скачать книгу бесплатно
– Да в порядке у нее книжка, – отмахнулся он. – Не мешайте, у нас вопрос посерьезней.
«Может, обойдется?!» – подумала Люба, которая стояла ни жива ни мертва.
– Откуда вы знаете, что в порядке? Проверяли? – уперлась инспекторша. – Нет уж, покажите книжку мне.
– Давайте быстро предъявляйте свою книжку, и продолжим писать протокол, – азартно приказал Капитонов Любе, а она взялась за отвороты своего халата и крепко их стиснула.
Влипла, называется. То есть почем зря влипла!
Разве что сказать, что дома забыла? Да нет, так еще хуже…
Ну, вытащила Люба эту несчастную просроченную книжку.
– Ага! – алчно воскликнула инспекторша. – Посмотрите, сержант. Это вы называете – в порядке?
Лицо Капитонова стало таким, словно перед ним стоял предатель родины, а не злосчастная Люба Ермолаева.
– Так вы меня обману-у-ули?! – провыл на низких нотах, на таких низких, что ниже уж некуда. – У вас мало что головного убора… бомж… у вас еще и книжка?! Нет, протокол! Протокол! Протокол!
Люба никогда не подозревала, что слово «протокол» – такое острое, колючее и болезненное, оно в нее так и вонзалось, в самом деле – как кол!
– Про-то-кол? – по слогам, уничтожающе повторила инспекторша. – Конечно, только это будет мой протокол. И с ним вы пройдете в районную административную комиссию. А вы, товарищ старшина, сопроводите туда нарушительницу.
Позади инспекторши образовалась крепенькая фигура главного ветеринарного врача Ольги Александровны Эминой. Ольга Александровна бросила на Любу уничтожающий взгляд, покачала головой, потом сокрушенно взялась за виски и вышла из зала.
Сокрушение Ольги Александровны было очень даже понятно. Когда Степа еще колебался, взять ли ему на работу Любу Ермолаеву («раззяву безошибочную», как с первого взгляда определила ее говяжья девчонка Света, намекая на ее прошлую работу корректором, то есть правщиком ошибок), Ольга Александровна, придирчиво на нее посмотрев, посоветовала: «Возьми. Она явно не дура. И красть у тебя не будет – лучше по миру пойдет, это же сразу видно, у меня на такое глаз наметан!»
И вот вышло, что наметанный глаз Ольги Александровны дал промашку. То есть красть Люба и в самом деле не будет, однако оказалась она все же дурой и раззявой, это Светка определила именно что безошибочно!
Люба огляделась. Помощи ждать было неоткуда, потому что по залу мотались как минимум три столь же типичные фигуры, как инспекторшина. Шла глобальная проверка – санэпидстанция, Госторгинспекция, Роспотребнадзор проверяли состояние санитарных книжек, свидетельства о регистрации ЧП, а Капитонов, который тут оказался сам по себе, сразу же выловил главную нарушительницу, потому что – редкий случай! – у остальных все оказалось в порядке.
Невероятно! Фантастика. Ну просто не продавцы, а люди будущего, как любил говорить Женька.
А Любе Ермолаевой пришлось признаться Степе, что она неряха и растеряха, что торговли сегодня не будет, значит, мясо придется отнести обратно в холодильник, деньги свои он не получит, а ее поведут… «поведут с веревкою на шее полюбить тоску», как выразился бы в данной ситуации поэт Есенин, которого Люба очень любила.
И ее повели-таки. Хоть и без веревки, но…
Конвоировал Любу, как было предписано, старшина милиции Капитонов. То есть она шла по Покровке в своем сереньком плащике, цокала каблуками (уходя с работы, переоделась с ощущением какой-то ужасной безвозвратности происходящего), а рядом маршировал милиционер. И ей казалось, что все знают: он ее конвоирует, именно конвоирует, а не просто так рядом идет. Не ходят милиционеры в форме просто так рядом с рыдающими женщинами! А Люба как начала рыдать еще в рынке, так и не могла остановиться. Смешней всего, что она не плакала весь этот год, с самого развода… кстати, и при разводе, и до него не плакала. Зажала себя… ради Женьки крепилась, ради собственной гордости, и Виктору хотела показать, что невелика потеря… может, и правда невелика?.. Ну, слезы копились, копились – и вот пролились. Хлынули.
