скачать книгу бесплатно
Из темноты медленно вышел Кондратьев, осторожно ведя под руку грузно ступавшую высокую женщину.
Одного мгновения хватило Василию, чтобы понять, отчего Эдуард Валентинович был обуреваем желанием как можно скорее избавиться от ночной незнакомки. Она была цыганка! Самая настоящая цыганка – босая, во множестве юбок и с длинными черными косами! Цыганка была беременна, и все эти многочисленные юбки нелепо топорщились на ее высоком, непомерно раздутом животе. При ходьбе она то и дело сгибалась и замирала на мгновение, словно не в силах была идти дальше, хваталась то за поясницу, то за живот…
Уж на что мимолетным было общение Василия с дамами в интересном положении, но и он, при всей своей неопытности, натурально схватился за голову: ведь если цыганка не родит своего цыганенка в его машине, это будет настоящим чудом!
Из раздела «Происшествия» газеты «Губернские ведомости»
Минувшей ночью на автодороге Москва – Нижний Новгород вблизи поворота на Дзержинск совершено разбойное нападение на пост дорожной инспекции. Убиты находившиеся на ночном дежурстве сержант Кондратьев Э. В. и прапорщик Гридя Н. К.
Расследование преступления взято под особый контроль. Наш источник в пресс-службе областного УВД сообщает, что отрабатываются версии злостного хулиганства, а также связи с профессиональной деятельностью убитых.
15 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
…Ошиблась я? Или это впрямь была она? Та самая, с перьями в волосах и в рыболовной сетке вместо платья? Как же ее звали, бог ты мой…
Бедный мой дневник, чего тебе только не приходится терпеть, какими только сумбурными записями не пестрят твои страницы!
Но сегодня такой кошмарный день, что беспорядочность мыслей извинительна. Впрочем, попытаюсь все же писать по порядку.
Только что вернулась домой, и сил нет ни на что, только сесть и записать развязку той трагедии, которая разворачивалась на моих глазах и завершилась нынче. Хотя, какого еще исхода можно было ожидать для полковника, заключенного в предварилке? А для всех остальных? В том числе и для моего несчастного брата?
Я бывала в приемной предварилки еще раньше, девочкой. «В старое время», как теперь принято выражаться. Мы ходили туда с моей тетей Лидой, младшей сестрой мамы. Лида (чаще я звала ее Лидусей) была курсистка, в предварилку иногда сажали ее друзей-студентов, «возмущавшихся» против правительства. Сюда ненадолго попадали за участие в демонстрации или за хранение и распространение нелегальной литературы. Как-то раз угодила «к сатрапам» и Лидуся. Правда, до тюрьмы дело не дошло. У нее и еще нескольких барышень-курсисток и молодых студентов просто отобрали на время студенческие билеты. Помню, в канцелярии на Гороховой один из «сатрапов» – усатый жандарм, совсем не злой, а просто очень усталый, ворчал:
– Что ж, молодые господа, неужто делать вам больше нечего, как только жизни себе ломать? Вот погодите, дома влетит вам от родни! Папаша с мамашей небось на вас не надышатся, небось последние деньги отдали на вашу учебу, а вы фордыбачите. Чем вам не мила власть, в толк не возьму. Что ж лучше-то может быть?! Возьмите билетики и подите учитесь, а больше в политику не лезьте, не то пробросаетесь жизнями-то!
Усатый жандарм как в воду глядел. Пробросались мы, ох, пробросались! Все изменилось, а уж предварилка-то… В приемной, где раньше собиралось человек 15–20, теперь густая толпа – соответственно количеству тюремного населения. В камерах, рассчитанных на восемь человек, теперь 54. А ее узники… они те же студенты и курсистки, только повзрослевшие, постаревшие, проклинающие заблуждения своей молодости, которые довели их и Россию до того жуткого безвременья, кое мы переживаем и конца коему ждем… но уже вряд ли верим в возможность перемен! Они, эти глупенькие, наивные друзья Лидуси, считали честью «пострадать за народ». Он-то, народ, и отблагодарил их нынче!..
