От любви с ума не сходят

Вахтанг замолчал; такое серьезное, с оттенком сожаления, выражение лица я видела у него только раз в жизни – на крыльце ЗАГСа, когда церемония его бракосочетания с Юлей задерживалась, и он в последний раз свободным человеком вглядывался в морозные просторы с тайной мыслью – не удрать ли, пока не поздно?

– А что потом?

– Потом? Два месяца она не приходила и почти не звонила – так что даже мать забеспокоилась. Потом был мамин день рожденья, и Аля пришла как ни в чем не бывало и во время танцев – она в тот вечер была в ударе и даже танцевала с моими друзьями – отвела меня в сторону и сказала: "Спасибо. Ты был абсолютно прав". У меня с души отлегло. Еще через месяц я как-то спросил у нее, что стало с Кириллом? Она спокойно ответила мне, что давно с ним не виделась и это ее не интересует. Так что, думаю, это не тот вариант, который ты ищешь. Но если ты хочешь копать глубоко – а ты все равно будешь это делать, что бы я не говорил – ты должна об этом знать.

– Почему ты считаешь, что я буду рыть землю до упора?

– Ну… Такое уж у тебя выражение лица. Ты всегда добивалась того, что хотела – даже в детстве. А хотела ты, как ни странно, всегда одного – знать. Ты, наверное, не помнишь, а я вот запомнил хорошо – однажды на даче я собирал примитивный радиоприемник, а ты, тогда десятилетняя пигалица, потребовала от меня, чтобы я объяснил тебе, как он работает. Я задрал нос и сказал, что девчонки в таких вещах не разбираются; тем не менее ты заставила меня разложить все по полочкам и объяснить значение каждой детали – так что даже я сам в конце концов понял принцип его действия.

– Я это помню: ты так снисходительно со мной разговаривал, а я указала тебе, что ты держишь схему кверху ногами! – и мы оба расхохотались.

– Ты знаешь, – продолжал Вахтанг, – в последнее время у тебя в лице снова появилось что-то такое… охотничье, что-ли. Как у охотничьей собаки, которую после долгой городской жизни наконец вывезли в лес, и она взяла след. Как будто ты проснулась от долгой спячки, снова почувствовала вкус к жизни и отправилась на охоту… или, если тебе угодно, на поиски истины – так звучит лучше. Глаза горят, ноздри раздуваются…

– Ты описываешь меня так, как будто я действительно собака-ищейка.

– А разве это оскорбление? Ты всегда должна быть в таком состоянии – иначе тебе становится скучно жить. Поэтому я и был уверен, что долго с Виктором ты не протянешь – с ним тебе не к чему было стремиться, а ему, наоборот, необходима стабильность – нашим бизнесменам, которые все время балансируют на краю, обязательно в жизни нужно что-то надежное. Знаешь, между тобой и твоей старшей сестрой – огромная разница. Аля довольно часто предпочитала не знать, а закрывать глаза и верить. Она слишком полагалась на свою интуицию.

– Я тоже полагаюсь на свою интуицию – поэтому и хочу заняться Алиной смертью. Моя интуиция мне подсказывает, что здесь дело нечисто, и ее до этого довели.

– Лида, когда мы проходили практику по патопсихологии, мне довелось в одной клинике тестировать женщин с подозрением на рак. Меня поразили тогда две соседки по палате. Одна была готова молиться любому Богу, хоть мусульманскому, хоть еврейскому, чтобы миновала ее чаша сия; она не пила никаких лекарств и день и ночь занималась медитацией, внушая себе, что это избавит ее от любых болячек, даже самых тяжелых. Она обращалась ко всем возможным бабкам и вся была увешана амулетами. Само слово "Рак" было для нее табу, она боялась его, как огня. А ее коллега по несчастью, наоборот, обложилась медицинскими справочниками и энциклопедиями; она определила для себя все возможные варианты своего диагноза – и как лечиться в каждом конкретном случае; она, не дожидаясь вердикта врачей, уже разослала своих ближних на поиски дорогих заграничных препаратов. Она тоже собиралась выздороветь – но только строго по науке. Вот такая же разница, как между этими двумя несчастными, и между Алей и тобой.

– Я думаю, что если диагноз подтвердился, их обеих уже нет в живых.

– Тем не менее Али нет в живых, а ты цветешь и пахнешь… Но ты, Лида, можешь показаться чересчур любознательной; ты не боишься, что твои поиски кому-то могут не понравиться?

