Любовный водевиль

– А как же! – радостно вскричал Анютин спаситель, фамилия которого, как выяснилось, была Аксюткин. – В институте благородных девиц обучалась.

– Фу-ты ну-ты… – скептически буркнул директор и канул куда-то в глубину многочисленных длинных-предлинных тряпок, которые зачем-то свешивались с потолка и на которых были нарисованы дома, деревья и даже дворцы.

– Я не училась ни в каком институте благородных девиц, – пробормотала Анюта.

– Да и шут с ними, с девицами. – Аксюткин обернулся к ней своей пугающей бородатой и усатой физиономией. – Грамоте-то хоть знаешь?

– Конечно. А что все это значит? Почему вы меня Помпилией назвали?

– Погоди, – сказал Аксюткин и начал красться на цыпочках куда-то вперед.

Анюта шагнула было следом, но он обернулся, грозно махнул рукой – стой, мол, на месте! – и она замерла. Аксюткин скрылся за очередной тряпкой, свисавшей с потолка, но через миг вернулся.

– Плохи дела, – сказал озабоченно. – Эти-то, которые за тобой гнались… они уже в театр пробрались. Ходят по залу. Тебя, видать, ищут.

У Анюты от ужаса подкосились ноги. Мигом вспомнилось, как кто-то из преследователей кричал, что не хочет в театр опаздывать из-за «этой дуры». Вот это спряталась она, называется… Надо бежать отсюда!

– Как отсюда выйти? – спросила испуганно. – Где дверь?

– Бежать задумала? А вдруг они и у артистического стерегут? – сделав страшные глаза, сказал Аксюткин. – Тогда и угодишь как кур в ощип! Еще, глядишь, они по кулисам искать станут… Тебе обличье сменить надо. Переодеться, чтоб, даже если и наткнутся на тебя, нипочем не узнали! Иди за мной!

И он свернул еще за какие-то тряпки, очутившись перед низкой дверью. Толкнул ее – и оба очутились в низенькой каморке без окон, где Анюта едва могла стоять во весь рост. Каморка оказалась невероятно тесна: там имелся только столик с небольшим трюмо да табурет перед ним, а все остальное пространство было заставлено коробами и завалено разноцветной одеждою. Ярко горели свечи, на столе громоздились коробочки с пудрой и флаконы.

Маленькая, очень толстая женщина в непомерно пышном платье, которое делало ее неуклюжую фигуру вовсе четвероугольной, уныло сидела на табурете. При виде вошедших она вскочила, всплеснула руками и уставилась на Анюту изумленно:

– Неужто уговорил?! Да нет, это не она! Кто это?

– Это Помпилия, – гордо произнес Аксюткин. – И если это не Помпилия, пусть отсохнут обе мои руки, верный друг Мальфузия! – Потом он внимательно осмотрел обе свои руки, правую и левую, как бы желая удостовериться, не отсохли ли они, а обнаружив их целыми и невредимыми, довольно улыбнулся и принял воинственную позу. – За дело, мой оруженосец храбрый! Медлить нам не след! Коль миг утратим – в год не наверстаем потерь, что обернутся пораженьем таким, какого я еще не ведал! Да что я! Король, отец мой, знать не знал такого, предки мои великие во гробах повернутся и станут восклицать: «Потомок недостойный! Ты наши имена покрыл позором! Проклят, отныне проклят будешь ты вовеки!»

– Ох, Блофрант, голубчик мой, полно декламировать, выдь из роли, не до того сейчас, – отмахнулась толстушка, носившая нечеловеческое имя Мальфузия. – Тащи наряды Помпилии. А я ей раздеться помогу.

– Что? – возопила Анюта, прижимая руки к груди. – Зачем раздеваться?! Не буду!