Но вернемся к предварилке. Помню, тетя Лида приносила своим друзьям «политическим» в предварилку жареных рябчиков, конфеты от Беррини и цветы от Эйдерса. Все это она, курсистка, вполне могла себе позволить, хотя жила своим трудом, без помощи родителей: эмансипе! Я же, недоучившаяся акушерка, с азартом продаю портьеры, меховые воротники и бабушкино серебро, а в результате могу позволить себе принести брату только жалкий горшочек пшенной каши. Порцию для воробья, и то – воробья несовершеннолетнего! А ведь мой любимый брат – взрослый, высокий мужчина…
Впрочем, Костя не жалуется. Недавно ему удалось через охранника передать мне письмо, в котором он уверял, что не голодает и даже делится с товарищами, потому что у них в тюрьме образован своего рода комитет, который следит за тем, чтобы все были хотя бы относительно сыты. Это случилось три месяца назад, с тех пор как в этой камере оказался полковник Борисоглебский. Заключенные выбрали его своим представителем. Он-то и придумал создать комитет защиты заключенных. Теперь члены комитета вместе с тюремными служащими принимают передачи. В тюрьме, писал Костя, много лиц, которым никто ничего не приносит, поэтому постановлено, что треть всего, приносимого с воли, идет им. В этом распределении участвует и господин полковник Борисоглебский.
Наверное, это чудесный человек. Наверное, это был чудесный человек… Я не знала его. Но я успела немного узнать его жену.
В стене проделано окно, через которое передают на тюремный двор, служителям и членам комитета, передачи. Происходит это по пятницам, и каждую пятницу я видела около окна одну и ту же женщину. Мне с первого взгляда почудилось, будто я ее откуда-то знаю. Стала присматриваться, но никак не могла вспомнить. Однако я любовалась ею. Она такая молоденькая, лет двадцати, никак не больше, и необычайной красоты: черты точеные, изумительные фиалковые глаза, пушистые кудрявые локоны. Правда, щеки ее бледны, а губы напряженно сжаты, но иногда они распускаются в улыбке, словно цветок. Именно благодаря этой улыбке я и вспомнила, где видела ее прежде. Это было два года назад, в 1916-м, в доме княгини Юсуповой на Литейном. Говорят, этот самый дом был описан Пушкиным в «Пиковой даме»! Именно там якобы прятался на черной узенькой лестнице обманувший Лизу Германн, взглянув сквозь приоткрывшуюся дверь спальни на портрет красавицы с аристократической горбинкой тонкого носа, с мушкой на щеке и в пудреном парике. Портрет той самой графини, к которой был неравнодушен сам великий магнификатор Сен-Жермен и которой он открыл три заветные, беспроигрышные карты: тройка, семерка, туз… Теперь в особняке Юсуповой проводили литературные вечера самого разного свойства. Несколько дней назад чествовали память недавно умершего писателя Гарина-Михайловского, сегодня выступали футуристы… Мы с Костей, помнится, тоже получили пригласительные билеты, но, по милости моего рассеянного братца, опоздали, явились чуть ли не к самому разъезду. Главный герой вечера, знаменитый поэт, уже провозгласил свое коронное:
– Я гений, Игорь Северянин, своей победой упоен! – И отбыл блистать в какой-то другой дом, да и прочие поэты уже все отчитали свои стихи, остались лишь две молодые девушки.
Мы вошли, когда одна только что закончила декламацию и склонила голову под аплодисменты. Она была прелестна – ну сущий ангел с фиалковыми глазами в облаке пушистых кудрей. Рот ее напоминал бутон мальвы. Благодаря ее изумительной, неповторимой улыбке я и узнала милую женщину, которая неотступно дежурила у окошечка в тюремной ограде…
Помнится, тогда, у Юсуповой, с ней рядом стояла еще одна девушка – маленькая (едва доставала подруге до плеча), черноволосая и черноглазая, не то еврейского, не то цыганского, не то итальянского типа, тоже красавица, но красота ее была явно отмечена тенью порока. Все футуристы на тот вечер явились одетыми не как люди: на одном фрак был вывернут наизнанку, на другом фрак был как фрак, зато вместо черных брюк – полосатые кальсоны… И это еще хорошо: рассказывали, что они как-то раз, во главе с этим безумным Бурлюком, прошлись по улицам Петрограда совершенным голышом, зажав в зубах сигары!..
