Украинский национализм. Факты и исследования

Обвинение против Сеныка возвращает нас к самым ранним стадиям разногласий между двумя поколениями в националистической организации. Когда Бандера, Стецко и другие галицкие террористы были арестованы за нападения правительственных чиновников польской национальности, была представлена масса письменных свидетельств, подтверждающих их участие в заговорщической деятельности, которые сделали их защиту безнадежной в условиях Польши. Эти материалы были получены поляками от чешских властей, которые, в свою очередь, получили их неизвестно откуда. Точно, однако, то, что Сенык, как административный помощник Коновальца, был тем, кто первоначально готовил документы. В группировке «края» это событие вызвало возмущение, там приписывали происшествие небрежности Сеныка в работе с важными документами и неумении хранить их должным образом. Были ли они правы в своих суждениях, трудно определить, но легко можно представить себе, как такое чувство могло перейти в ненависть за время тяжелых лет пребывания в тюрьме. Обвинение, однако, более существенно указывает на трудное положение тех, кто пытается из-за рубежа направлять фанатическое подпольное движение в стране, где оно должно существовать и нести жертвы. Это также резко подчеркивает основу напряженных отношений между человеком действия, революционного порыва, и администратором, на которого никогда не смотрят как на человека, несущего свою долю груза.

Обвинение против Сциборского еще более обличительно. За несколько лет до этого, когда тот был редактором органа ОУН в Париже «Украинське слово», в редакцию газеты пришел коммунистический агент, который пытался убедить его предать национальное дело. Вместо того чтобы выкинуть этого человека вон, Сциборский, как рассказывают, завел с ним идеологическую дискуссию. Группировка Бандеры теперь утверждала, что Сциборский не сумел быстро среагировать, потому что он всерьез рассматривал предложение коммуниста, и подкрепила обвинение заявлением, что нахождение сестры Сциборского в Киеве позволяет советской сети держать его на поводке. Если учесть энергию Сциборского в борьбе с коммунизмом и до и после инцидента, это обвинение кажется безосновательным. Акцент на его виновности в том, что он вступил в дискуссию с коммунистом, с другой стороны, весьма показателен. Уже говорилось, Сциборский был прирожденным теоретиком, человеком, который поставил словесный дар на службу движению. Как ни парадоксально, его собственная теория делала основной акцент на воле, необходимости действия и примате народного духа (Volkgeist). Тот факт, что его наиболее экстремистски настроенные ученики, воспитанные в духе неприятия рационализма, вначале бросали тень на его репутацию, а затем стали ему смертельными врагами, можно назвать поэтическим воздаянием.[107]

Независимо от того, имело ли место обсуждение каких-либо еще предложений «края», не подлежит сомнению, что Мельник твердо отверг требование о смещении своих коллег. Его недоброжелатели утверждают, что такие действия свидетельствуют об отсутствии гибкости или даже о надменном отношения к более молодым членам организации. Его поклонники придерживаются той точки зрения, что это – убедительное доказательство его верности принципам, верности своим преданным товарищам. Какое бы из этих суждений ни было правильным, отсутствие согласия скоро привело к открытому конфликту. Бандера и Лопатинский вернулись домой, и 10 февраля на тайной сходке молодых галицких лидеров в Кракове Бандера был назначен главой нового, «революционного», Провода.[108]

Большая часть времени оставшегося 1940 года была отдана острой борьбе противостоящих фракций, направленной на укрепление позиций и перетягивание на свою сторону неопределившихся элементов. Вначале борьба велась довольно сдержанно с обеих сторон. Еще оставалась возможность уладить разногласия[109]. Антагонизм между конкурирующими фракциями усилился тем не менее из-за попыток группы «край» перетянуть на свою сторону некоторых из старших членов организации. Последние (за редкими исключениями) понимали, что пытаться сформировать свой контрдиректорат было верхом самонадеянности со стороны этих молодых людей. Более того, они утверждали, что стремление бандеровцев заручиться их поддержкой доходит до подталкивания к прямому предательству товарищей, и расценивали подобные предложения как бесчестные и наглые[110]. Со своей стороны представители молодого поколения считали, что пытаются свергнуть негибкое и своевольное руководство, чтобы реализовать впоследствии истинные задачи организации. Поэтому их расстраивало, что старшие презрительно отклоняют все предложения.

