скачать книгу бесплатно
– Умерла. Болевой шок. И ребенок тоже…
И вот в это самое мгновение произошло третье событие. Распахнулась дверь с улицы – причем настолько широко и сильно, что Москвитин оказался загорожен ею. И напротив Василия возник в проеме двери сержант Кондратьев.
Василий решил, что ему снова призраки мерещатся, потому что Кондратьев-то это был Кондратьев, но все же он оказался сейчас какой-то другой… Исчезло миролюбивое, любезное выражение, худое лицо еще больше усохло, как бы даже заострилось, и взгляд прежде дружелюбных глаз был теперь остер, словно бритва. И в его руке… в его руке тоже был пистолет! Совершенно так же, как минуту назад – москвитинский, он смотрел в лицо Василия!
…Что-то Василий успел все же понять, потому что он качнулся в сторону – и одним движением захлопнул дверь в приемный покой, прикрыв ею стоящую на пороге докторшу.
И это было его последнее осознанное движение в жизни, потому что в следующее мгновение перед глазами Василия блеснул сгусток огня, а потом в грудь вонзилось раскаленное острие и пригвоздило его к стене.
Миг, ну, два он еще пытался справиться с болью и даже успел увидеть, как Москвитин с силой отмахнул железную створку, которой был прикрыт, в обратную сторону, и Кондратьева ударило этой дверью столь сильно, что вышвырнуло на крыльцо.
Василий увидел глаза Москвитина – безумные, расширенные, изумленные – и выдохнул, чувствуя необходимость хоть как-то оправдаться:
– Это он меня остановил… на повороте… посадил ко мне… они, значит, вместе…
В горле у него забулькало, стало тесно и горячо, и больше Василий уже никому, ничего и никогда не смог бы сказать.
Из раздела «Происшествия» газеты «Губернские ведомости»
По сведениям нашего источника в пресс-службе Нижегородского областного УВД, минувшей ночью была предотвращена попытка совершения террористического акта в одной из больниц города Дзержинска. Пациентов и персонал спасло то, что у приводящего в действие механизма бомбы сначала «залипла» пружина, а затем взрывное устройство было у террористки изъято сотрудником полиции.
Итак, наша область по чистой случайности не прибавилась к печальному списку мест, где шахидам удалось бы воплотить в жизнь свои кровавые планы. Террористка-смертница, личность которой еще не установлена спецслужбами, погибла. Кроме того, имеется еще одна случайная жертва.
Сообщнику террористки удалось скрыться. Как утверждает наш источник, есть основания предполагать, что попытка совершения теракта находится в связи с убийством сотрудников полиции на посту ГАИ на автотрассе Москва – Нижний Новгород.
Ведется расследование происшедшего, в области объявлен план-перехват.
Продолжение записи от 15 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
О господи, нет ничего страшнее и безнадежней, чем рыдать по невозвратному. О чем бишь я писала? Ах да, о вечере поэзии!
Я была безмерно изумлена, когда признала милую футуристку с улыбкой-цветком в милой супруге полковника Борисоглебского, с которой встретилась в предварилке.
Она замечала, что я поглядываю на нее с доброжелательным вниманием, и всегда особенно приветливо улыбалась мне, и в прошлую пятницу вдруг сказала – доверчиво, словно младшая сестра – старшей:
– Знаете, Татьяна Сергеевна (к слову сказать, мы, постоянные посетительницы, уже немного знакомы между собой), в прошлую пятницу мой муж смог подойти так близко к окошку передач, что я исхитрилась протянуть ему руку, и он поцеловал мои пальцы и даже проговорил несколько слов. Ах, кабы сегодня удалось мне улучить мгновение шепнуть Алешеньке, что дело его почти закончено, что он скоро будет дома!
– Откуда вы знаете, Анастасия Николаевна? – не сдержала удивления я.
Ее розовый рот вновь расцветает чудной улыбкой:
– Мне сказали. Мне обещали наверняка. Теперь свобода моего мужа – вопрос нескольких дней!