Красавица с фиалковыми глазами была одета, можно сказать, нормально, если не считать, что одна половина ее платья была синяя, а другая – зеленая, один чулок черный, а другой темно-желтый. Туфельки, правда, были одинаковые: голубые. Но весь этот цветовой разнобой к ней странным образом шел, настолько прелестна и гармонична была она сама. А вот ее подруга… Густые волосы распущены, в них тут и там воткнуты птичьи (кажется, даже петушиные!) перья, черные и алые, а худенькое, словно бы полудетское тело обмотано серой рыболовной сетью. Под ней явно не было ничего. Я видела – я сама это видела! – как сквозь ячейки сетки торчали соски, сильно подкрашенные алой краской, словно у какой-нибудь гетеры.
Выглядела она в этом фешенебельном особняке, конечно, вызывающе неприлично, все собравшиеся глаз не могли оторвать от этих торчащих сосков и вряд ли слышали даже стихи, произносимые высоким, чрезмерно тонким и резким голосом футуристки… не помню, о чем были стихи, но в своей тетрадке я нашла запись о том дне. Вот она:
«Были с К. у Юс. на чтениях фут-в. Бред и чушь. Хор., что опозд. Одна ф-ка – улыбка, будто цв. Др. – пошл. гетера. Стихи тоже пошл.».
Смешно – тогда мой дневник пестрел сокращениями, я старалась писать как можно короче, словно куда-то постоянно спешила. И в самом деле, у меня никогда и ни на что не хватало времени, я вечно опаздывала, старалась успеть везде: и на службу, и на курсы, и на уроки танцев, и на все литературные вечера, и на выставки, и в библиотеку, и еще успеть помочь Косте выполнить задания…
Куда мы все спешили?! Зачем, ради всего святого, торопили время, словно бы гнали его вскачь?! Только теперь стало понятно, что жить в те последние нормальные, человеческие годы надо было как можно тише, как можно медленней, чтобы время не сжималось, а, напротив, рас-тя-ги-ва-лось, словно струйка густого золотистого меду, неспешно стекающего с серебряной ложки…
Как глупо. Стоит мне начать вспоминать о прежнем, и я плачу, словно последняя истеричка!
Не могу больше писать.
Наши дни, Дзержинск. Василий Каширин
Цыганка, как села на переднее сиденье («Лексус» машинка не тесная, вот уж нет, однако даже в «Лексусе» на заднем сиденье не поместился беременный живот), так и сидела, выпрямившись, словно кол проглотила, пристально уставившись вперед, на дорогу.
«Лексус» – он по хорошей дороге километры жрет только так! А вот по таким колдобинам, как те, которые сейчас под колесами, таскаться не выучен. Иногда попадались такие подскоки, что Василий покрывался ледяным потом и отчаянно скашивал глаза: не начались ли у его пассажирки уже схватки или, чего доброго, преждевременные роды?!
Но цыганка по-прежнему сидела прямо, с заострившимся носом, и тискала длинными смуглыми пальцами подол.
В этом было что-то неестественное – в ее молчаливости, в ее выдержке.
Она должна вести себя совсем иначе! Корчиться, громко стенать, выдавливая сквозь стиснутые зубы какие-то невнятные, очевидно, сугубо цыганские слова. Скандалить, просить ехать побыстрее или, наоборот, не гнать. В конце концов, предлагать ему погадать, что ли! Она же молчала, словно… словно партизанка в лапах врага. Такое ощущение, что Василий везет ее на расстрел, а не в роддом!
Между прочим, сержант Кондратьев наврал: роддом (клиника!) вовсе не находился «на самом въезде в Дзержинск». Раза три Василию приходилось сворачивать к допотопным киоскам – на заре демократии такие зарешеченные железяки назывались «комками», в Нижнем их все давным-давно посносили, а здесь, в глубинке, они все еще маячат, словно призраки прошлого! – и спрашивать дорогу. Но вот наконец в свете фар мелькнули два двухэтажных дома, соединенных длинным переходом, и он понял, что прибыл на место. И не только сам прибыл, но и свой опасный груз доставил!