– Тихо! – погрозил пальцем Аксюткин, почему-то обозванный Блофрантом, но ничуть этим не возмутившийся. – Твое платье небось гонителям твоим примелькалось, да еще как. Мы же тебя сейчас иначе обрядим, загримируем – и ни одна собака тебя не узнает. Давай-давай, разоблачайся, я глядеть не буду, больно надо, у меня и другие дела есть, кроме как на барышень чужих глядеть, не видал я вас, что ли?

И с этими словами он принялся что-то искать в многочисленных сундуках и картонках, а Мальфузия, засучив рукава, подступила к Анюте с такой решимостью, от которой та совершенно потерялась и безвольно позволяла совлекать с себя один предмет туалета за другим. Причем с такой же быстротой, как раздевала, Мальфузия и одевала ее в другое, и Анюта ахнуть не успела, как обнаружила на себе попугайно-яркий, красно-сине-зелено-желтый наряд на манер рубахи. На ноги ей были натянуты красные чулки, а потом надеты смешные башмаки с загнутыми носами, как у турецких пашей. На руках тоже оказались красные перчатки. Затем Мальфузия толкнула Анюту на стул и, мигом окрутив вокруг головы ее косу, нахлобучила сверху очень странный головной убор, напоминающий цветочный горшок с растением, вот только горшок был розового цвета, а вместо растения из него торчали сине-желто-зеленые, в цвет платья, перья.

– Закрой глаза! – скомандовала Мальфузия, и Анюта послушалась. Немедленно она ощутила, что проворные руки мажут ее лицо чем-то влажным и холодным…

Она протестующе пискнула было, но глаза открыть не решилась. К векам ее было что-то прилеплено, губы тоже чем-то намазаны… Наконец раздалась команда: «Можно глядеть!» – и Анюта робко приоткрыла глаза.

И тут же снова зажмурилась, увидев глядящую на нее красную, словно бы окровавленную физиономию с бледно-розовыми губами и длинными-предлинными, гораздо длиннее ее собственных, наклеенными черными ресницами. Брови также стали длиннее и толще прежних. Ничего более отвратительного Анюта в жизни не видывала и положительно отказывалась признать, что рожа сия имеет к ней отношение. Она даже решилась вглядеться в зеркало и поискать позади рожи собственное лицо, однако попытка окончилась неудачей. Никого более в зеркале не было.

– Прекрасная Помпилия, дочь Ставругентоса Восьмого, – торжественно провозгласила Мальфузия, – пленять сердца мужчин горазда. Преуспела она в искусстве этом и еще не ведала отказа своим желаниям. Думаю, что ты, прекрасный чужеземец, пред нею тоже устоять не сможешь!

Анюта оглянулась в поисках «прекрасного чужеземца», никого не обнаружила и подумала, что Мальфузия, видать, заразилась от Блофранта страстью к высокопарным и непонятным речениям. И при этом еще и разумом повредилась, потому что более уродливого создания природы, чем то, что она называла прекрасной Помпилией, трудно было даже вообразить.

– Вот теперь тебя наверняка никто не узнает! – удовлетворенно воскликнул Аксюткин. – Смело можешь на сцену выходить. Преследователи твои ничего не заподозрят!

– А зачем мне на сцену выходить? – испугалась Анюта. – Давайте я лучше спрячусь, а? Отсижусь в этой каморке, пока представление не закончится и зрители не разойдутся. Только смойте с меня эту страсть, Христа ради всемилостивейшего!

– Ну уж нет, милушка моя, – воинственно уперев руки в боки, воскликнула Мальфузия. – Сейчас мы тебе роль дадим прочесть, а потом пойдешь исполнять роль Помпилии. На сцену пойдешь!

– В виде этакой-то образины?! – воскликнула Анюта, с ненавистью озирая в зеркале красную физиономию. – Да никогда в жизни!

– Но как же так? – встревоженно спросил Блофрант Аксюткин. – Ты ж клятвенно обещала слушаться и повиноваться!

