее… у нее случилось несчастье в семье, и она вряд ли сможет сегодня работать. Поэтому…
Какое еще несчастье в семье?!
Гундель бросается к телефону и звонит в гараж, а Марика приобнимает полуживую Лотту. Фон Трот немедленно уходит в кабинет. У него угрюмое, усталое лицо, словно разговор с Лоттой его невыносимо утомил.
Несчастье в семье… Марика догадывается, зачем Лотта попросилась на прием к начальнику. Красная папка была только предлогом. Она ворвалась в кабинет шефа, чтобы попросить его выяснить, что случилось с ее возлюбленным! Марика ничуть не сомневается. Она просто-таки чувствует это. Наверное, друг Лотты – кто-то из знакомых фон Трота, шеф в курсе ее романа. А впрочем, он для всех своих сотрудников вроде ангела-хранителя и наставника, так что неудивительно, что Лотта кинулась за помощью именно к нему. Очевидно, он воспользовался своими связями, чтобы получить какую-то информацию. Наверное, возлюбленный Лотты погиб при бомбежке… Господи, бедная девочка!
Марика молча ведет подругу к машине, молча усаживается рядом с ней на заднее сиденье и молчит всю дорогу. Адрес Лотты дала водителю сама Гундель, так что разговаривать Марике нет никакой необходимости. Наверное, следовало бы выразить сочувствие, соболезнования какие-то высказать, но не поворачивается язык произносить общие слова. Она только иногда косится на помертвевшее лицо подруги и легонько пожимает ей руку. Та не отвечает, словно не чувствует этого. Наверное, так оно и есть: сейчас для Лотты вообще ничего не существует, кроме ее горя!
Лотта живет около Темпельхофа.
– Подождать вас, фрейлейн? – спрашивает шофер Марику, но она отказывается. Во-первых, неизвестно, сколько она пробудет у Лотты, а во-вторых, какой смысл сегодня возвращаться на работу, если у нее с завтрашнего дня трехдневный отпуск для поездки в Дрезден?
Лотта стоит у входа в подъезд так безучастно, словно ее привезли в какой-то чужой дом и она ждет, когда выйдут хозяева и пригласят ее к себе. Марика берет ее за руку, как маленькую девочку, и ведет вверх по лестнице на второй этаж. Звонит в дверь, и на пороге возникает фрау Керстен – кругленькая, пухленькая, смугленькая, словно шоколадный кекс «Мой маленький медвежонок». Эти пирожные она, кстати сказать, печет совершенно непревзойденно, нигде, ни в какой кондитерской, Марика таких не пробовала. Все дело в ванили и лимонной цедре, конечно, которые фрау Керстен щедро добавляет в тесто… Лотта совсем не похожа на мать. Она типичная Гретхен. Видимо, пошла в отца, который, судя по фотографиям, был просто-таки образцом арийца. И как это его угораздило жениться на еврейке? Видимо, очень любил шоколадные кексы. Недаром он умер от диабета…
Марика почему-то всегда пребывала в уверенности, что нравится фрау Керстен (та ей тоже в общем-то нравилась, несмотря на происхождение), ее в этом доме всегда встречали очень приветливо. Но сейчас хозяйка на гостью даже не смотрит.
– Лоттхен! – восклицает она, едва распахнув дверь. – Мне звонил герр фон Трот. Он сказал…
– Мама! – со стоном произносит Лотта. – Это правда! Это правда! Все пропало!
Фрау Керстен прижимает руку ко рту, и они с дочерью молча смотрят друг на друга, как если бы от горя лишились дара речи. Но Марика вдруг понимает, что они молчат вовсе не потому, что так сильно потрясены, – они не хотят говорить при постороннем человеке. А посторонний человек в данном случае – она, Марика, ближайшая подруга Лотты!
Ничего себе ближайшая…
Она торопливо прощается и бросается вниз по лестнице так стремительно, словно ее выгнали из квартиры пинками. Никто, конечно, ее не гонит, однако никто и не пытается удержать даже из вежливости. Фрау Керстен так и не сказала ей ни слова, ни полслова. А Лотта, лишь только захлопнулась дверь, начинает рыдать до того громко и отчаянно, что Марика слышит звуки ее рыданий и внизу, на первом этаже. И даже когда выбегает на улицу, отчаянные, невнятные причитания Лотты продолжают звучать в ее ушах.
Она идет по тротуару как может быстро, жалея, что отпустила машину. Ее могли довезти до дома, а теперь придется добираться на метро. После недавних приключений в метро Марику не тянет туда совершенно, даже подумать о подземке тошно. Хотя деваться некуда, конечно, придется ехать: ей нужно собрать вещи для поездки и еще зайти в мясную лавку – вдруг удастся купить какие-нибудь шницели, которые она отвезет Алексу.