Это был ливень слез. Водопад. Если бы у Любы еще оставалось чувство юмора, она оглянулась бы посреди Покровки: а не бегут ли за ней ручьи? Но все ее чувство юмора было снесено могучим ураганом тоски тоскучей. Люба не обращала внимания вообще ни на что и ни на кого, она не соображала, куда Капитонов ее ведет: мельком увидела только какого-то мужчину, который уступил ей дорогу на крыльце районной администрации. Его лицо на мгновение показалось Любе знакомым, но она была в таком состоянии, что даже сына родного, окажись он в Нижнем, сейчас не узнала бы.
Когда подходили к двери, на которой висела табличка: «Районная административная комиссия», Капитонов вдруг тронул Любу за локоть, а когда она обернулась, что-то сказал. У него было очень злое лицо. Но Любе его злость уже стала совершенно по фигу. Отмахнулась – и торкнулась в дверь, за которой ее ждали судьи и палачи.
Капитонов еще что-то пробормотал да и умолк.
Административная комиссия как раз вовсю заседала. То есть восседала за длинным столом, все шесть человек с одинаково алчным видом – точно вороны, которую поживу поджидают, – и, когда Капитонов втолкнул в дверь ничего не соображающую Любу, они – комиссары эти – накинулись на нее и немедленно расклевали в клочья. Председательша свирепствовала особенно. Она обладала невероятно черными и густыми бровями – Леонид Ильич нервно курит в сторонке! – и вообще была вся такая большая-пребольшая, размера, наверное, шестидесятого, а может, даже шестьдесят второго, и стул под ней, когда она шевелилась, скрипел страшным мученическим скрипом, как будто прощался со своей мебельной жизнью. Наверное, поэтому председательша старалась не двигаться и восседала на этом стуле неколебимо, точно монумент. С другой стороны, она ведь не могла не понимать, что если стул развалится, то и она рухнет… и разобьется на мелкие кусочки. Вот и изображала из себя памятник.
Между прочим, лицо этой председательши тоже показалось Любе знакомым. Вроде бы мелькала на рынке… Точно, мелькала, и что-то неприятное с ней было связано, но что?..
Впрочем, Любе было не до воспоминаний, вот уж точно, она вообще ничего не соображала и даже слышала плохо, что там говорили, о чем ее спрашивали. Все больше тупо молчала, зачем-то стягивая полы плаща на коленях, как будто стыдилась своей простенькой черной юбки. Но ответов от нее особенно и не требовали. Что-то говорил Капитонов, а впрочем, все было уже написано в протоколе. Люба все рыдала…
– Ой, да хватит нас на жалость брать! – брезгливо бросила председательша, когда Люба достала из пачки очередной одноразовый платок, а прежний, мокрый и скатавшийся в комок, сунула в карман плаща, потому что урны или корзинки для бумаг в поле ее зрения не наблюдалось. – Как цены гнуть выше всех возможностей, непосильные простому человеку, это вы с улыбкой, а как отвечать за свое разгильдяйство, тут в слезы.
– Ой, не говорите, Марина Ивановна, – поддакнула еще какая-то комиссарша, – цены просто убийственные дерут. Хоть вегетарианцем становись!
– Ну, вегетарианцу теперь тоже не больно прожить, это если только капусту да картошку есть, да и то со своего участка. А вот у меня участка нету, мне как быть? – ввинтился в разговор единственный в этом сборище злобных ворон мужчина, однако бровастая Марина Ивановна осекла его взмахом пухлой руки и вынесла Любе приговор: уплатить штраф в двадцать тысяч рублей. И квитанцию присовокупила.