– Простите великодушно, – в пояс поклонилась Анюта, – но только не ожидала я, что меня на позорище повлекут. Это обман, сударь. Дайте мне воды умыться, дайте одежду мою, ну а не дадите – я и так уйду. Отсижусь где-нибудь в укромном уголке до ночи, а ночью проберусь к Волге и… в ней воды хватит, чтобы и краску смыть, и горе мое унести.

Мгновение Аксюткин тупо смотрел на Анюту, а потом вдруг бухнулся перед ней на колени. Мгновение помедлив – видимо, от неожиданности, – рядом с ним оказалась в том же коленопреклоненном положении и верная Мальфузия. Оба моляще сложили руки на груди и заговорили наперебой… И постепенно Анюте стала понятна история, в которую она невзначай впуталась.

Аксюткины – они были супруги – прослужили в театре много лет. Трудились в разных труппах столько, сколько себя помнили. Вся жизнь их была в театре! То кочевали, а теперь вот прижились в городе N, купили дом и думали, что так и доживут здесь свой актерский век. Однако жизнь актера – не только сплошная игра, но и сплошные интриги. Вечно кто-то норовит тебя подсидеть, ножку подставить, даже если ты не на амплуа героини или первого любовника, а просто-напросто субретка или слуга. Не сладились отношения у примы – Наденьки Самсоновой – с Мальфузией Аксюткиной (настоящее имя ее было Марфа, однако переложили его на благозвучный театральный манер), а потом и с самим Блофрантом (подлинное имя Феофан) Аксюткиным, начала она пожилых супругов выживать, а поскольку директор знал, что зрители города N валят в театр преимущественно для того, чтобы на Наденькины ножки глядеть, кои она в водевилях с переодеваниями щедро выставляет напоказ, и послушать ее заливистый голосок в куплетах, а вовсе не для того, чтобы слушать патетические завывания Аксюткиных, ссориться он с Наденькой не захотел и погрозил супругам увольнением. А в театре в то время просто зарез случился – нет второй героини! Некому играть соперниц тем нежным и благородным красавицам, роли которых исполняла Наденька! Одна актриса запила. Другая простудилась и лишилась голоса. Третья вдруг сделалась брюхата и поспешно уволилась. Четвертая ссорилась с Наденькой до того, что начали уже и волосья друг дружке драть… Ну просто беда, от которой нет спасения!

А у Блофранта Аксюткина была племянница в городе, Варя Нечаева, осьмнадцати лет. Спала и видела себя актрисой! Воспитанная дяденькой и тетенькой, все монологи из самых популярных пьес и куплеты из водевилей выучила наизусть еще в детстве. Конечно, не сказать чтобы были у нее особенно выдающиеся способности, да и внешне она вполне удалась в породу аксюткинскую – маленькая, кругленькая, что репка, круглолицая, крепенькая, – но грамоте знала, обладала звучным голосом, да и танцам обучена была. Что еще нужно для выступления на сцене?! Тем паче что родители не были против актерской карьеры дочкиной…

И вот накануне премьеры пьесы «Оливия и Помпилия, или Наказанное зло» Наденька добралась-таки до кудрей актрисы, назначенной на роль Помпилии. Та немедля ушла из театра и заявила: или она, или Наденька. Директор выбрал Самсонову, как же иначе… Однако она одна две роли сыграть не могла при всем желании. Роль Помпилии была предложена двум статисткам. Они отказались, ненавидя весьма скандальную Наденьку. Премьера оказалась под угрозой. И тогда Блофрант предложил попробовать его Варю. Директор был в таких расстроенных чувствах, что согласился. Но тут же пригрозил, что, ежели Аксюткин обманет с племянницей и она не сможет изобразить Помпилию, пусть даже не входит больше в театр!