Хотя насчет шницелей еще нужно подумать… Фрау Церлих из их отдела недавно рассказывала, что несколько дней назад, когда ее муж стоял в очереди у мясной лавки, он вдруг увидел, как через задний ход туда вносят ослиную тушу: он узнал ослиные копыта и уши, торчавшие из-под брезента. Ослиный шницель, конечно, экзотика, но вряд ли экстравагантность Марики – да и Алекса, если на то пошло, – распространяется столь далеко. Впрочем, фрау Церлих и соврет – недорого возьмет. Ну а вдруг она правду говорит? Нет, лучше Марика купит для Алекса каких-нибудь морепродуктов, благо моллюски и ракообразные, включая такие «плутократические деликатесы» былых времен, как омары и устрицы, имеются в продаже в изобилии, без всяких карточек, притом что рыбу купить просто невозможно: ведь ловом никто не занимается из-за минирования прибрежных зон и подводной войны. Так же диковинно обстоят дела с вином. Приличного пива нет совершенно, а французское вино и шампанское, в самой Франции распределяемые по карточкам, просто-таки наводнили рейх. Марика терпеть не может пиво и очень любит белое сухое вино, поэтому она ничего не имеет против таких неразгадываемых загадок снабжения…
При слове «загадки» настроение у Марики портится еще больше. С некоторых пор их стало в ее жизни слишком много, и они вовсе не столь безобидны, как упомянутые продовольственные странности.
Во-первых, «письмо из руки мертвеца», как назвал листок профессора, оказавшийся у «доктора», Бальдр. Во-вторых, сбывшееся предсказание Торнберга насчет шляпки. В-третьих, письмо брата, которое тот прислал вместе с нею…
От воспоминаний Марика начинает волноваться. Волнуясь, она всегда ходит очень быстро. Вот и сейчас пускается чуть ли не бегом и налетает на невысокую женщину в застиранном беленьком платочке.
– Прости, миленькая, Христа ради, – говорит женщина, испуганно оглянувшись на Марику, и та с изумлением обнаруживает, что слышит русскую речь. Впрочем, женщина тотчас повторяет на ломаном немецком: – Простите меня, фрау!
– Фрейлейн, – машинально поправляет Марика.
Женщина покорно повторяет свое извинение, кланяется и, заискивающе улыбнувшись напоследок, устремляется к большому собору, который открывается за углом. Это православный храм, к которому идут одна за другой женщины, убогой одежонкой и белыми платочками похожие на ту, которую толкнула Марика… А извинялась, между прочим, не она, а та женщина!
Наверное, это одна из русских работниц, которых теперь много стало в Берлине. Их в огромном количестве вывозят из оккупированных областей для работы на военных заводах или на сельскохозяйственных фермах. Кое-кого берут прислугой в немецкие семьи. Разумеется, никакой оплаты – только еда, более или менее сытная: в зависимости от достатка и добросердечия хозяев. Кстати, все знакомые Марики, у которых есть русские работницы, относятся к ним вполне патриархально, то есть именно что добросердечно, оценив их услужливость, трудолюбие. Русские горничные очень покладисты, безропотны, не то что немецкие. Они умеют все на свете, даже стекло вставят взамен выбитого взрывной волной, так что не надо ждать стекольщиков, которые сейчас нарасхват… Пожалуй, это самая популярная профессия в Берлине!
Да, наверное, женщина в платочке – одна из таких. Хозяева к ней, конечно, очень расположены – на дневную службу в храм могут прийти только служанки, которым удалось отпроситься у хозяев. С заводской смены не больно-то уйдешь, да и на выход из казармы, где живут женщины, работающие на предприятиях, нужен особый пропуск.
Наверное, для русских пленниц православный храм – единственное место, где они могут почувствовать себя если не дома, то хотя бы близко к нему…
Марика слабо улыбается: странно все это. Германия находится в состоянии войны с Россией, народ там уничтожается без жалости, разрушаются города, горят церкви. Вывезенные оттуда женщины – не более чем рабыни. Однако они имеют возможность ходить в Берлине в свой храм, в то время как некоторые граждане Германии, имевшие несчастье принадлежать к ненавидимой вождями рейха национальности, давным-давно лишились не только своих синагог, но и самого права на жизнь…
Глупо. Глупо и неразумно! Как можно уничтожать человека только за то, что он другой национальности или по-другому молится Богу! Бог – он ведь один. И уж если он создал русских, евреев, германцев, цыган, англичан, арабов или китайцев, то что-то имел при этом в виду! Для чего-то же он сделал именно так! И не людям, его созданиям, исправлять его поступки, словно Господь – неразумное дитя, а они, его творения, лучше знают, что надо делать. Люди сами затеяли войны – религиозные, национальные, и все на свой лад провозглашали: «Gott mit uns! С нами Бог!», как если бы получили от него какие-то верительные грамоты. Судить каждого человека надо по его конкретным поступкам, к какой бы национальности он ни принадлежал! Ведь даже сам министр пропаганды Геббельс говорит: «У каждого есть свой «хороший еврей»…»
За размышлениями Марика не замечает, как поднимается по ступенькам и входит в храм. Здесь тихо, прохладно и пахнет так сладко-сладко… Чуть слышно и неразборчиво, хотя и очень мелодично, поют три женщины в черном, стоящие на клиросе. Наверное, в воскресенье тут много народу, не протолкнуться, а сейчас на службу собрались редкие счастливицы.