Двадцать тысяч, мама дорогая… Да если Люба в месяц столько зарабатывала, это было хорошо! Тот, кто думает, мол, у продавцов в рынке дурные деньги, тот вообще ничего в этой работе не понимает! И сколько же времени ей этот дурацкий штраф выплачивать? А если его надо чохом внести, а не по частям? А если – о, господи боже ты мой! – Степа так возмутится, что продавщица его под монастырь подвела, что уволит ее?! Может, она уже уволена, да только не знает об этом?!
Как Люба не грохнулась в обморок, это просто странно. А может, впрочем, и грохнулась. Потому что она совершенно не помнила, как вышла из кошмарного кабинета и прислонилась к стене. Ноги отказали, а в затылке будто штырь железный торчал. Она даже голову прижать побоялась: казалось, этот штырь из затылка торчит, а если стены коснется, то пронзит Любину голову, и тут-то ей настанет конец. Люба так и держала голову наклоненной вперед, отчего ужасно ныла шея…
И тут Люба внезапно вспомнила, почему лицо бровастой председательши, ну, этой Марины Ивановны, показалось ей знакомым. Да потому, что и в самом деле эта дама не раз появлялась на Старом рынке! Своего продавца у нее не было, она то там, то тут отоваривалась. И у Любы мясо покупала, случалось. Когда называли цену, она высоко поднимала свои очень черные брови и говорила:
– Я возьму больше килограмма. Скидка будет?
Все отвечали: ну, смотря сколько возьмете. Тогда председательша или мстительно поджимала губы и уходила, или с тем же недовольным выражением выбирала самый маленький кусок, куда меньше кило.
А Люба один раз, когда еще ее фокусов не знала, согласилась – да, мол, будет. Она еще только-только начинала торговать и людям верила, как Красная Шапочка – Серому волку. И робела перед покупателями. Дама это сразу просекла – ну и воодушевилась:
– Какая?
Сейчас уже не вспомнить, конечно, о чем там речь шла… о печени, кажется, да, точно – о печени, она уже тогда по двести рублей за кило шла, свежая, от молодой коровки печень была, и Люба сказала, что десять рублей скинет.
– Десять? Ну, это ерунда. За сто семьдесят возьму, так и быть, – сказала покупательница непререкаемо.
С килограмма потеря – тридцать рублей, с пяти уже сто пятьдесят… То есть Люба почему-то решила, что больше килограмма – это килограммов пять! Мало ли зачем человеку понадобилось много печенки? Паштет сделать для семейного торжества, к примеру, много паштета на большое число гостей! Ну ладно… зато печенка уйдет. Ведь главное – товар продать, вынуть из него деньги, а их всегда бывает чуть меньше, чем рассчитываешь. И хотя полторы сотни – это уже не слишком «чуть», она все же согласилась:
– Хорошо, по сто семьдесят отдам.
Валя посмотрела на нее как на безумную, но ничего не сказала. Решила, что хватит ей Любу жизни учить. Только полчаса назад опять нотацию читала:
– Что ты все так щедро вешаешь: с походом[1 - Споходом– принятое на рынке выражение, означающее «больше, чем требовалось».] да с походом? Чего походами кидаешься? Тебе кто-нибудь дает с походом?
Валя вообще любила учить Любу жить – как с помощью нотаций, так и на личном примере, – но иногда даже ей надоедало. Вот она и промолчала.
Бровастая дама заставила Любу показать ей один кусок, потом другой… потом сказала:
– Нет, ваша печень мне не нравится!
В начале своей мясной карьеры Люба складывалась пополам от смеха, услышав что-то в этом роде, а теперь уж попривыкла. И ответила спокойно так:
– Очень жаль. Потому что печеночка отличная.