Блофрант мигом заложил двуколку и поехал в пригородную деревушку, где находился дом племянницы, – и узнал ошеломляющую весть: Варя покинула родительский дом и… сбежала с ремонтером…[4]

Где уж они друг дружку высмотрели, неведомо…

Мать Вари заливалась слезами, отец храбрился, уверяя, что блудная дочь очень скоро будет брошена храбрым воякою и приползет на коленях просить родительского прощения. Аксюткин тоже пребывал в убеждении, что сие всенепременно случится, однако случиться сие должно было не сегодня. А премьера «Наказанного зла» должна была состояться именно нынче ввечеру!

Даже не позаботясь утереть слезы рыдающей сестре своей, матери Вари, Аксюткин сам залился слезами и потащился в театр – класть повинную голову на плаху. Однако при виде директора так перепугался, что не повинился в случившемся, а принялся истово лгать, что Варя готова исполнить роль Помпилии, однако ее задержали неотложные дела. Но через час она появится, непременно появится…

Директор не то чтобы успокоился, но, во всяком случае, гнать Аксюткина взашей не стал. А тот открыл правду жене. Несчастные обнялись, поплакали, потом переоделись для роли… они надеялись на какое-то чудо… Блофранту стукнуло в голову выйти на улицу и попросить первую встречную оказать ему великую милость и сыграть роль Помпилии. Конечно, только человеку, совершенно лишившемуся ума, могло прийти в голову такое… Однако непрямыми путями ведет нас Господь, в этом Блофрант мог убедиться, когда перед ним вдруг словно с небес свалилась Анюта!

Все это рассказали девушке Блофрант и Мальфузия, пав ей в ноги и умоляя смилостивиться над ними. Они просили только один раз, только этим вечером выйти на сцену! Пусть сыграет из рук вон плохо, пусть совсем ничего не сыграет – главное, директор убедится, что Аксюткины не лгуны, и гнать их не станет. А может статься, Наденька останется так довольна провалом их протеже, что перестанет выступать их гонительницей!

Выслушав все это, Анюта несколько мгновений и слова сказать не могла. Она мысленным взором оглядывала минувший день… иному и за жизнь столько пережить не удастся, сколько на нее за день обрушилось! Во грехе она погрязла… если батюшке на исповеди рассказать, он небось возопит: «Платишь за грех рождения твоего этими испытаниями!» Наверное, так… Но Анюте отчего-то показалось, что, если совершаешь грех ради того, чтобы добрым людям помочь, он как бы уменьшается. В том, что Аксюткины были люди добрые и незамысловатые, она ничуть не сомневалась. Ей-то все равно деваться некуда, ей все равно рано или поздно помирать. А им жить охота… без театра погибнут, это же ясно!

– Ну что ж… – прошептала она с сомнением. – Вот разве что попробовать… Да разве я смогу? Я ж в спектаклях, даже любительских, никогда не играла. Не знаю, что делать, куда идти…

Мальфузия, подпрыгнув от избытка чувств, чмокнула Анюту в щеку и тотчас принялась отирать зачернившиеся губы:

– Не робей, голубушка! Ты роль хотя бы одним глазком погляди, чтоб вчерне знать, о чем речь-то пойдет. А я суфлера Тимофеича уговорю, пусть бы он тебе погромче да почетче подсказывал. И сама в кулисе встану, когда на сцене быть не надо, уж помашу тебе. На счастье, мы нынче в сукнах играем, не в декорациях, так что есть куда спрятаться.

– В сукнах играете? – недоуменно переспросила Анюта. – А что это значит?

– А вот это, Варенька, душенька, – ухмыльнулся Блофрант, – самое малое из того, что тебе только предстоит узнать!

Анюта хотела было его поправить, сказать, мол, не Варя она, – но промолчала. Коли новая жизнь пошла, так пусть и имя у нее будет тоже новое!