Я улыбаюсь в ответ на ее откровенную радость, но смотрю с недоумением. Кто мог сказать такое?.. Неужели этой очаровательной девочке удалось попасть на прием к одному из двух самых страшных людей Петроградской чеки, которые ведают судьбами заключенных: к Озолину или Рончевскому? Причем из них двоих, как говорят, Озолин более человечен. Если он ведет дело, еще есть надежда переломить его ход. От Рончевского же не вырвешься… Наверное, дело Борисоглебского у Озолина. Ну что ж, дал бы Бог, дал бы Бог…
У Анастасии Николаевны такое чудесное настроение, что мы даже немножко отвлекаемся от реальности и болтаем о прошлом. Я напоминаю ей тот литературный вечер у княгини Юсуповой, описываю разноцветное платье, и Анастасия Николаевна смеется:
– Это оттого, что в ту пору меня звали Коломбиной. Потому и платье разноцветное. У нас, у поэтов, тогда непременно надо было зваться Коломбинами, Пьереттами да Арлекинами. Ужас, да?
И она заливисто хохочет, вспоминая о прошлом, хотя ужас – вот он, рядом с нами, вокруг нас, ужас – это наше настоящее, я уж не говорю о будущем…
– А как называли вашу подругу, помните, с перьями и в рыболовной сети? – спрашиваю я, умалчивая, разумеется, о других приметах сей экстравагантной особы.
Лицо Анастасии Николаевны словно освещается изнутри:
– Оленьку? Ее называли Арлезианкой. Очень красиво, верно? Если не ошибаюсь, это какое-то цыганское племя… Впрочем, не помню. Хотя у нее и литературный псевдоним был прелестный: Елена Феррари. Она под псевдонимом была у нас в группе, ее настоящее имя я узнала вот только что, на днях.
– Как? – изумляюсь я. – Вы до сих пор дружите?
– Нет, мы прежде вовсе не дружили и даже не встречались все это время, однако буквально два дня тому назад она вдруг…
Договорить не удается: Анастасия Николаевна видит в окошко своего мужа, и более ничто для нее не существует!
Это было в прошлую пятницу. А нынче…
Нынче моей милой футуристки у окошка не оказалось. Разумеется, я подумала, что ее надежды сбылись, и Борисоглебский отпущен на свободу. Не стану скрывать: я надеялась, что Костя через него сможет передать мне весточку. Наверное, не удалось. В любом случае, нынче же пойду к Борисоглебским! Анастасия Николаевна, помнится, обмолвилась, что они живут на углу Сергиевской и Заиконоспасской улиц, в двухэтажном доме. Непременно отыщу полковника и все-все выспрошу о Косте!
С этими мыслями я подхожу к вывешенным на стене спискам. Это страшные списки! С трепетом приближаются к ним завсегдатаи приемной предварилки! Через них чека извещает нас об участи наших близких. Как правило, напротив фамилии либо ничего не написано (значит, это лицо по-прежнему находится в тюремной камере); либо – «отпущен», но это великая редкость (за все время моих хождений в предварилку я видела такую подпись только дважды); либо… либо – «сообщат на квартиру». Это страшно. Это конец… Это означает – человек расстрелян, но самого слова «расстрел» нигде не пишут – только в приговорах, которые хранятся в подвалах чеки. На квартиру никто ничего никому не сообщает, потому что сообщать больше нечего. В «милосердной» чеке, такое впечатление, служат не отъявленные головорезы, а кисейные барышни, которые морщат носики при виде той крови, которую проливают собственными же руками!
Итак, я подхожу к спискам и с сердечным замиранием веду глазами по фамилиям. Никогда не подозревала, что Лазаревых так много на свете! В одной Предварилке их заключено четверо. Нет, месяц назад их стало трое, и надпись «Сообщат на квартиру» против фамилии «Лазарев С.К.» едва не свела в могилу меня саму. Ведь в первое мгновение я решила, что буквы просто перепутали, что там написано Лазарев К. С., то есть мой Костя!.. Нынче Лазарев К. С. и двое его однофамильцев значатся с прочерками, что само по себе хорошо. Ей-богу, лучше не иметь никаких известий, чем получить печальные новости! Со вздохом бросаю на список последний взгляд – и столбенею.