– Интересно, где тут у них приемный покой? – проворчал Василий себе под нос, вглядываясь то в одно темное здание, то в другое.
Заглушил мотор, открыл дверцу. Полуобернулся к цыганке и предупредил:
– Не волнуйтесь, я сейчас выйду поищу кого-нибудь. Потерпите еще минуточку, ладно?
На всякий случай он все же выдернул ключ из замка зажигания, да и барсетку с мобильником, документами и деньгами прихватил с собой. «А стерео-магнитолу она все равно выкрутить не успеет, – решил Василий. – К тому же ей сейчас наверняка не до магнитолы».
В борсетке у Василия еще был электрический фонарик – маленький, но очень сильный. В его свете он разглядел притулившуюся к каким-то дверям кучу угля и даже ахнул, не поверив в первую минуту глазам. Вот куда заехал, а?! Здесь еще кочегарка, в этом допотопном родовспомогательном заведении! Одно слово – клиника! Углем топят! Полная тмутаракань, такое впечатление, что прямо за стенами роддома простирается глухая тайга!
Вдруг лучик фонарика высветил крашеную голубой эмалью большую железную дверь, а рядом Василий увидел кнопку электрического звонка. Радостно надавил на кнопку – и тут же отдернул руку. Наверное, это был самый громогласный звонок на свете! Он не просто звенел – он истерически визжал, разрывая своим звуком барабанные перепонки.
Василию страшно захотелось смыться, пока не раздались из всех темных окон вопли перебуженных этим жутким звоном младенцев, одна только мысль о том, что на экономфаке, который он окончил, среди преподаваемых дисциплин основы акушерства и гинекологии не значились, а стало быть, самостоятельно он роды у цыганки принять не сможет, удержала его на месте. И слава богу, потому что в эту минуту дверь скрипуче открылась.
– Вы что? – спросила девушка в белом халате и расшлепанных босоножках. – Вы почему здесь звоните, а не в приемном покое?
Вот те на!
Василий уставился на нее, хотя ничего особенного в ней, если честно, не было – заспанная, растрепанная, с подпухшими глазами, одна щека очень румяная: явно лежала на этой стороне, когда храпака давила, пользуясь тихим дежурством! – и Василий испугался, что она на него злится за то, что перепутал двери, что разбудил.
– У меня женщина в машине, вот-вот родит, – выпалил он, чтобы оправдаться, и вдруг обнаружил, что девушка и не думает сердиться.
– Да вы знаете, мужчин сюда не возят, – ответила она со смешком. – А где ваша машина? Тут? – И она показала своим энергичным подбородком ему за плечо.
– Нет, около первого здания.
– Ну, это без разницы, у нас и там, и тут есть родовые палаты, – сообщила докторша (а может, она была медсестра, но это не суть важно). – Она как, в каком состоянии? Это жена ваша? Какой у нее срок?
– Не знаю, – мрачно буркнул Василий. – Это моя случайная попутчица. В смысле, меня попросили отвезти ее в роддом. Поэтому я не знаю, какой у нее срок, но, такое впечатление, что она вот-вот родит!
– Как вы думаете, она сама выйти сможет, или нужны носилки? – озабоченно спросила докторша (или медсестра), беря Василия за рукав двумя пальцами и сводя по ступенькам. – Давайте по двору туда пройдем, так скорей выйдет, чем нашими переходами.
– Носилки? – повторил он, пытаясь разглядеть в полусвете, падающем из открытой двери, что это там написано на табличке, пришпиленной к кармашку ее халата. Как ее зовут?.. Валентина, кажется. Валентина Макарова, а по отчеству – Николаевна. И она педиатр… И тут он спохватился, что слишком увлекся разглядыванием таблички и тем, что под ней. – Носилки?.. Наверное, не надо носилок. Впрочем, не знаю. Она там вся такая сидела, когда я уходил. – И он стиснул зубы, зажмурился и на несколько секунд для наглядности даже окаменел.
– Воды отошли, не знаете? – спросила педиатр Валентина Макарова, торопливо шагая с ним рядом.