– Что ты имеешь в виду?

– То, что это может быть опасно.

– Господь с тобой! – до этого момента я и не задумывалась над тем, что своими действиями могу навлечь на себя какие-нибудь реальные неприятности; мне следовало бы помнить, что от самоубийства до убийства один шаг – Вахтанг это сознавал очень хорошо и напомнил мне об этом. Но в 1986 году убивали значительно реже, чем в нашем 1996, когда и дня не проходит без громкого убийства. – Хорошо, я буду осторожна, – произнесла я, чтобы только его успокоить.

– В таком случае давай тогда поговорим о том, чем конкретно ты хочешь заняться.

– Я не знаю, с чего начать. То ли с того, что поднять истории болезни ее пациентов – может, они мне что-нибудь подскажут? То ли сперва расспросить тех коллег, которые знали ее по работе – но о чем конкретно? То ли составить список тех, с кем она вообще могла общаться в Москве, и попробовать найти этих людей… В любом случае, надо найти продолжение ее дневника – но где его искать? Может, у бабки Вари были и другие тайники…

– Все понятно, Лида, ты намерена взяться за Алину историю со всех сторон и сейчас вырабатываешь стратегию. Иного от тебя я и не ждал. Как жаль, что меня в ближайшие два года не будет в стране! Но тебя я не брошу – мама учила меня заботиться о маленьких. Я оставлю вместо себя заместителя – по детективной части, я имею в виду. Я сознаю, что я – единственный и неповторимый, и меня тебе никто не заменит!

И мой неподражаемый двоюродный брат сдержал свое слово. Через неделю состоялась его отвальная по случаю отъезда в Штаты; я, по своей привычке, слегка опоздала – гостьи, которые приходят слишком рано, обычно вербуются помогать на кухне, а я не люблю там вертеться в нарядном платье. Громко играла музыка; Вахтанг, не дожидаясь, пока я приведу себя в порядок, потащил меня в гостиную:

– Познакомьтесь, кто не знает: это моя двоюродная сестричка Лидия, – и тут же он подвел ко мне высокого молодого человека:

– А это Эрик, брат моего одноклассника и лучшего друга Артура, которого ты много раз здесь встречала. Эрик, между прочим, частный детектив.

Я остолбенела, замерла от удивления, просто обалдела. Наверное, я в жизни не встречала мужчину красивее Эрика. К его высокому росту и стройной фигуре надо добавить поразительно четко вылепленные и идеально соразмерные черты лица – но в нем не было ничего женственного, как у Антиноя*2. Не было в нем и каменной неподвижности статуи – нет, он улыбался мне привычной улыбкой покорителя сердец, причем в этой улыбке участвовали и необыкновенно изящно очерченные губы, и огромные черные глаза – и волосы у него тоже были черные, выдавая его кавказское происхождение (армянское; я вспомнила фамилию Артура – Хачатрян); впрочем, кроме цвета волос и глаз, ничего восточного в нем не чувствовалось. Ему было года двадцать три – двадцать четыре, и короткая стрижка "ежиком" его не портила, а, наоброт, подчеркивала правильную форму головы. На его фоне мой любимый двоюродный брат с его отпущенными почти до плеч в духе ранних битлов волосами, черными тонкими усиками под прямым гордым носом и манерами всеобщего любимца как-то сразу потускнел – а ведь и я, и почти все знакомые мне женщины считали его красивым.

Но не красота поразила меня в Эрике, нет. Не могу сказать, чтобы с эстетической точки зрения я им не восхищалась – как восхищалась бы прекрасным творением великого художника. Меня поразило то, каким образом необыкновенная и такая броская внешность может сочетаться с его пока еще довольно экзотической у нас профессией. Увидев один раз, забыть его уже было невозможно! И не заметить его тоже было нельзя – при его росте он никак не мог затеряться в толпе.

Об этом я его и спросила, когда он, галантно пододвинув мне стул, уселся рядом.

– У вас превратное мнение о частном сыщике, Лида, – ответил мне он. – В духе Дэшила Хэммета*3

– А разве он не должен быть лысоватым, сероватым, незаметным и во всем средним – среднего роста, средних лет и так далее?