Обострение достигло предела после серии переворотов и контрпереворотов в разгар лета. Молодые сторонники Бандеры заняли штаб украинского Центрального комитета в Кракове. Административные должностные лица, большинство из которых не были связаны с ОУН, расценили эти действия скорее с раздражением, чем с прямой враждебностью, но когда возвратился полковник Сушко, он быстро изгнал захватчиков[111]. Затем, в августе, он повел маленькую группу своих сторонников, набранных, вероятно, во вспомогательных полицейских формированиях, с которыми он активно сотрудничал, в набег на бандеровский штаб в Кракове, который закончился уничтожением их тайного печатного органа и захватом множества документов[112]. К тому времени все переговоры о воссоединении были прерваны, и к ноябрю конфликт перешел в открытую бойню на улицах Кракова. Как отмечалось выше, нацистские круги вообще презирали ОУН и особенно не доверяли Сушко. Офицеры военной разведки (абвера), с другой стороны, убеждали фракцию Банд еры урегулировать свой конфликт с фракцией Мельника, поскольку они хотели избежать дальнейшего раскола в среде украинских политических группировок.[113]

В самой Большой Германии всех украинцев, за исключением сторонников прогетманской «Громады» (главным образом восточные украинцы), предполагалось объединить в составе УНО (Украінське національне об'єднання), полуофициально признанного германскими властями. Внепартийная организация, УНО, однако, расценивала национализм как ведущую идеологию и действовала как социальный придаток ОУН[114]. Глава, полковник Тымош Омельченко, был твердым сторонником «законного» Провода ОУН Мельника. После того как более молодое поколение подалось к Бандере, Омельченко и его помощники приказали, чтобы все члены УНО докладывали о попытках «раскольнической деятельности» и в конечном счете очистили организацию от активных сторонников Бандеры[115]. В июне 1941 года Омельченко присоединился к Кубийовичу в попытке убедить германские власти поддержать идею независимой Украины – в рамках расширенных географических границ и под руководством Мельника, «который теперь, несомненно, пользуется наибольшим авторитетом среди украинцев… как единственный человек, которому можно доверить управление украинской нацией».[116]

Позиция лидеров УНО была важна, поскольку эта организация становилась сильнее из-за серьезного притока украинцев из областей, оккупированных Венгрией и СССР. Если в 1937 году УНО состояла из нескольких десятков человек, то в 1938-м в нее влилось почти четыре сотни, в 1939-м – приблизительно 2000 и почти 11 000 – в 1940 году[117]. Поскольку украинские иммигранты состояли в значительной степени из фабричных и сельскохозяйственных рабочих, отделения были сформированы в многочисленных городах собственно Германии, на территории протектората и районов, недавно аннексированных у Польши[118]. Но поскольку руководство было не способно управлять УНО, сторонники Бандеры быстро насадили в этих местах свои собственные ячейки. Таким образом, в 1941 году существовали параллельные и противоборствующие центры украинской жизни во многих городах и индустриальных центрах Большой Германии.[119]

Пытаясь поставить под контроль националистическое движение, обе стороны затеяли споры, а также прибегли к организационному давлению. Многое происходило на «устном» уровне, особенно со стороны группы «край», которая, в сравнении с мельниковцами, не обладала ни физической базой, ни опытными полемистами, необходимыми для соревнования в прессе. Представители этой группы напирали на колебания и неудачи старшего Провода, доказывали, что те находятся в зависимости от иностранцев, и утверждали, что новое поколение лидеров хочет возвратиться к чисто военной организации наподобие УВО, оставляя политические и идеологические вопросы легальным партиям типа УНДО[120]. Существенным, однако, как выше указывалось, было обращение бунтарей к молодежи, ее воле, действию.