– Воды?! – Василий в какой-то книжке, вроде бы в детективе даже, читал описание того, как отходят воды у рожениц! Не приведи господь увидать. Что, если у цыганки они отходят прямо сейчас? На кожаное, розово-бежевое сиденье его шикарного «Лексуса»…
Он снова споткнулся, да так, что чуть не врезался головой в крыло означенного «Лексуса». Ага, так они уже дошли до машины. Василий суетливо распахнул дверцу.
Цыганка на месте, сидит в той же позе партизанки за пять минут до расстрела. Только зажурилась судорожно и дышит со свистом – видно, совсем худо стало. Однако на полу сухо. Воды, стало быть, пока не отошли. И магнитола на месте!
Если Валентина Николаевна и удивилась, увидав в роскошном «Лексусе» цыганку в линялых юбках, то виду не подала. Василий оценил ее тактичность, однако все же порадовался, что своевременно развеял предположения насчет могущей быть жены. А то педиатр Макарова небось сочла бы его каким-нибудь цыганским бароном!
– Ну, ты как, моя дорогая? – спросила Валентина Николаевна тихо и так мягко, что зажмуренные глаза цыганки приоткрылись. Проблеснули черные, влажные от муки глаза.
– Але-лай… – вымолвила она сквозь стиснутые зубы на каком-то незнакомом Василию, наверное, цыганском языке, но тотчас пояснила по-русски:
– Плохо. Совсем плохо.
А ведь это он в первый раз услышал ее голос. Голос был гортанный, хриплый, сдавленный.
– Плохо? – повторила Валентина Николаевна удивленно.
Странно, что ее удивило? Разве и так не видно, что этой бедолаге – хуже не бывает?
– Ладно, – заторопилась она, – давайте-ка будем выбираться из машины. Без этого никак не обойтись, мы же не собираемся рожать прямо здесь, верно? А потом тихохонько поднимемся на крылечко. Ты идти-то сможешь, или все же сбегать за носилками?
Цыганка буркнула сквозь зубы что-то неразборчивое и осторожно выставила из машины одну ногу. Утвердилась на ней, потом медленно повернулась и выставила другую ногу. Попыталась подняться – но не смогла, застонала громко.
– Вас зовут как? – деловито спросила Валентина Николаевна. – Василий? Вы вот что, Василий, вы берите ее под одну руку, а я под другую!
Он подчинился, и вдвоем с докторшей они с немалыми усилиями вытянули цыганку из «Лексуса».
Она, чудилось, была в полусознании, никак им не помогала, а только громко дышала сквозь стиснутые зубы. Стоило ей утвердиться на ногах, как она вдруг хрипло вскрикнула, чуть присела – и из-под ее юбок хлынула какая-то жидкость.
Все в точности, как в той книжке описано, – воды отошли. Василий зажмурился, чтобы не видеть, как эта жидкость попадает на его кроссовки. Ладно хоть из машины вылезла, а эти кроссовки он все равно никогда не любил. Выкинет, как только до дому доберется.
Если вообще доберется когда-нибудь. Отчего это кажется, что нынешняя ночь будет длиться бесконечно?
– Ох ты, господи! – сказала Валентина Николаевна – без особого, впрочем, испуга, а вполне буднично. – Вот вам, пожалуйста. Надо поторапливаться. – Тут она достала из кармана мобильник, ткнула в какую-то кнопочку и сказала в трубку: – Катерина, зови быстренько Виталия Иваныча. У Москвитиной еще не скоро, а тут уже воды отошли, готовьте каталку, стол! И скажи, пусть в первом корпусе дверь откроют!
В ту же секунду вспыхнул свет сразу в нескольких окнах на первом этаже левого крыла, и на дворе у крыльца стало светлее.
Василий и докторша втянули цыганку на одну ступеньку, потом на другую, приблизились к двери, и Валентина Николаевна сердито ткнула в нее ногой:
– Да открывайте, хватит спать!