«Борисоглебский А.В., полковник, – читаю я. – Сообщат на квартиру».
Борисоглебский А. В.! Алешенька, называла его жена… Господи помилуй! Расстреляли! А как же обещание освободить?! Она, несчастная, так надеялась! Так ждала!
Лицо Анастасии Николаевны представляется мне – и я ничего не могу поделать с собой, стою перед этим ужасным списком и заливаюсь горючими слезами, хотя обычно стараюсь сдерживаться, чтобы не распотешить барышню, сидящую за окошком выдачи разрешений на передачу.
У нее пухлощекая мордашка, высоко взбитые кудряшки и накрашенные губки. Какая-нибудь содком, наверное. Так теперь называют содержанок комиссаров. К ним идут даже и приличные девушки: есть-то надо! Однако эта, раскрашенная, никогда в жизни не была приличной!
Кое-как дожидаюсь назначенного времени, чтобы просунуть в окошко свою жалкую торбочку с пшенной кашей для Кости, – и снова начинаю всхлипывать, когда вспоминаю, что убит человек, который заботился о том, чтобы у всех заключенных была еда. О моем Косте заботился…
Я хотела идти к Борисоглебским, чтобы узнать о брате? Теперь узнавать не у кого, но я все равно пойду к Анастасии Николаевне. Сердце разрывается, когда думаю о ней. Ох, ну зачем, зачем тот человек обнадежил ее, посулил свободу мужу, посулил жизнь?! Лучше б не обещал, коли не был уверен!
Бреду пешком на Сергиевскую, угол Заиконоспасской. Трамваи, ввинтиться в которые мне изредка удается, сегодня отчего-то не ходят. А впрочем, нынче у меня нет настроения толкаться в пошлой толпе! Иду, не в силах радоваться теплому ветру и проблескам солнца меж сырых и серых туч. Все мысли о бедной Анастасии Николаевне.
Какой я увижу ее? Смогу ли утешить?..
Я так задумалась, что едва не попала под автомобиль, под черный, роскошный «Кадиллак» с клаксоном, который протрубил «матчиш»[8 - Название мелодии, которую издавали сигнальные рожки – клаксоны – автомобилей начала ХХ века.] над самым моим ухом. За рулем матрос. Я шарахнулась, успев заметить фигуру на заднем сиденье: миниатюрная женщина в черной кожанке. Гладко причесанные черные волосы, напряженный взгляд из-под густых ресниц… Тоже содком? А может, она и сама комиссарша? В кожаных куртках абы кто не ходит!
Только тут вижу, что, оказывается, я уже стою около нужного мне дома. С замиранием сердца дергаю за цепочку звонка…
На звонок отворяет седая дама. Лицо ее в красных пятнах от слез.
Приглашает войти в небольшую уютную прихожую.
– Аси нет, – с трудом выговаривает она. – Думаю, что ее нет в живых.
Я прислоняюсь к стенке: ноги подкашиваются от этих простых слов.
– Я ее тетушка, – тихо говорит дама. – Вела у них с Алексеем Владимировичем хозяйство. В среду Асе стало известно, что ее муж расстрелян, хотя до этого… – Она смотрит на меня растерянно, словно решает: говорить или нет? – До этого бедная девочка была полна надежд… ее уверили, пообещали…
– Кто? – спрашиваю я, однако этот вопрос дама предпочитает не услышать:
– В среду, говорю, стало известно, что Алексей Владимирович убит, и она тотчас ушла. С тех пор ее нет. Ася никогда не говорила о самоубийстве, но я знала, знала, что она не переживет смерти Алешеньки!
– Оставила ли она записку? – спрашиваю я.
– Буквально два слова: не ждите и не ищите меня, – шепчет дама.
– Но можно же узнать наверняка… – бормочу я, сама понимая, что горожу чушь. О самоубийцах не пишут в советских газетах. В советском раю не может быть самоубийств!