Эрик от души расхохотался; смех его был приятен для глаз и слуха:

– Лида, вы прелесть! Наверное, я бы действительно не смог незаметно следовать за подозреваемым – но я как-то об этом не задумывался, это не по моей части. Моя специализация – добывание информации, а нужными нашей фирме сведениями чаще всего владеют женщины, – и он победительно улыбнулся. Я поняла, что перед этой улыбкой не может устоять ни канцелярская крыса из какого-нибудь пыльного архива, ни зеленая девчонка из паспортного стола, ни разъевшаяся до безобразия по причине отсутствия мужского внимания дама из домоуправления и уж, конечно, ни одна пожилая дворничиха… Возможно, что и я, психиатр со стажем, через чьи руки прошли десятки несчастных жертв красавцев-соблазнителей, тоже не смогла бы перед ним устоять.

О деле мы с ним в тот раз не говорили. Когда после весело-печального застолья – пили не за отъезд Вахтанга и Юли, а за их скорое возвращение – и бардовских песен под гитару я вышла на балкон подышать свежим, не отравленным табачными парами воздухом, Эрик последовал за мной. Он не был ни наглым, ни чересчур настойчивым – он просто попросил разрешения не только помогать мне в расследовании, но иногда и встречаться со мной просто так. Кто бы мог в этом ему в этом отказать? Только не я, у которой в Москве практически не было знакомых, и, соответственно, поклонников. Я, правда, побаивалась, что он будет слишком напорист, и мне трудно будет удержать его в рамках невинно-дружеских отношений с поцелуем в щечку при расставании, а я не собиралась пока заводить никаких других – слишком дорого мне досталось освобождение от Вити, и я жаждала независимости. Но мои опасения не подтвердились: проводив меня в тот вечер до дома, Эрик, прощаясь, удовольствовался тем, что галантно поднес к губам мою ладонь. Одно из трех, думала я, заперев за собой дверь и с трудом вылезая из своего лучшего шелкового платья, как змея из старой кожи: либо я ему совсем не понравилась (маловероятно), либо очень понравилась, и он боится меня спугнуть, либо просто страшится Вахтанга.

Так двоюродный брат обеспечил меня частным детективом. Но он не удовлетворился этим и дал мне еще в придачу и личного охранника.

На следующий день после отвальной они с Юлькой завалились ко мне в гости. Я сразу поняла, что Вахтанг от меня чего-то хочет – причем, судя по некоторым признакам, это было очень крупное желание, не укладывавшееся в обычные рамки. Он пожирал меня глазами, как ненаглядную возлюбленную, он готов был уже грохнуться на колени… Я не дала ему признаться мне в любви по всем правилам, заметив, что это неприлично на глазах у родной жены, и попросила приступить сразу к делу.

– Но я совсем не возражаю, – пискнула Юлька, а Вахтанг подхватил:

– Я открою тебе семейную тайну, Лида, – проговорил он драматическим шепотом. – Мама наконец собралась замуж.

Я долго не могла понять, какая связь между тем, что тетя Лена выходит замуж и тем, что я живу одна в двухкомнатной квартире, пока до меня не дошло, что Вахтанг бессовестно подбрасывает мне своего добермана. Гриша – очаровательный пес, но невоспитанный до крайности. Он прекрасно все понимает, все знает, все умеет – но не делает. Подчиняется он только сильной мужской руке – Вахтангу, да и то не всегда. Года два назад Вахтанг пытался продемонстрировать мне его выучку. Со словами "Попробуй дать ему что-нибудь вкусненькое, и ты увидишь, что он у тебя ничего не возьмет – у чужих брать не приучен" он протянул мне колечко какого-то сухого корма; я предложила лакомство Грише, и он тут же, ничтоже сумняшися, его взял. Общий смех и громкое "Фу, как тебе не стыдно!" хозяина так смутили несчастного пса, что он даже не стал смотреть на еду, лег и закрыл морду обеими лапами. Но это был единственный случай на моей памяти, когда Грей пришел в замешательство. Тетя Лена была у него на побегушках, а двадцатилетнюю Юльку он вообще не считал за человека. Тем не менее этот наглец был так обаятелен, что обе женщины, и пожилая, и молодая, его обожали. Мне он тоже нравился – на расстоянии, но брать его к себе в дом? Хотя именно меня он почему-то слушался, я могла бы с ним гулять и без повадка, в собачьи свары он никогда не ввязывался. Но вид у него был устрашающий, поэтому поводок был нужен, чтобы люди от него в панике не шарахались.

– Лида, ты представь себе отставного генерала, маминого жениха, который приходит к молодой жене – и с него тут же срывают папаху! – Вахтанг в ужасе закатил глаза, а Юля тут же добавила:

– Или вообще сбивают его с ног!