За контраргументами, предлагавшимися мельниковцами, легче проследить, потому что они излагались в открытых периодических изданиях, хотя и в несколько завуалированной форме. Часть контраргументации поставлялась теми, кто не состоял в ОУН, особенно церковными иерархами. Епископ Иван Бучко, который считался близким сторонником Шептицкого и который позднее стал главой всей Украинской католической церкви, вовсю расхваливал Мельника. Епископ был в то время в Америке с пастырским посещением украинских иммигрантов; в одном из своих интервью в Нью-Йорке он, как сообщали, заявил, что украинские националисты представляют цвет нации, обладают выдающейся личностью в лице Мельника как лидера[121]. Как выше отмечалось, монсиньор Волышин тоже ставил Мельника выше других националистических лидеров. Сомнительно, однако, что такие заявления, несмотря на авторитет их авторов, способствовали укреплению позиций Мельника ввиду явного антиклерикализма молодежных кругов.[122]

В аргументации мельниковцев основной упор делался, однако, на обязанность членов такой авторитарной организации, как ОУН, соблюдать субординацию в отношениях с руководством. Как уже отмечалось, характер Мельника и его взгляды не способствовали этому. Тем не менее партийные органы воздавали все больше хвалы лидеру, и все чаще разгорались теоретические дискуссии о природе его позиции[123]. Главной проблемой для любой авторитарной организации является установление легитимности ее лидера. Если сомнения в лидерстве нельзя подавить силой, нужно обратиться за благословением к фигуре из прошлого, которой поклоняются все. Поэтому непрестанно повторялось, что Коновалец назначил Мельника своим преемником и что Мельник созвал римский съезд во исполнение долгосрочных указаний убитого лидера[124]. Подвергались резкому осуждению «называющие себя националистами», но «впадающие в либерально-демократические грехи» личного неподчинения руководству и партийных интриг[125]. Несколько позже, подчеркивая воинский долг членов ОУН соблюдать дисциплину, один из представителей «законной» группы заявил, что исключение из организации означает «моральную смерть».[126]

Однако оставалась еще одна область, в которой развертывалась борьба за власть. Отмечалось, что почти все влиятельные старые члены организации отвергли предложения бандеровской группировки к союзу. Было одно исключение – Ярый. У этого натурализовавшегося украинца одно время были разногласия с Мельником по поводу, как говорят, финансовой отчетности, а также разногласия, вызванные его стремлением высвободиться из-под контроля Мельника в переговорах с немцами[127]. В появлении нового центра Ярый, очевидно, увидел возможность уйти от подчинения тем, кого считал эмигрантским сборищем, безнадежно сбившимся с пути к реальной цели.

Он полностью порвал со старым Проводом и перевел свои ценные контакты на «край», в молодой энергии которого увидел единственную надежду на развитие сил освобождения[128]. Но, поступив так, он восстановил многих против нового движения, поскольку казалось странным, что только иностранец присоединился к бандеровской группировке. Почти с самого начала это обстоятельство способствовало появлению подозрений, что именно внешние силы – Советский Союз, а также Германия – инспирировали бунт, чтобы ослабить националистическое движение[129]. Был ли Ярый простым орудием абвера или старался использовать немцев, чтобы достичь целей националистов, сказать трудно; но представляется почти точным, что слухи о его связях с коммунистами беспочвенны.