Как давно Марика не была в храме! Многие эмигранты ходят в церкви не потому, что так уж сильно религиозны, а потому, что это место напоминает им Россию. Но Марика не чувствует особой ностальгии: ведь она почти не помнит родину. Если и тоскует, то только по Риге и по латышскому имению Вяземских. А религиозным никто в их семье никогда не был, ни родители, ни они с братом и сестрой. Еще когда родители и сестра жили в Берлине, они из чувства долга пытались исполнять какие-то обряды, а теперь, когда сестра вышла замуж и они уехали в Австрию… Марике некогда тратить время на стояние на церковных службах, да и не чувствует она потребности в общении с потусторонними силами. Достаточно с нее и людей! Но она понимает этих женщин, которые всеми правдами и неправдами выбрались в храм. Один этот аромат ладана способен успокоить. Правда, старые иконы в полутьме почти неразличимы…
Кстати, если уж она здесь, надо ли поставить свечку?
Марика оглянулась в нерешительности и услышала тихие всхлипывания. О Господи, ей, видно, на роду написано слушать сегодня чьи-то рыдания!
– Пойдем отсюда, Ганка, – бормочет сквозь всхлипывания девичий голос – конечно, по-русски. – Здесь все чужое. Не нравится мне тут. Небось у нас в Полтаве храм попросторней был, и лики там такие благостные, такие родные! А тут не святые, а злыдни какие-то!
– Окстись, дура, – шептал сердитый голос, принадлежащий, судя по всему, женщине постарше. – Спасибо скажи, что есть Божий храм в Неметчине, что они, фашисты, не позакрывали все, не пожгли, как у нас. А лики… Что лики? Они дело рук человеческих. Доски малеванные! Не обращай на них внимания, сердцем с боженькой и его пресвятой матушкой говори.
– Да что ж, глаза мне закрыть, что ли? – сердится девушка. – Это не иконы, а так, картинки, будто для забавы нарисованные, чтобы на них люди любовались, а не молились. Как это их в православный храм допустили? Вон даже Пресвятая Матерь – какая-то девица с цветочком. Не матушка-заступница, а девчонка в кудряшках. Розочка-то тут при чем? И вот еще с тремя цветочками – Елизавета! Святой Павел, погляди ты, с саблей! Хоть сейчас в бой! А это кто? Разве это святая Катерина? Колесо при ней зачем?! Ехать куда-то собралась или как? А вот не поймешь, то ли это Варвара-великомученица, то ли святой Георгий с копьем, пронзающий змия? Да знаю, знаю я, какая Варвара на православных иконах-то! Воистину мученица! А это что? Зачем ей копье? Ишь ты, воеводу нашли! Ладно хоть, святой Севастьян какой надо – весь стрелами пронзенный!
– Ну и хорошо, ну вот и смотри на святого Севастьяна, – успокаивающе журчит голос старшей подруги. – А тех святых ты прости, их люди малевали. У них тут вообще-то и Катерина – не Катерина, а Катрин, Варвара – не Варвара, а Барбара… Да разве в именах, разве в обличье дело? Скажи спасибо, что есть храм, скажи спасибо, что можно прийти сюда, родимую речь послушать…
– Нет, не по нраву мне тут! – не унимается девушка.
Слушать ее брюзжание у Марики больше нет сил. От запаха ладана, который сначала показался таким приятным, начинает ломить в висках. Она поспешно выходит. Может быть, и настанет время, когда Марика будет искать прибежища и утешения только у Бога, но… Но пока оно еще не настало, и пусть лучше не настает как можно дольше!
Ей ужасно хочется есть, но в тех двух или трех ресторанчиках, которые попадаются по пути, нет никакого выбора – подают только безвкусную похлебку. Оказывается, сегодня Eintopftag, «день одного блюда», соблюдаемый по приказу рейхсфюрера раз в неделю. Теперь «законы одного дня» очень популярны. Еще в августе сорокового был издан указ, предписывающий принимать ванну только по субботам или воскресеньям. Все сотрудники АА по очереди умудрялись обходить его, украдкой моясь в ванной в самом министерстве. Да и Eintopftag в столовой АА не слишком-то соблюдается. Но обеденный перерыв на работе Марика уже пропустила. Трудно поверить, что еще недавно Берлин называли всемирным центром чревоугодия! Теперь же голову сломаешь, прежде чем найдешь, где можно нормально поесть. Поехать, что ли, в итальянский ресторанчик на Курфюрстендамм – вдруг удастся поесть настоящую пасту с томатом или сыром? Раньше там даже талонов не спрашивали… А вдруг и итальянские заведения теперь подпадают под общую гребенку? Лучше не рисковать и не терять времени. Надо все-таки купить продукты для Алекса, собрать вещи и решить, как одеться завтра в поездку.