* * *

Играть в сукнах – значило, что спектакль ставится в декорациях, не сооруженных из дерева, а нарисованных на спускающихся с потолка полотняных простынях. Почему их назвали сукнами, не знали даже Аксюткины. Лучше было бы сказать, в тряпках. В этих тряпках Анюта чуть не заблудилась, выходя на сцену в первый раз. Она вообще не видела, куда идет, слабо соображала, что делает. Как только важный человек в ливрее и пудреном парике прошел по сцене, волоча за собой тяжелый пыльный занавес и помогая себе длинной клюшкою, когда кольца цеплялись за перекладину, перед ней открылась ямина зрительного зала. Потом-то она узнала, что был он вовсе невелик, едва ли тридцать кресел да пространство за ними для стоячей публики, ну и по три ложи с каждой стороны, а над всем этим неуклюже нависала галерка полукруглым ярусом, – а сначала казалось, что ямина эта безгранична, и оттуда глядит на нее тысячеглазое чудовище…

– Ты про зрителя вовсе не думай, – наставляла напоследок Мальфузия Аксюткина, поминутно крестя Анюту и попутно сама обмахиваясь крестом. – Забудь о нем, как будто и нет никого. Про слова думай да про реплики. Неужто и в самом деле запомнила все?!

Запомнить слова роли – это оказалось самое пустяковое. Память у Анюты была отменная, этому и учителя ее дивились, и тетушка Марья Ивановна, покойница. Довольно было один раз прочесть страницу из книжки – и Анюта потом могла ее пересказать наизусть хоть через неделю, хоть через год. В эту минуту она словно бы видела перед собой эту страницу вновь: и цвет бумаги, и размер букв, и даже помарки или пометки в тексте. Вот и сейчас она словно бы видела страницу роли – тетрадки, сшитой вручную толстыми серыми нитками: захватанную, с кляксами, кое-где расплывшимися чернильными буквами, написанными на редкость разборчивым и четким почерком. В первую минуту вид написанного ошеломил Анюту:

«Балтазар: Пускай провалится скорее в преисподнюю!

Помпилия: Проклятый чужеземец! Ты явился в дом ко мне и нечестиво клевещешь на обряды, которые веками соблюдает весь мой народ и все вассалы наши?

Фулландр: Скорей, скорей падите на колени!

Помпилия: Да, это я. Те духи, что подвластны искусству моему, что верно служат моим затеям и моим причудам, успели сообщить, что к нам сегодня гости пожаловали. Гости – иль враги?

Максимилиан: Поскольку мы теперь всецело в вашей власти?

Помпилия: О нет, тебе, прекрасный чужеземец, я грозить не смела. И не желала я грозить тебе. Тебя хотела бы я видеть во дворце, где окружить тебя заботой, лаской, негой мечтаю самолично!»

И все такое в этом же роде на нескольких страницах.

Слова, написанные в скобках, были отрывочны и непонятны. Мальфузия пояснила, что они называются ремарки и служат как бы сигналом, после чего Помпилия должна произносить свои слова, свою реплику – играть свою роль. То есть проговорить:«Проклятый чужеземец! Ты явился в дом ко мне и нечестиво клевещешь на обряды, которые веками соблюдает весь мой народ и все вассалы наши?» – Помпилия может не раньше, чем актер, играющий Балтазара, скажет свою реплику, оканчивающуюся словами: «Пускай провалится скорее в преисподнюю!» Все, что будет до этого говорить Балтазар, неважно. Анюта должна ждать именно этих слов – и только потом произносить свою реплику.

– А как я узнаю, кто Балтазар? – ошеломленно спросила Анюта. – На сцене, чай, много народу будет.

– Ах! – заломила руки Мальфузия. – Кабы хоть одна репетиция!

– Некогда нам, – угрюмо огрызнулся Блофрант Аксюткин. – Даже с нами не успеть прогнать всю роль до конца. Вот, слушай, Варенька, я тебе расскажу, что на сцене будет происходить, а ты уж сама смекай, к кому обращаться и как держаться, – и помоги тебе Господь! Путешественники-рыцари попали в плен к сарацинскому нечестивому племени. Предводительствует ими король Ставругентос Восьмой, но верховодит всем его дочь Помпилия, первая красавица сарацинского королевства.