Срывать шапку с головы – это излюбленный Гришин трюк. Впрочем, и опрокинуть человека ему тоже ничего не стоит: он переросток, рост его в холке – 78 сантиметров, могучая широкая грудь… Худым его назвать нельзя – талии почти не наблюдается, а зад по габаритам напоминает могучую корму ротвейлера.

– Ребята, вы с ума сошли: я никогда с Гришей не справлюсь!

Тут они заговорили в два голоса, могучий грузинский баритон оттенялся нежным Юлькиным щебетаньем. У меня такой характер, говорили они, что любая собака мне будет подчиняться, а не только такой послушный пес, как Гриша. Тем более что он меня обожает…

Это правда. У меня длинные ногти, и ему нравится, как я его чешу.

– Хотя бы на время сжалься над мамой, отпусти ее с генералом съездить в сентябре в Карловы Вары, – умолял меня Вахтанг.

– И твои родители будут спокойно спать, если тебя будет охранять такой превосходный сторож, – добавила Юлька.

Не знаю, когда эти паршивцы сговорились с моими предками, но именно в этот момент раздался звонок из Петербурга. Я не сомневаюсь, что все это было подстроено и рассчитано вплоть до минуты. Мама просила меня – очень настоятельно просила – взять к себе Григория.

– Мы с папой будем меньше переживать, если с тобой будет такой замечательный пес, как Гриша – при одном взгляде на него любому хулигану захочется отойти от вас подальше. Ведь в Москве такая преступность, террористы по улицам ходят, бомбы взрываются…

– Мама, ну причем здесь террористы? А бомбы – это тоже никак не по Гришкиной части, взрывчатку вынюхивают в основном спаниели… И потом, меня никто пока взрывать не собирается.

Иногда я не понимаю маму – умнейшая женщина, а никакой логики. Или она тоже поддалась чарам Вахтанга? Конечно, она любит свою сестру и желает ей счастья, но не до такой же степени, чтобы взвалить на хрупкие плечи единственной оставшейся в живых дочери эту черную громадную псину!

В общем, дело кончилось тем, что я согласилась приютить у себя добермана на то время, пока тетя Лена со своим генералом будет в Чехии. Обрадованные родственники тут же притащили ко мне Гришу, его собственные мисочки на подставочке (с его ростом ему было затруднительно нагибаться до пола), его личные резиновые игрушки и купленные по такому случаю два новеньких теннисных мяча, а также ошейники, намордники, поводки, подстилку на меху и сухих кормов минимум на полгода. Я была в ужасе, когда они загружали пакетами "Роял канин" с трудом освобожденный мной сервант, но Юля меня успокоила:

– Не беспокойся, это ему на один зубок.

И они разъехались кто куда: молодые в американский университет, пожилые на курорт – а граф Грей остался со мной. Он поскучал дня три – у него было скверное настроение, он с мрачным видом ходил по квартире и рычал на мух, а потом привык к моему эксклюзивному обществу. Как я и подозревала, подстилка оказалась предметом чисто декоративным и была привезена в мой дом в основном для отвода глаз. Первые несколько вечеров мы с Гришей крупно ссорились – он упорно желал спать в моей постели, а я ему не менее настойчиво объясняла, что мне под боком не нужен никакой кавалер: ни Витя, ни даже он, Гриша. Потом мы с ним договорились, и он выбрал себе в качестве спального места ту самую софу, которая оказалась пещерой Аладдина. Не прошло и недели, как мне показалось, что я не смогу жить без этого взбалмошного, хитрющего и при этом обворожительного пса.

5

Я долго – никак не меньше четверти часа – размышляла над словами Вахтанга, которые он произнес при нашем последнем разговоре: я всегда добиваюсь, чего хочу, а хочу я обычно знать как можно больше. Не думаю, что он был во всем прав, но в чем-то попал в точку. В Москве мне было интересно; я училась жить одна и притом на гроши. Я знакомилась с доселе незнакомыми мне людьми, с жизнью стрессового стационара, с новыми пациентами – и была чуть ли не постоянно так счастлива, как ни разу за последние несколько лет.