Такие подозрения, однако, не помешали краевой группе продолжать формирование своей организации. Как будет показано далее, сильная нелегальная сеть сохранялась и в оккупированной Советским Союзом Галиции, руководил ею взбунтовавшийся Провод. В генерал-губернаторстве был отмечен также значительный прогресс. В марте 1941 года в Кракове была созвана генеральная конференция ОУН-Б(андеровцев) – в противовес римской – «Второй съезд ОУН»[130]. К этому времени значительная часть молодого поколения националистов включилась в новое движение, и уже начали появляться его ответвления. С одной стороны, «активисты» – Бандера и его первый помощник Стецко – полностью сохраняли контроль над организационной структурой. Им всеми силами помогал Мыкола Лебедь, один из первых краевых лидеров, который был теперь утвержден третьим в команде. Лебедь взялся за организацию службы безпеки (СБ) – службы безопасности. ОУН-Б было необходимо иметь свою тайную полицию подобно всем организациям, будь они в подполье или при власти, которые требуют монолитного подчинения лидеру и не щепетильны в выборе средств. В Лебеде – маленьком, спокойном, но решительном и жестком – СБ нашла довольно квалифицированного руководителя, впоследствии снискавшего – себе и возглавляемой им организации – дурную славу благодаря своей жестокости.

Очевидно, несколько поодаль от ведущей группы стояло множество молодых людей, которых в организации прежде всего привлекала военная сторона. Они еще не пользовались влиянием, но их наиболее типичному представителю, Роману Шухевичу, предстояло позже быстро пойти вверх. Еще дальше от руководящего ядра стояла группа, чьи цели включали в себя и социальные, как и национальные, аспекты желанной революции. Их лидером был Иван Митрынга, сын галицкого крестьянина, который был назначен Коновальцем специальным «референтом» по социальным вопросам. Он и его коллеги были слишком неприметны, чтобы обеспечить себе место у руля организации, но есть мнение, что они все же имели влияние на формирование платформы организации. Их программа, повторяя «волюнтаристские» элементы – упор на волю, действие, дисциплину, презрение к здравому рассудку и «националистическому» элементу верховенства нации (согласно декалогу движения, его члены, как было сказано, должны были ставить интересы украинской нации превыше всего), – давала некоторое место размышлениям о социальных вопросах. В то время как коммунистическая система отвергалась, осуждался и либеральный капитализм, а некий слабо очерченный социализм приветствовался.[131]

В то время как самую сильную украинскую партию разрывал фракционный конфликт, ее члены, наряду с членами менее авторитарных группировок, пытались поддерживать остатки независимой жизни в областях, полученных Советским Союзом. Галиция, реальная база организованного украинского национализма, перешла под коммунистический контроль в сентябре 1939 года. Поначалу лидеры легальных партий, похоже, не понимали всей значимости этой перемены. Большинство из них выросло при относительно толерантном австрийском режиме и даже под властью Польши было способно занимать позицию напряженного сотрудничества с властями. Значительное число чувствовало или по крайней мере надеялось, что подобное возможно и при советском режиме. Следует подчеркнуть, что эти люди были решительными антикоммунистами; большинство из них боролось с коммунизмом, когда он представлял собой весомую силу в Галиции двадцатых годов. Но коммунисты того времени, делавшие ставку на украинский национализм и не имевшие еще законченной тоталитарной доктрины, представляли собой совершенно иного противника, чем та коммунистическая партия, которая правила Советским государством в 1939 году.

22 сентября, когда советские войска подходили ко Львову, восьмидесятилетний Константин Левицкий, когда-то руководитель западноукраинской республики, начал формирование украинского непартийного комитета для ведения дел с оккупантами. С помощью доктора Степана Барана, видного лидера УНДО, из описаний событий которого можно узнать подробности этого эпизода украинской истории, удалось собрать приблизительно двадцать местных лидеров. Группа выбрала делегацию из семи человек для установления контактов с Красной армией. За два дня до этого они смогли получить аудиенцию у генерала Иванова, советского командующего, который вежливо принял их, но препроводил к некоему Мищенко, «директору по гражданским делам Западного фронта»[132]. Тот произнес несколько добрых слов на хорошем украинском; он обещал, что не будет никаких преследований, и все имевшее место до советской оккупации будет предано забвению. Эмиссары, особенно интересовавшиеся гарантиями безопасности культурного общества «Просвита» и грекокатолической церкви, были направлены Мищенко к специальным лицам, в ведении которых находились эти вопросы.