– Это я – первая красавица? – хихикнула Анюта. – Этакая краснокожая?!

– Ты просто душечка, – горячо сказал Блофрант. – Особенно для сарацин! Не перебивай, а слушай. Помпилия – жрица, служительница сарацинских богов. Ее все слушаются в племени, пикнуть никто поперек не смеет. Сарацинское племя больно неведомой хворью, люди мрут как мухи, и Помпилия говорит, что боги требуют новых жертв. Поэтому рыцарей решено принести в жертву. Но среди них есть Максимилиан, в которого влюбилась Помпилия. И готова на все, чтобы его спасти. Но он на нее даже не глядит. Он влюбился в Оливию, это прекрасная француженка, похищенная сарацинами несколько месяцев назад. Помпилия оставила ее в живых, потому что хотела от нее научиться речи белых людей. Но теперь, подслушав разговоры Оливии и Максимилиана, став свидетельницей их пылкого любовного свидания, узнав об их решении вместе бежать и обвенчаться, она задумала вместо Максимилиана отправить на казнь Оливию. Она вещает своим прислужникам, будто боги желают, чтобы жертвы были принесены сонными, к тому же засунутыми в мешки. Сонное зелье дают не только пленникам, но и Оливии. Помпилия с помощью верного слуги своего Фулландра – его заодно с королем Ставругентосом буду играть я, так что не бойся, я всегда буду рядом, – быстро добавил Аксюткин, – уносит Максимилиана в свой храм, а Оливию кладет на жертвенник. Рано утром должно свершиться жертвоприношение, но среди ночи Максимилиан неожиданно проснулся – ведь Помпилия побоялась дать ему слишком крепкий напиток, чтобы невзначай не отравить, – и увидел себя в пещере Помпилии. Она объяснилась ему в любви и все рассказала. Максимилиан бросил ей в лицо отказ и кинулся спасать Оливию и своих спутников. Стражники вступили с ним в бой, но тут появилась Помпилия, злобная, словно разъяренная фурия, и тоже вступила в бой. Однако именно в ту минуту, когда уже добралась до Оливии и готова была вонзить ей в сердце кинжал, ее поразила та болезнь, от которой умирали ее соплеменники, и она пала бездыханной. Оставшиеся в живых сарацины сочли это произволением небес и склонились перед рыцарями. Среди них нашелся священник, который мигом окрестил заблудших и спас их души. Тем временем очнулась Оливия, и тот же священник обвенчал ее и Максимилиана.

– Господи! – растроганно воскликнула Анюта. – Бедная Помпилия! Она ради этого рыцаря готова была предать своих богов, а он ей даже спасибо не сказал!

– Мужчина! – презрительно пожала плечами Мальфузия, но тут же горячо чмокнула супруга в щеку, едва не оторвав приклеенный ус: – Есть и среди этого племени люди благородные, и первый – это ты, мой дорогой Блофрант! Однако полно болтать. Вот-вот начало. Нужно познакомиться с актерами.

– Ну, а вот и Оливия… – сказал Блофрант, и голос его при этих словах вдруг дрогнул и он сделал некое телодвижение, словно хотел кинуться прочь, да устыдился, а вместо этого сказал:

– Познакомьтесь, Надежда Васильевна, это новая Помпилия – племянница моя, Варя Нечаева.

Анюте пока еще требовалось некое усилие для того, чтобы не вскидывать изумленно брови при звуках этого имени. А впрочем, у нее были брови так густо намазаны, что не больно-то их вскинешь – отяжелели! Поэтому она спокойно повернулась и сделала книксен подошедшей актрисе. Ее так учили – при знакомстве, особенно с дамами, делать книксен, ну а уж если особа придворная или выше тебя рангом – тут уж без реверанса не обойтись. И хотя Аксюткин явно трепетал перед незнакомкой, облаченной в сверкающее золотом и серебром тяжелое платье (глаз Анюты уже привык к театральщине, и она сразу определила, что золото даже не сусальное, а просто-напросто мишура), Анюта никакого трепета не испытывала. Актерка – существо презираемое. С другой стороны, кто она сама теперь, коли не актерка? Вдобавок незаконнорожденная…

– Помпилия? Экая дылда! – презрительно воскликнула актриса. – Да мне голову надобно задирать, чтобы на нее посмотреть!