Главное – я ощущала себя свободной. Я снова была сама собой. Я просто летала над землей. Мне никто не был нужен – я имею в виду, что мне не нужен был мужчина, я хотела отдохнуть от Вити. Хотя поклонники мне для хорошего самочувствия, естественно, были необходимы – и лучше Эрика кавалера придумать было трудно. Когда мы с ним куда-нибудь заходили – а ходили мы с ним в основном по театрам, я по ним соскучилась: ни Виктора, ни его друзей вытащить в подобные заведения было невозможно – все женщины дружно ахали от восхищения. Я помню, как в Олимпийской деревне на концерте моих любимых бардов Ивасей (Васильева и Иващенко) молоденькая девушка в шортиках, по виду студентка, отвернулась от своего спутника и целое отделение сидела с открытым ртом, уставясь на Эрика. Детектив, очевидно, привык к такой реакции со стороны женского пола и не обращал на нее внимания. Меня же это страшно забавляло; как-то на спектакле по Достоевскому в самый трагический момент я чуть не задохнулась от смеха, заметив, с каким восторгом пожилая дама в старомодном вечернем платье с хвостом-шлейфом смотрит не на сцену, а на моего несравненного приятеля. Мы с ним действительно оставались просто приятелями – когда однажды, провожая меня домой под дождем, Эрик вымок до нитки и я вынуждена была пригласить его подсушиться и обогреться, он попробовал было пустить в ход свои чары, но я быстро его осадила. Возможно, помогли мои объяснения, что я еще не отошла от неудачного брака и не хочу торопиться. А, может быть, он не отступился бы от меня так легко и просто, если бы не Гришка: мой пес явно не оценил Эриковой красоты и галантности. Скорее всего, он просто почуял в нем соперника; он рычал на него, обнажая в зловещей ухмылке все свои белоснежные акульи зубы. По-моему, детектив его боялся; он говорил с Греем заискивающим тоном, а пес всем своим мощным телом оттеснял его от меня. Мы так и пили чай: на одном конце стола мы с Гришей, на противоположном – Эрик с оскорбленным видом. Мне оставалось только вздыхать: я так надеялась, что спихну вечернюю прогулку под дождем на гостя, но они с псом явно не годились в одну упряжку, и выводить Гришку в конце концов пришлось мне.

Тем не менее, несмотря на присутствие грозного зверя, мы с Эриком умудрились составить план действий. Мы договорились, что я буду рыться в архивах больницы и под предлогом сбора материалов для диссертации постараюсь поднять если не все, то хотя бы самые интересные истории болезни, написанные рукой моей сестры – ну, например, того Кирилла с птичьей фамилией (к сожалению, к числу достоинств моего двоюродного брата не относится такая память, как у меня. Но птичья фамилия – то ли Воробьев, то ли Чайкин – это уже что-то). Эрик же будет искать адреса и телефоны нужных мне людей – тех, кто мог бы что-то рассказать об Але. Собственно говоря, это для меня мог бы сделать любой владелец современного компьютера и украденного с Петровки файла с данными о москвичах, но Эрик постарался втолковать мне, что не все так просто. Кто-то умер, кто-то уехал, кто-то поменял фамилию, а половина столичных жителей, даже имеющих московскую регистрацию, живет совсем не там, где прописаны. Может быть, он был прав, а может, просто набивал себе цену – мне это было неважно, меня интересовал лишь результат.

Лето близилось к концу; надо было торопиться, чтобы успеть воспользоваться для поисков отпускным периодом, когда в стрессовом стационаре было мало начальства и так же немного больных. Летом люди почему-то не впадают в кризисы – то ли погода этому не благоприятствует, то ли дел у них полно на своих фазендах, то ли в жару кипит кровь, бурлят страсти и просто не до депрессий. Так что работы у меня было пока немного; вот когда закончится летний сезон и вместе с ним – курортные романы, когда наступит осенняя хмурость и серое тусклое небо будет давить на горожан всей своей тяжестью – вот тогда-то стрессовое отделение будет заполнено до отказа, до последней койки. Так что я не должна была терять ни минуты, пока время крушения надежд и разводов еще не наступило.

У меня не было тяжелых больных, таких, из-за которых приходится задерживаться на работе, а потом весь вечер звонить дежурной медсестре: пойди еще раз проверь, как он там? В стационаре, как и всегда в последнее время, лежало много беженок. Эти в основном еще довольно молодые, но уже полуседые женщины с застывшим на лице трагическим выражением выводили меня из себя. Нельзя сказать, что их, потерявших в лучшем случае все свое достояние, в худшем – еще и родных, было не жалко. Я их жалела. Но я никак не могла понять, почему их всех, выходцев из провинции, так тянуло в Москву, где они, по-настоящему бедные и неприспособленные, никак не могли рассчитывать на устройство нового дома. В Москве легко заработать себе на хлеб – если, конечно, ты умеешь крутиться и не боишься работы. Но они крутиться как раз не умели, а нынешнее прозябание казалось им крайне унизительным; они почему-то считали, что государство обязано им помочь. Они часами могли говорить о своих бедах, но эти рассказы не давали им избавления, а, напротив, растравляли незаживающие раны. В общем, законченные продукты совковой системы – и потому несчастные. Именно для таких я повесила бы на стене бессмертный лозунг – "Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих".