– Но вы пытались искать? – настаиваю я. – Вдруг она ушла к друзьям, к знакомым…
– У нее никого нет, она оставила только записку для брата, вот и все. А он уехал, придется ждать, пока вернется. Господи, как хорошо, что хотя бы вы пришли, а то мне даже поговорить об этом ужасе не с кем!
Да, говорить нам больше не о чем. Тихо прощаюсь, оставив свой адрес и взяв перед уходом с седовласой дамы обещание непременно сообщить мне, если Анастасия Николаевна все же воротится или подаст о себе весть. Обе мы прекрасно понимаем, что ей не придется исполнять это обещание, но все же уговариваемся. А вдруг?..
Вдруг! Какое прекрасное, обещающее, лживое слово!
Наконец я ухожу. Дама выходит проводить меня на крыльцо и вдруг отшатывается при виде черного «Кадиллака», пронесшегося мимо. На лице ее нескрываемый ужас. Она кидается обратно в прихожую и захлопывает за собой дверь.
Странно, думаю я. А ведь это тот же самый «Кадиллак», который я уже видела несколько минут назад. Та же несгибаемая фигура матроса-шофера у руля, та же миниатюрная комиссарша, полулежащая на заднем сиденье…
Ловлю ее темный взгляд, и удивительное ощущение пронзает меня. Где-то я уже видела эти черные мрачные глаза…
И тотчас вспоминаю, где. Комиссарша похожа на футуристку с крашеными сосками под рыболовной сетью!
Но что ей нужно в доме полковника, убитого в чеке, и его жены, которая покончила с собой от непомерного горя? Приезжала выразить сочувствие бывшей приятельнице?
Стоп, стоп… А не она ли посулила Анастасии Николаевне спасти ее мужа, а потом не исполнила обещание?
Не смогла? Не захотела? Да и вообще: это она? Или не она? Елена, как ее там?.. Елена Феррари! Арлезианка!
Наши дни. Валентина Макарова
Остаток той страшной ночи прошел в беспрерывных допросах. Допрашивали меня, Виталия Ивановича, акушерку, дежурных сестер, санитарок, и этот кошмар беспрерывно длился до восьми утра, когда началась «пятиминутка» с новой сменой. Я кое-как, дрожащим голосом, то и дело сбиваясь, стала докладывать о состоянии всех пяти младенцев, которых мы родили за истекшие сутки. На нас на всех, дежурных, коллеги взирали как на чудом вернувшихся с полпути на тот свет, и один из приемных покоев – тот самый! – был еще закрыт, потому что люди, которые теперь распоряжались в нашей больнице, только сейчас разрешили санитаркам смыть кровь со стен и пола, а полночи фотографировали, снимали эти кровоподтеки на видео, измеряли что-то, хотя что еще можно измерить? Был человек – и погиб…
Короче, идет себе «пятиминутка», и вдруг меня словно по голове – по моей измученной, вторую ночь подряд не спавшей голове! – ударяет: матерь божья, да ведь у меня сегодня в 13:00 самолет! Я ж с сегодняшнего дня в отпуске! А у меня еще вещи практически не собраны, а в аэропорту надо быть не позднее 12, ведь билет еще не выкуплен! Кроме того, аэропорт в Нижнем, а я, как известно, в Дзержинске. Вдобавок, на его окраине. И мой дом, где разбросаны эти самые вещи, которые надо собрать, – на противоположном от роддома конце нашего пусть и не самого большого, но и не самого маленького города…
Голова от этого открытия у меня начинает болеть так, что на какое-то мгновение я почти теряю сознание.
«Пятиминутка» как раз кончается. Главный говорит:
– Ребята, кто с дежурства, я понимаю, что вы с ног валитесь, но вас просили еще задержаться.
Мы не спрашиваем, кто именно просил. Мы и так понимаем, что песенка свободной жизни для нас спета очень надолго. Теперь нас будут швырять от одного следователя к другому, и каждый будет смотреть точно так же недоверчиво, как уже смотрели эти, терзавшие нас ночью, и больше всех будут мучить нас с Москвитиным, потому что мы – хотя бы мельком, хотя бы краем глаза! – видели убийцу и, как я теперь понимаю, пособника цыганки-террористки!