Пожилой Левицкий вернулся домой с ощущением, что миссия по налаживанию связей с новым оккупантом удалась. Но его более осторожный помощник, доктор Баран, в качестве директора самой крупной украинской газеты «Дило» направился к издателю газеты «Новый час» Зенону Пеленскому, чтобы обсудить с ним и А.Т. Чеканюком, главой нового учреждения по делам печати, вопросы, связанные с продолжением украинской журналистской деятельности[133]. И тут стало ясно, что на самом деле означает советское вторжение. Чеканюк уже был включен в редакцию «Дила» и, очевидно, хорошо ознакомился с позицией и прошлым своих просителей. Он сообщил им о приехавшем коллективе из двадцати советских журналистов, которые начали подготовку к выходу преемницы «Дила» – коммунистической «Вильна Украина», и недвусмысленно дал понять своим «гостям», что их талантам может быть найдено применение, если направить их в правильное русло, руководство же прессой остается полностью в руках коммунистов.[134]

В течение недели несколько ведущих фигур местной украинской общины, включая Константина Левицкого и секретаря представительского комитета Ивана Нымчука, были арестованы. Какое-то время, однако, членов делегации, посетившей советский штаб, не трогали, и несколько человек сумели убежать на оккупированную немцами территорию[135]. Лидеры УНДО также были арестованы; доктор Дмытро Левицкий, глава партии и украинской делегации в Польском сейме, – 28 сентября, в это же время арестовали и его наиболее видных коллег. Арестованных лидеров направили в Москву, – как считают, в печально известную тюрьму на Лубянке, – и ни о ком из них, за редким исключением, с тех пор никто не слышал[136]. Коммунисты, избавившись от основных националистических политических деятелей, приступили к созданию собственной политической организации в Галиции и на Волыни. Даже официальная советская версия гласит, что сформировать «народное одобрение» по поводу присоединения оккупированных земель к Советскому Союзу удалось в минимальные сроки. «Украинский национальный конгресс» (так автор именует то, что по-украински называлось «Народни Зборі Західной України». – Примеч. пер), «избранный» сразу после советского вторжения, собрался 26 октября; 1 ноября председатель пленарного комитета М.И. Панчишин направил просьбу о вхождении в Украинскую Советскую Республику; 15 ноября Верховная рада (Верховный совет) одобрила просьбу, и таким образом восток и запад Украины «соединились».[137]

Несмотря на полную замену независимой печати и политических организаций коммунистическими учреждениями, в первые месяцы были предприняты значительные усилия, направленные на привлечение народной поддержки новому режиму. Возможно, одной из причин этой попытки было желание повлиять на умы украинцев за пределами увеличившейся Советской Украины, особенно в генерал-губернаторстве. В протоколе к соглашению о германо-советской границе и договору о дружбе от 28 сентября 1939 года, который определил границу между частями Польши, аннексированными двумя тоталитарными державами, предусматривалось, что правительство СССР не будет ставить никаких препятствий миграции этнических немцев из Восточной Польши в Германию. Это обеспечило нацистам право «возвратить домой» десятки тысяч германоговорящих жителей Волыни. В ответ Германия подтверждала равное право белорусов и украинцев выезжать в Советский Союз[138]. В соответствии с дальнейшими условиями протокола, советской комиссии по «репатриации» позволялось посещать в начале 1940 года область, где жили лемки[139]; однако к концу июня ей удалось побудить только три с половиной тысячи украинцев пересечь границу в сторону Советского Союза.[140]