Дверь отворилась, стало еще светлей, в проеме возникла черная фигура, и Василий даже ахнул от удивления, потому что это была не медсестра или врач, а… полицейский. В первую минуту показалось, что это все тот же сержант Кондратьев, но тут же Василий спохватился, что сержант ведь не призрак какой-то, не может мотаться вслед за ним по ночному Дзержинску. К тому же это был прапорщик, а не сержант.
– Да что вы тут сидите, Москвитин! – с досадой воскликнула докторша. – Прямо как будто в первый раз, ну, честное слово! Вашей еще часа три ждать, не меньше, ну неужели делать больше нечего, как топчан просиживать и зубами стучать?
– Посмотрел бы я на вас, в каком бы вы были состоянии, если бы тут ваша жена рожала! – запальчиво воскликнул прапорщик Москвитин.
– Тут уж вам не повезло! – пропыхтела Валентина Николаевна, с усилием перетаскивая через порожек правую сторону цыганки (за левую отвечал Василий). – Вовек вам не увидеть, в каком я буду состоянии, когда моя жена станет рожать!
Москвитин наконец-то сообразил, что именно сказал, и нерешительно хихикнул. Ну а докторше и Василию было уже не до смеха. Цыганка в их руках словно бы в два раза отяжелела и начала оседать на пол.
– Ну, привет, – с досадой сказала Валентина Николаевна, пытаясь ее удержать. – Началось. Да где там они все?! Эй, держите ее, держите!
Это адресовалось Василию, который почему-то разжал руки, и цыганка немедленно улеглась на левый бок, а потом рванулась из рук докторши и перевернулась на спину.
Тело цыганки выгибалось, живот казался уж и вовсе нечеловечески, неестественно огромным, она что было силы стискивала колени, стараясь поднять их как можно выше. Глаза ее были широко открыты, но бессмысленно, незряче метались из стороны в сторону.
– Э-э, нет, моя милая, – строго сказала Валентина Николаевна, опускаясь рядом с ней на пол. – Этак ты своего ребеночка живьем задавишь. Ноги не сжимать надо, а развести пошире, упереться ступнями в пол и тужиться. Только ты погоди пока! На полу людям рожать не положено. Тебе надо хотя бы до топчана добраться!
Она бормотала что-то успокаивающе-деловитое, а сама тянула цыганку за плечи вверх, но та нипочем не поднималась, а все норовила повыше поднять и покрепче стиснуть колени, с которых опадали линялые юбки, открывая худые, сильные, бледно-загорелые икры.
Валентина Николаевна перестала тянуть и сердито взглянула на Василия и прапорщика Москвитина, которые столбами стояли рядом и тупо глазели на эти задранные ноги.
– Мужчины, закройте рты! – скомандовала докторша, и Василий, спохватившись, вернул на место отвисшую челюсть. Зубы отчетливо стукнули друг о друга.
Рядом послышался схожий звук, и Василий понял, что Москвитин тоже исполнил приказание.
– Вот вы! – Докторша взглянула на Василия, и он невольно вытянулся по стойке «смирно». – Пойдите сюда. Держите ее за плечи. Надо на топчан перенести. – А вы, – приказала она прапорщику, – возьмите ее под коленки! Ну, чего стали!
Но прапорщик Москвитин не послушался. Он не стал брать цыганку за ноги, а сам пал на колени, схватился обеими руками за ворох многоцветных юбок и рывком закинул их цыганке на голову.
– Да вы что, Москвитин! Берите, вам сказано!.. – выкрикнула Валентина Николаевна – и вдруг осеклась.
Цыганка жутко, истошно закричала, мученически закидывая голову и уставившись на Василия безумными, огромными, черными глазами.
Почему-то этого взгляда он испугался так, как не пугался ничего и никогда в жизни. Его словно бы затягивало в какие-то бездонные, смертельно опасные провалы, воистину в черные дыры! Он торопливо отвел – нет, словно бы отдернул глаза – и увидел, как Москвитин вдруг выхватил из кармана большой перочинный нож, сильным взмахом, со щелчком, выбросил из него узкое, длинное лезвие и… и резко чиркнул по животу цыганки!