Мне передали по наследству Раю, женщину смешанных кровей, беженку из Сухуми. Уехав из родного города, она некоторое время жила у родственников в Тбилиси, но ей там тоже пришлось несладко – как, впрочем, тысячам и тысячам коренных тбилисцев. В поисках лучшей доли она приехала в Москву, остановилась у друзей покойного мужа, впала в глубочайшую депрессию и попала к нам в стационар.

Я была у нее уже третьим лечащим врачом – она лежала в постели, почти не вставая, третий месяц. Она не желала приходить в себя и думать о будущем. Нет, она хотела, чтобы ей вернули прошлое: ее домик на окраине Сухуми (как раз там, где недавно проходила линия фронта), ее мандариновый сад, где проводили каникулы племянники чуть ли не со всех концов СССР, ее школу, где она преподавала в младших классах. Я увеличила ей дозу антидепрессантов и громко, так, чтобы она слышала, поговорила с сестрой Ирочкой у двери ее палаты: жаль Раю – если до конца недели не встанет, то придется переводить ее в настоящую психушку, ей тут не место. И чудо свершилось: Рая наконец начала вставать!

Мои диалоги с ней строились по одному и тому же принципу:

Я: Вам, Рая, пятьдесят – можно сказать, еще пятьдесят. Давайте думать, как будем жить дальше.

Рая: Государство бросило меня помирать, и я помру, как паршивая собака, в канаве.

Я: Какое государство?

Рая (после раздумья): Грузия.

Я: Вы же знаете, как сейчас в Грузии трудно…

Рая: Значит, Россия.

Я: Почему Россия?

Рая: Потому что из-за Ельцина развалился Союз.

Я: Хорошо. А на какие средства Россия должна вас содержать?

Рая: Вы ведь вполне прилично живете…

Я (чуть повышая голос): У меня зарплата 350 тысяч. Отдавать из нее половину вам я, извините, не согласна… И пенсию моей прабабушки, и так мизерную, я тоже с вами делить не намерена.

И так до бесконечности: сказка про белого бычка. Я бы не стала об этом писать, но эта проблема встала перед врачами стрессового стационара во всей своей красе, вернее, в неприглядности: как заставить людей, потерявших многое, но не руки и не головы, не ждать милости от природы, государства или благотворительных фондов, а собраться с силами и начать жизнь заново? А Рая меня в глубине души особенно раздражала – я ее сравнивала с другой женщиной из тех же краев. Я несколько раз покупала колготки в метро у Ирмы, молодой красивой грузинки родом из Сухуми, чей муж погиб именно там – а она оставила двух маленьких детей у родственников в Кутаиси и зарабатывала всей семье на жизнь, продавая чулки а подземном переходе и не зная при этом ни выходных, ни праздников. К тому же мне было жаль совершенно посторонних людей, которым Рая свалилась как снег на голову и которые, хотя и не чаяли, как от нее избавиться, тем не менее преданно за ней ухаживали.

Да, у моей старшей сестры подобных пациентов быть не могло… Распад огромной империи прошелся по отдельным семьям, принося смерть и горе. Не возилась моя сестра с такими, как Рая, как Нина, молодая армянка из Баку, в пятнадцать лет изнасилованная погромщиками и с тех пор безуспешно пытающаяся забыть обо всем и родить… Или как юная Эльвира из Грозного, у которой убили во время бомбежки деда и младшего брата. Но привела ее в Центр не семейная трагедия, а то, что в суматохе эвакуации она потеряла следы своего сокурсника, за которого надеялась когда-нибудь выйти замуж – именно это оказалось последней каплей. Впрочем, Эля пробыла у нас недолго – начался учебный год, и ей нельзя было терять времени, пора было снова садиться на студенческую скамью. Такие, как она, вызывали у меня уважение и профессиональную гордость: им я действительно могла помочь и на самом деле помогала.