В самом деле, она была невысока ростом и субтильна. Анюта всегда хотела сделаться пониже и похудее, но уж, как говорится, что Бог дал. Все, что она могла делать, это немножко сутулиться при ходьбе, хоть тетушка и бранила за это. Но сейчас Анюта нарочно вскинула голову и развернула плечи, чтобы казаться еще выше. Что-то было в этой маленькой изящной Надежде Васильевне такого, что раздражало ее и заставляло поступать наперекор.

– Истинно королевская стать, – раздался в это время незнакомый звучный голос, и Анюта увидела перед собой высокого мужчину сказочной, неправдоподобной красоты: с бледно-мраморным лицом, ослепительными черными глазами и такими длинными ресницами, что они более пристали бы сказочной красавице, а не рыцарю, в одежду коего был наряжен мужчина. Впрочем, ресницы, как немедленно обнаружила Анюта, были наклеенными и сильно подкрашенными. – Приветствую вас, прекрасная Помпилия. От души сожалею, что злая воля автора сей пиесы лишила меня счастия ответить взаимностью на вашу пылкую страсть, но мне будет чрезвычайно приятно выслушивать нежные признания из ваших уст.

И он улыбнулся так, что Анютины губы, ставшие большими и толстыми от непомерного количества наложенной на них помады, невольно расплылись в ответной улыбке.

– Максимилиан, храбрый рыцарь французский, – представился он, отвешивая Анюте, а вернее, Помпилии настоящий придворный поклон, и подмел перьями своего плюмажа пол. – В миру Димитрий Псевдонимов…

– И премьер нашей труппы, – подхватил донельзя довольным голосом Аксюткин. – Добрейшая душа и актер великолепный. Ежели ты, Варенька, что спутаешь на сцене, Митя Псевдонимов тебя всегда выручит.

– Ну, кому Митя, а кому и Димитрий Христофорыч, – недовольным голосом поправила Оливия. – Я бы вот желала, чтобы племянница ваша, милейший, не вздумала честить меня попросту, а обращалась исключительно по имени-отчеству, а то и вовсе – госпожа Самсонова, понятно? Не люблю фамильярностей!

– Ну что ж, кому нравится арбуз, а кому – свиной хрящик, – миролюбиво согласился несказанно прекрасный Псевдонимов. – Я вот ничего против своего уменьшительного имени не имею, будьте со мною, Варенька, запросто! Однако вот-вот грянет первый звонок. Нам сейчас уже на сцену, господа. Мы с вами вместе, Варенька, участвуем в первом акте во второй мизансцене. Знакомы ли вам они?

– Я не успел еще рассказать, – сокрушенно прошептал Аксюткин. – Мы только что гримироваться закончили. Виноват-с…

– Ничего, – отмахнулся Митя Псевдонимов. – С вашего позволения и с нашим превеликим удовольствием, я и сам это сделаю. Вашу руку, прекрасная Помпилия!

И поскольку Анюта несколько испугалась и заробела, он сам взял ее за руку и повел по сцене, не обращая ровно никакого внимания на откровенную ярость Оливии и показывая по сторонам:

– Вы выйдете на свою мизансцену вот отсюда и станете ждать, пока Балтазар не перестанет поносить вашу милость, принцессу Помпилию, и все ваше сарацинское племя. Выходите вы не тотчас после поднятия занавеса, а несколько погодя, и держитесь поначалу несколько в стороне, чтобы зрители вас видели, а для Балтазара и всех прочих, в том числе и вашего покорного слуги, – он смешно поклонился, – вы оставались как бы невидимы…