Наши дни, Дзержинск. Валентина Макарова
Мне очень стыдно, конечно, это признавать, однако эти жалкие пятьдесят евро очень здорово улучшили мое настроение. И, топая пешком на вокзал, а потом добираясь до работы, я думаю только о них. Даже позорное ночное приключение, после которого я бросилась с балкона, кажется таким далеким, что не заслуживает даже воспоминания. Теперь я не думаю о прошлом – только о будущем!
Наверное, это показывает, что я не слишком-то высокодуховная натура, а материальная, меркантильная и расчетливая? Да? Ну и ладно. Неприятность эту мы переживем!
Вся штука в том, что на днях я должна лететь в Париж. На деньги, которые я целый год копила! Подрабатывала где и как могла, устроилась еще на полставки в одну шарашкину контору, где беззастенчиво дурят толстых гражданок возможностью моментально и безвозвратно похудеть… И вот с помощью этих наивных теток, которые мечтают избавиться от «ушей» на бедрах и складок на талии, по-прежнему треская на ночь пельмени с плюшками и заедая их эфемерными капсулками с какой-то пылью, может, даже на улице наметенной, прямо с тротуара, я малость разбогатела. И вполне могу себе позволить такое путешествие. Билета у меня еще нет, потому что я толком не знаю, когда меня отпустят с работы. Если выпишут с больничного нашего третьего педиатра, Наташу Карбасову (в роддоме нас должно оставаться как минимум двое), тогда все, вопросов нет, могу идти в отпуск хоть завтра и сразу брать билет. Виза-то уже три дня как действует!
Я еду не по турпутевке, а по частному приглашению. В прошлом году моя давнишняя подружка Лера Лебедева вышла в Париже замуж за миллионера (ей-богу, вот провалиться мне на этом месте, если вру!), да еще и сама получила какое-то безумное наследство – почему-то от папы этого самого миллионера[5 - Эта история описана в романе Е. Арсеньевой «Париж. ru».]. Я до сих пор толком не знаю, что там да как, в письмах ведь всего не опишешь, но Лерка, надеюсь, мне расскажет при встрече. Она французское гражданство еще не получила, однако ее муж любезно прислал мне приглашение. Но я еду не просто так – поглазеть на разные легендарные местечки, а также облегчить свой и без того легкий кошелек в парижских магазинах. Закон природы: стоит барышне счастливо выйти замуж, как она немедленно же принимается устраивать семейное счастье своих подруг, словно у нее открывается аллергия на холостячек. Такова и Лера. Она обуреваема желанием пристроить меня за хорошего импортного человека! Вдобавок ко всему ее парижская подруга (она француженка, но замужем за русским!) держит ни больше ни меньше, как брачное агентство! Через эту самую Николь Брюн (в замужестве она Понизовская) Лера и познакомилась со своим Жераром. Теперь Николь по просьбе Леры подыскивает женихов мне. Посланы фотографии, то да се… Насколько мне известно, желание встретиться со мной определенно выразили трое. Наличие дочери их нисколько не смущает. Итак, трое кандидатов уже есть, и Николь уверена, что это не предел!
Кстати, показательно, что даже после той пакости, которая учинилась со мной нынче ночью, я ни разу не назвала своего бывшего возлюбленного ни подлецом, ни коварным изменщиком. Да, не назвала. Потому что и сама хороша. Сплю (спала!) с ним, а сама втихомолку ищу жениха за пределами нашей великой и необъятной родины. И очень может быть, что уже нашла.
Так что надо ехать! Надо ехать… вернее, лететь. Ну выйдет же когда-нибудь Наталья со своего больничного! И я полечу – как только, так сразу.
Вопрос стоял ребром: добираться до Парижа через Москву, сначала поездом, а потом рейсами «Аэрофлота» или «Эр Франс», – или прямиком из Нижнего, «Люфтганзой»? Разница в цене – пятьдесят евро. Существенно. Однако… до чего хочется полететь «Люфтганзой», как белый человек! Пересадка на парижский рейс во Франкфурте. Когда я еще побываю во Франкфурте? Говорят, это самый большой аэропорт в Европе. Может, у меня окажется между рейсами сколько-нибудь времени, чтобы доехать от аэропорта до города и хоть одним глазком глянуть на Германию? Виза-то шенгенская, путь почти по всей Европе открыт!