Что-то хлещет меня по лицу наотмашь. Мир в моих затуманенных глазах проясняется, и я вижу, что стою почему-то в не кабинете главного, где проходила «летучка», а посреди каких-то кустов. То есть меня хлестнула ветка. Еще несколько мгновений мне требуется, чтобы осознать: это не какие-то кусты, а свои, можно сказать, родные, потому что находятся они на задворках нашей больнички, позади кочегарки, позади куч угля, и среди этих кустов пролегает обходная дорога к автотрассе.
Минуточку. Как я сюда попала?
Опускаю глаза и вижу, что на мне мой белый халат, который я так и не сняла после летучки. То есть я как бы вышла погулять, подышать воздухом? Но почему на моем плече болтается сумка? Почему я стою в кустах, чуть пригнувшись, и выглядываю из них так осторожно, словно боюсь, как бы меня не заметили, не поймали и не привели обратно?
И я понимаю, что так оно и есть. Я на самом деле этого боюсь. Я боюсь, что мне не удастся сегодня улететь в Париж. И в ближайшем обозримом будущем тоже не удастся. Может быть, никогда.
Я видела убийцу. Нет, я никому не сказала об этом, но факт есть факт. О господи, да ведь я не помню, я не помню о нем ничего, кроме того, что он был в полицейской форме и у него бритвенные лезвия вместо глаз!
Я его видела. Москвитин – тоже, но Москвитину защитить себя проще, чем мне. У меня никого нет. Я никому не нужна. Я – легкая добыча.
Видимо, этот страх перед новой встречей с убийцей был так силен, что под его влиянием я действовала практически в полубеспамятстве, на сущем автопилоте, да еще на инстинкте самосохранения. Я вышла с деловитым видом из больницы – меня никто не задержал, наверное, потому, что я была в халате, ну мало ли куда может идти доктор? – и теперь стою в кустах, от которых рукой подать до проходных дворов, которыми я через две минуты доберусь до маршрутки. Полчаса ехать до дому. Полчаса на сборы. Полчаса добираться до вокзала. Час на электричке. Час до аэропорта. Я еще могу впритык, в последнюю минуту, успеть на самолет и улететь сегодня же в Париж!
Что будет потом, когда я вернусь? О господи, я не стану думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра… В конце концов, я, может быть, вообще не вернусь!
Автопилот и инстинкт самосохранения продолжают руководить мною – до самого аэропорта, в двери которого я врываюсь с совершенно безумным видом в двенадцать часов ноль пять минут, волоча за собой чемодан и сумку, кое-как набитые, кое-как застегнутые. Вваливаюсь за стеклянную перегородку, где находится офис «Люфтганзы», и под ласково-укоризненные причитания двух барышень в сине-желтых люфтганзовских косыночках получаю свой билет. Мне поспешно объясняют, как вести себя в аэропорту Франкфурта, сообщают, что у меня часовой перерыв между рейсами, так что там надо будет быстренько искать gate А-54, откуда я полечу в Париж. Я вспоминаю, что gate по-английски – ворота, и таращусь на девиц в изумлении. Огромные деревянные ворота представляются мне… Деревянные ворота в самом большом аэропорту Европы?!
Но уже некогда, некогда предаваться этим сюрреалистическим бредням – давно объявили посадку, а я еще не прошла регистрацию.
Мой неряшливо уложенный чемодан благополучно проезжает мимо таможенника, а вот сумка застревает в «телевизоре».
– Слушайте, у вас там крокодил?! – хихикает таможенник, весело глядя на свой экран. – Или мне чудится?
Нет, не чудится. Это крокодил-ксилофон, одновременно каталка на колесиках, которую можно таскать за веревочку. И если нажать на кнопочку у него на брюхе, то глаза у него загораются, начинают мигать, да еще и музыка играет. Дело в том, что у Николь Брюн, вернее, Понизовской, которая ищет – и даже уже нашла! – мне французских женихов, в октябре прошлого года родилась дочка. Зовут ее совершенно сказочным именем – Шанталь, и вот этой Шанталь предназначен в подарок крокодил дивной красоты. Думаю, с подарком осечки не будет. Точно такой же крокодил был у моей Лельки, и дочка так его любила, что сначала бесконечно терла десны (зубки резались, а десны при этом чешутся) палочкой, которой надобно стучать по ксилофону, а потом дошла очередь и до крокодила: она с ним даже спала, она его на прогулки таскала и рыдала, когда пришла пора идти в садик, и она взяла с собой крокодила, и другие дети тоже им пленились и клянчили его у Лельки… Словом, это был, как выражается моя мама, «первый человек, с которым она разговаривала».