– Да? – подняла дама свои невероятные брови. – Ну хорошо, уговорили. Вот этот кусочек завесьте.
Что это за слово такое, почему люди так говорят – «завесьте», Люба не переставала дивиться. Ну и ладно, нравится им – пусть говорят.
Завесила она, короче, этот кусочек. Вышло восемьсот граммов. Положила печенку в пакет, завязала, подала покупательнице и говорит:
– Сто шестьдесят с вас.
– Вы что, считать не умеете? – холодно спросила дама. – Сто семьдесят минус тридцать четыре – получается сто тридцать шесть.
– А почему сто семьдесят-то? – спросила наивная Люба. – Двести рублей килограмм.
– Позвольте! – с пафосом воскликнула покупательница. – Вы же мне обещали по сто семьдесят, а сами ломите по двести!
– Как по сто семьдесят? – удивилась Люба. – Это если бы вы много взяли!
– А разве восемьсот грамм – это не много? – возмутилась дама. – Ничего себе! Да если вы тут зажрались на бесплатном мясе и разучились деньги считать, не думайте, что все так же живут! Торговка несчастная!
И она швырнула пакет на прилавок так, что он лопнул, печеночные брызги разлетелись во все стороны. И вышла из павильона, чеканя шаг.
Люба потом не скоро очухалась. Она же была дура впечатлительная, да почему – была, такой и осталась!
Да уж, тесен мир… Понятно, что та чернобровая ее запомнила. Потом, с того раза, она больше ни разу к Любе не подходила. Неужели сейчас просто воспользовалась своим положением и сквиталась с «торговкой несчастной»? Да, теперь торговка была и впрямь несчастной… Это какой же процент с тридцати рублей накрутила ей злопамятная Марина Ивановна?
Может, кто и способен высчитать процент с двадцати тысяч, но Любе это было не под силу. А калькулятора, понятно, под рукой не имелось. Да и вряд ли она сейчас попала бы в хоть одну клавишу… Стояла как прибитая к стене, ни рукой шевельнуть, ни ногой.
Вдруг в поле ее зрения возникло мутное лицо Капитонова, как бы туманом подернутое. Он шевелил губами. Невнятно слышалось что-то вроде:
– Я же тебе говорил, дуре, что нельзя при них реветь, они не верят, думают, что притворяешься. Нагло надо было держаться… они наглых побаиваются, эти курицы. А жалких сразу на кусочки рвут…
О, господи, что он такое бормочет? Мерещится Любе, что ли? Наверное, и впрямь мерещится.
Она отвернулась от Капитонова и уткнулась взглядом в еще одно мутное пятно. Еще одно лицо! Мужское! Что, уже судебный исполнитель явился? Деньги с Любы требовать? Вот так – чтобы сейчас, немедленно она выложила ему двадцать тысяч?! А если не выложит – он еще что, в камеру потащит? В этот, как его, обезьянник? Может, уже и автозак у крыльца припаркован?!
При мысли об автозаке и обезьяннике Люба лишилась остатков сил, не удержала своей тяжелой головы и прижалась-таки ею к стене. Незримый штырь наконец пронзил голову, но от этой боли сознание странным образом прояснилось, и Люба вдруг узнала незнакомого мужчину. Да ведь это Денис. Тот самый Денис, который появился сегодня утром в ее квартире в компании со своей сестрицей! А он-то откуда взялся?! Ведь Люба их выгнала! Он что, следил за ней? И выследил, тоже явился счеты с ней сводить? Ну, теперь ее в самом деле можно голыми руками брать. Поистине – и делай с ней что хошь…
* * *
Беременна, значит… От Женьки! Во как!
Любе потребовалось какое-то время, чтобы очухаться. Потом она сказала:
– Ну?
– Что – ну? – насторожился Денис.