Кампания по приобретению друзей в Галиции и на Волыни имела отчасти отрицательные последствия (очевидно, с точки зрения националистов. – Примеч. пер); избегалось применять меры, которые могли бы разжечь антисоветские настроения. Деятельность церкви не была полностью подавлена. Хотя церковь и подвергалась резкой критике[141], ее недвижимое имущество было передано государству, а религиозные ордена распущены[142]. Советские власти ослабили влияние духовенства на молодежь, ликвидировав систему католических школ и заставляя детей вступать в коммунистические организации[143]. Однако митрополит Шептицкий был уважаемой фигурой[144]. Интеллигенции, не занимавшей видных мест в политике, предоставлялось заниматься своими делами, хотя представителям некоторых профессий, например юристам, пришлось сменить род деятельности[145]. Положительной стороной было то, что украинский язык получил гораздо большее распространение, чем при поляках. В частности, Львовский университет был формально украинизирован и по языку преподавания, и по штату сотрудников, хотя к сопротивлению оставшихся польских профессоров против чтения лекций на украинском языке власти относились снисходительно[146]. Студенты вузов Восточной Украины ездили на экскурсии в Западную Украину, а львовские студенты с поощрения коммунистов – в Киев[147]. Другие элементы галицкого населения – преподаватели, врачи, артисты – ездили в Киев, чтобы участвовать в украинских культурных мероприятиях.[148]

Однако спустя сравнительно короткое время советская администрация, кажется, убедится, что такое «либеральное» отношение к украинским национальным чаяниям непродуктивно. Примерно с середины 1940 года украинские оккупационные войска, которые, очевидно, были в слишком дружественных отношениях с местным населением, были заменены частями, укомплектованными солдатами, призванными на службу в Средней Азии[149], приграничная с генерал-губернаторством полоса в несколько миль была очищена от населения, и пересечение границы стало почти невозможным[150]. Было положено начало коллективизации сельского хозяйства[151]. Возможно, не менее важным, чем эти целенаправленные действия, было направление десятков тысяч советских государственных, партийных и армейских работников на запад Украины, и местное население было серьезно раздражено непомерной численностью чужеродных элементов.[152]

Хотя и невозможно знать, какими мотивами руководствовалась советская власть, переходя к более жесткой политике, можно предположить, что сыграло свою роль негативное отношение населения к эпохе «терпимости». Власти, вероятно, скоро обнаружили, что студенческие обмены имели эффект, противоположный задуманному, поскольку западноукраинские студенты были неприятно удивлены бедностью на востоке Украины и господством во многих номинально украинских местах русского языка и культуры[153]. С другой стороны, у восточноукраинских студентов, приезжавших во Львов, появлялась первая возможность заразиться вирусом «буржуазного национализма»[154]. Помимо нежелательных идеологических последствий, прежняя политика не предотвратила подпольной деятельности молодых националистов в Галиции.

Большинство членов ОУН, конечно, не могли покинуть оккупированные советскими войсками земли. Невозможно получить достоверные свидетельства того, насколько активно оставшиеся националисты продолжали свою деятельность, но они наверняка воздерживались от открытой оппозиции режиму. Тем не менее в конце 1940 года НКВД удалось выследить значительное число националистов, которые были приговорены к смерти или тюремному заключению после судебного процесса во Львове, известного по документам ОУН как «суд над пятьюдесятью девятью». Среди приговоренных был Крымницкий, руководитель движения ОУН на оккупированных советскими войсками территориях[155]. По всей вероятности, он и его товарищи стояли на стороне Бандеры в его споре с Мельником. Конечно, оставшиеся члены организации, которые, несмотря на серьезные потери в их рядах, были способны и далее существовать как организованное подполье, стали приверженцами нового лидера. Новый руководитель подполья, Иван Климов, являлся одним из наиболее фанатичных сторонников Бандеры, какими могло похвастаться это фанатичное движение молодого поколения[156]. Несмотря на то что многие в Галиции поддерживали полковника Мельника, сомнительно, чтобы они проявляли достаточную активность – или проворность – для формирования даже подобия подполья, хотя, очевидно, агенты спорадически контактировали со штабом в генерал-губернаторстве.