Хорошо, что есть вечные ценности. Такие, как этот крокодил. Если он был хорош для моей Лельки, то наверняка понравится и француженке Шанталь!
Наконец таможенник пропускает меня дальше, чемодан уезжает по транспортеру в багаж, мне ставят штамп в паспорт в будочке пограничного контроля, а потом, в числе пяти других опоздавших пассажиров, не томя ни минуты лишней в «накопителе», везут в пустом автобусе к самолету.
Стюардесса – настоящая немка с кукольным жестким личиком! – делает своим тонкогубым ротиком улыбку и быстренько рассовывает нас на свободные места. Мое законное, 25 С, как я понимаю, где-то в хвосте, но тащиться туда нет никакой охоты, потому что народу в самолете мало, и я оказываюсь одна на своем ряду. Редкостная удача! Едва дождавшись, когда мы взлетим и погаснут табло с перечеркнутой сигаретой и застегнутыми ремнями, я устраиваюсь на всех трех креслах и засыпаю крепким сном, и сплю до тех пор, пока та же стюардесса не расталкивает меня, ибо самолет готов идти на посадку в аэропорту Франкфурта.
Он огромен, этот аэропорт… он непредставимо велик и необъятен. Какие-то мгновения я чувствую себя сущей Красной Шапочкой, заблудившейся в дремучем лесу.
А впрочем, не так уж страшен этот лес! Стены пестрят табличками со стрелочками и выразительными надписями: А 20–40, А 41–57, В 10–30 и все такое в этом же роде. Смекаю, что, хоть «ворот» в другие города и страны здесь огромное количество, надо просто смотреть на цифры и следовать по стрелочкам.
Что я и делаю. Заодно прохожу паспортный контроль, о котором я совершенно забыла, – и, отойдя от стеклянных будок пограничников, оказываюсь около лифтовых кабинок. Вижу уже знакомые стрелочки, рядом цифру 3 – и понимаю, что путь в Париж лежит через третий этаж этого необъятного аэропорта.
Лифт открывается, там уже стоят двое или трое пассажиров, вхожу я, за мной еще какие-то люди, каждый нажимает нужную ему кнопку, дверцы закрываются – и в эту минуту раздается громкая мелодия. Как я понимаю, у кого-то из пассажиров звонит в кармане мобильник.
Странно – никто и ухом не ведет. А между тем мобильник просто-таки заливается: «Катится, катится голубой вагон…» Что?! Да ведь «Голубой вагон» звучит не в чьем-то кармане, а в моей сумке с подарками.
Это не мобильник поет – это поет мой крокодил!
Тот самый, который лежит у меня в сумке. Видимо, что-то случайно нажало кнопочку на его брюхе, вот и заиграла музыка.
Я ощупью выключаю крокодила и сконфуженно оглядываюсь. Хорошо воспитанные европейцы делают вид, что ничего не произошло, и отводят глаза. И только один человек смотрит на меня как-то недоверчиво, словно бы в растерянности. Он высокого роста, худощав, довольно смугл, у него узкое лицо, узкие поджатые губы и темные глаза. Я его где-то видела раньше. Наверное, он летел в том же самолете, вот что. Типа соотечественник. Как бы земляк…
Я делаю попытку неловко улыбнуться – и в то же мгновение выражение растерянности тает в его глазах, они прищуриваются и делаются похожи на два бритвенных лезвия. Такое ощущение, что меня вот-вот полоснут по горлу…
Я цепенею. Я уже видела эти глаза! Я уже видела этого человека! Прошлой ночью – в нашем роддоме.