Конечно, насторожился. Особого радушия в Любином голосе не звучало. А он, наверное, рассчитывал, что Женькина мать сейчас зальется слезами восторга и прижмет к сердцу и его, и его сестрицу в ее клеенчатом плащике. То есть подхватит ее с дивана – и прижмет. А потом – слезами… Впрочем, очередность не столь важна.
– Ну и что? – уточнила Люба. – Почему вы обращаетесь с этим ко мне?
– А к кому нам обращаться? – удивился Денис.
– Видимо, к отцу ребенка, – пожала плечами Люба.
Денис покраснел и сказал стесненным голосом:
– Но он же уехал в Америку…
– Да, – кивнула Люба, – уехал. Это правда. Но существует телефонная связь. Позвоните ему. И если это правда… я бы предпочла услышать такую новость от своего сына, а не от… не от незнакомых людей.
Она хотела сказать – неизвестно от кого, но постеснялась, хотя это была истинная правда.
– То есть вы нам не верите? – уточнил Денис.
Люба пожала плечами:
– А вы на моем месте поверили бы?
– Хорошо, – кивнул он, – я вас в чем-то понимаю… Хотя, конечно, оскорблен тем, что вы мою сестру за аферистку приняли. Но давайте этот вопрос прямо сейчас решим. Давайте позвоним Евгению.
– Давайте, – сказала Люба. – Звоните. Только поскорей, потому что мне на работу опаздывать нельзя, а уже пора собираться.
Денис достал мобильник, но номер не набирал, а смотрел на Любу. Она в ответ смотрела на него. Его темные глаза были злы. Люба подозревала, что и ее голубые – тоже.
– Номер скажите, – отрывисто попросил Денис.
– Какой номер?
– Номер телефона вашего сына.
– Вот это номер… – скаламбурила Люба, которая все-таки еще недавно работала корректором и знала толк во всяких таких штуках. – Значит, ваша сестра от Женьки беременна, а даже номер его телефона ей неизвестен! Хорошо, хоть имя знает. Имя и фамилию.
– И даже адрес, – состроил ледяную улыбку Денис. – Номер телефона ей известен, но это телефон здешний, эмтээсовский, а там, в Сасквиханне, он, конечно, другую сим-карту купил, да?
– Да, – подтвердила Люба. – И, видимо, так сильно хотел общаться с вашей сестрой, что забыл свой новый номер сообщить?
Денис помрачнел.
– Они поссорились накануне его отъезда, – буркнул он неохотно. – За Элькой один местный крутой мен ухлестывал, ну, там, в Болдине у нас, знаете, «Газпромом» все схвачено, ну, этот хмырь очень сильно влюбился, а она по Женьке сохла…
Денис пожал плечами с таким видом, словно совершенно не мог понять такую глупость, а Люба мигом за Женьку обиделась и на долю секунды почувствовала к этой самой Эльке, все еще лежавшей неподвижно и безгласно, капельку симпатии. Но тотчас спохватилась: да ведь так и должно быть, Женька – он ведь и красивейший парень, и высокий, на голову этого Виктора выше, и умный, и талантливый, и вообще самый-самый, потому что ее, Любин, любимый сын!
Потом она призадумалась. Болдино, сказал Денис… Женька в последнее время зачастил в Болдино. Конечно, там усадьба Пушкина, конечно, там красота невероятная, Люба тоже была раза два-три, а как же, само собой, Пушкин – это ведь наше все! – но чтобы чуть ли не каждую неделю… Женька уверял, что у него там друг живет, такой же рыбак заядлый, как он, а рыбалка в Болдине – обалденная! Люба из водных, так сказать, артерий знала в Болдине только пруд в Пушкинской усадьбе, но там что-то не наблюдалось рыбаков… но Женька же не станет ей врать!
А теперь вот как вышло… пожалуй, что мог врать и даже врал. Вот какой друг у него в Болдине, вот какая рыбалка! Между прочим, вдруг вспомнила Люба, рыбалка снится к внезапной беременности, а она сегодня видела во сне, будто брела по мелководью, а вокруг сновали какие-то рыбы вроде зеркальных карпов, и Люба их от себя отгоняла, потому что они мешали ей идти. Вроде и не совсем рыбалка, а между тем сон сбылся… Черт, вот же черт!
Явилась какая-то девчонка… и Любин сын теперь принадлежит не Любе, а этой девке! И она родит, и Женька на ней женится, а как же, он ведь благородный человек, и все мечты о его будущей жизни пойдут наперекосяк – все, что они насочиняли втроем – Люба, Таня и Женька. Нет, даже вчетвером, потому что еще и Майкл, Танин муж, некоторым образом принимал участие: как Женька после Америки вернется, закончит универ, и приедет в Сидней, и там устроится в ту же компанию, где работает Майкл, потому что компания начинает сотрудничество с Россией, а такие спецы по международному праву, как Женька, с углубленным знанием трех языков (не считая русского), везде нарасхват. А ведь Женька еще и программист каких поискать. За одну из написанных им юридических программ его и позвали совершенно бесплатно в Америке учиться… И Люба станет к ним приезжать. Конечно, это безумно дорого, не по ее деньгам пока что, но она будет работать изо всех сил и уж раз в год позволит себе поездку, чтобы на внуков посмотреть. У Тани в феврале кто-нибудь родится, еще рано говорить, мальчик или девочка. А у Женьки…
Сейчас октябрь, три месяца у Эльки, значит, тоже в феврале?! А Женька в это время будет еще в Америке? Или Элька потребует, чтобы он сорвался и приехал?! И все, поставил бы на себе крест?! И на будущем своем?! Возьмут ли его, женатого, в Австралию?! Да еще и с ребенком? Теперь Любе придется к ним в Болдино ездить, что ли? Не в Сидней, а в Болдино? Или эта барышня планирует тут, в Нижнем, поселиться? С ребенком… с будущим Любиным внуком…
Ее передернуло. Наверное, она должна рассиропиться и расчувствоваться. Ведь она рассиропилась и расчувствовалась, когда Таня сообщила, что беременна. Но с Женькой… это все как-то иначе. Все по-другому, чем с Таней. Таня такая сдержанная, такая серьезная, что всегда всех парней от себя отшивала: им-де всякие глупости нужны, а я ничего такого до свадьбы не хочу. И когда она с Майклом познакомилась, Люба даже боялась: а вдруг и его прогонит? Потому что Майклу тоже нужны были «глупости» еще до свадьбы, и Любе, конечно, не хотелось, чтобы дочка потеряла такого хорошего жениха. Соседка даже упрекнула, что не патриотка, мол. А Люба вспомнила, как они с Виктором в 90-х крутились, чтобы выжить… это кому только рассказать! Да вся страна крутилась, будто карась на скороводке! А когда дефолт ударил?! Это вообще уму непостижимо, как выжили! Ну да, Люба не патриотка. Она не хочет, чтобы ее дети жили в стране, где над людьми так издеваются. И конца этому не видно… Может, новый президент и вернет России статус сверхдержавы, да только что это даст таким людям, как Люба? Ну что?! «Жить в эту пору прекрасную уж не придется…» Ей скоро на пенсию, а пенсия у нее если две семьсот будет, так это еще ладно. Сильно разживешься, ага! Только на себя вся надежда. Да на детей, если сумеют хорошо в жизни устроиться. Сама Люба, конечно, только в России сможет жить, но дети… они молодые, им легче корни рвать… пусть рвут здесь и укореняются там, где нас нет.
По пословице: рыба любит, где глубже, а человек – где лучше. Ох, опять она про рыбу… рыба снится к беременности… беременная барышня тут у Любы в квартире лежит на диване – лежит, словно камень поперек пути ее сына!
Она взглянула бешеными глазами на Дениса, который так и стоял с выжидающим видом над своей сестрицей, держа мобильник на изготовку, и выпалила:
