Сны в руинах. Записки ненормальных

Как жертву кораблекрушения, меня будто вышвырнуло на берег этим неимоверным, страстным, убийственным штормом. Едва вернув себе разум, едва сообразив, где я и что испытал, понимая, что не только не представляю себе кто эта девушка, но даже имени её спросить не потрудился, я спешно одевался, поражаясь своему недавнему безумию.

– Скажи хоть, как тебя зовут, – моя то ли жертва, то ли искусительница лениво накручивала огненную прядь на палец, насмешливо следила за моей суетой.

– Какой-то парень, – я бессовестно развернулся к выходу.

Ведьма зло хохотнула, и что-то увесистое влетело в стену рядом с моей головой.

– Вы что-то обронили, – зачем-то дополнил я свою наглость и вышел, быстро и не оглядываясь, панически сбегая из этого шумного, забросанного бликами огней сумасшествия.

…Странно было осознать, что, не пытаясь и не собираясь мстить Венеции, обижать её назло чему-то или кому-то, я тем не менее успел на этом пути намного больше, чем она со всей своей спланированной хитростью. Кто водил меня за руку по этой красочной пустыне собственной низости? Кто стоял за спиной, шептал и искушал?..

На память об этой прогулке мне остались исцарапанная спина и пульсирующая – живая и капризная – боль в губах. Я сидел на улице, подставляя лицо скудным каплям стеснительного летнего дождя, и совсем их не чувствовал. Разгонял в душе демонов, вылезших неизвестно откуда, выпущенных на волю химическим безумием, для удобства использования спрессованным в таблетки. Смотрел на яркие, манящие окна своего дома, не догадываясь, что где-то там Венеция прячет свои слёзы, свою тоску. Оттого, что жизнь её снова рушат наркотики, что пособником им в этом стал именно я… И один лишь Расти заметил эти слёзы. Да и он не сумел их понять.

Какой-то карнавал дрянных бесов, словно бы одурачивших нас троих, завлёк и закружил в обворожительном, пылком танце. И каждый из нас обронил в этой дикой пляске частицу своей души, обменял на совершенно невнятную выгоду, прельщавшую ярким, фальшивым блеском подделку. А мы с Венецией едва не разделили бо́льшую её часть на двоих. Тайно, как сообщники…

Никогда я не предполагал, что так легко могу потерять себя, контроль над чем-то, что должно принадлежать только мне – рассудком, душой. И страшна эта потеря была даже не бесконтрольностью, а упрямым желанием, жаждой этот самый контроль потерять. Той бездумной радостью, с которой я нёс кому-то свою душу, тем внутренним восторгом, с которым отдал её для злого баловства. Я сделал шаг к пропасти и был счастлив. Заметно наслаждался лёгкостью, с которой мне тот шаг удался, словно хотел быть лучшим в этом тёмном, азартном, приятном спорте…

Возвращая себе разум, собирая его по кусочкам, выветривая остатки дурного, предательского тумана, я ужасался тому, что так просто, оказывается, распродать себя мелким, весёлым бесам. Расшвырять части своей души, как мелкие монеты ярмарочным паяцам. Дружески пожать мягкую лапу дьявола – всегда протянутую, всегда наготове. Не успеешь, не увернёшься – и он уже зацепил тебя ласковыми когтями, тянет в блаженное рабство.

Часть 2 «Грааль»

I

Ноги увязали в асфальте, как в песке, не слушались и заплетались, будто бежал я уже несколько часов. Улицы – знакомые и нет – пустые, безлюдные, травящие душным страхом закоулки…

Я убегал от чего-то жуткого, смертельно, нестерпимо опасного. Чего-то такого, что одним своим присутствием где-то там, за спиной, убивало вернее, чем любая пуля. Просто втаптывало душу в ужас, из которого никогда уже не выбраться. Задыхаясь, я всё пытался рассмотреть это что-то, такое страшное, что гнало меня по этим улицам, безнадёжно одинокого, паникующего. Постоянно оглядываясь, – чего никогда не делал наяву, – спотыкаясь, теряя скорость и падая, я видел лишь яркое солнце, коловшее жаркими лучами серое, с потрёпанной дорожной разметкой шоссе, уходящее куда-то вниз, к океану. И эта мирная, радостная картина пугала меня ещё больше именно тем, что я никак не мог увидеть, кто же угрожает мне, тем, что, обманывала своей красотой, приближая нечто тёмное и неотвратимое, прячущееся в тёплых бликах безмятежного солнца. Я чуял эту надвигающуюся опасность, знал про неё, как можно знать только во сне – точно, абсурдно и бездоказательно. И бежал, сбивая дыхание, давился собственным страхом, падал и поднимался, с детским, безысходным ужасом всё-таки боролся за жизнь, за каждую её секунду. Мимо чьих-то домов, притаившихся в цветах и зелени… Каких-то людей, бросавшихся ко мне с беззвучными приветствиями. Они растягивали рты весёлыми, немыми улыбками, будто уговаривали сдаться, забыть про страх и упорство выживания. Манили какими-то миражами моё сердце, приглашали в свой призрачный, нетленный мир. Но я не мог остановиться, не хотел поддаться этим хитроумным уловкам сознания и бежал из последних сил, всё больше паникуя от мутного ужаса, от чьего-то холодного, злого дыхания, настигающего и не сдающегося.

…Были какие-то горы, предательски вихляющие тропки. Камни срывались из-под ног, тащили вниз за собой, и какие-то кусты колюче цеплялись, царапаясь и злясь на бестолкового, перепуганного человека, строптиво не желавшего принять свою судьбу и так нагло потревожившего покой этих гор. Что-то дикое и заснеженное, какие-то каменистые склоны и вершины, которых я никогда в жизни не видел… С маниакальным упорством я рвался по этим тропам то вверх, то вниз, ведомый каким-то придуманным, спасительным инстинктом добежать куда-то. Просто добежать и всё прекратится, я снова буду свободен. Только бы добежать… Ведь не может же это тёмное, скрытное чудовище вечно дышать мне в спину?

Но чувствуя, как обрываются нервы, вдруг понял, что слишком медленно, что не успеваю и не успею. И от этой мысли первобытный, неконтролируемый, необъяснимый никакой логикой страх захлестнул меня липкой волной. Что было такого важного там, куда я так стремился? Я не знал. Но что-то гнало меня. Всё дальше и дальше. Как свора гончих самого дьявола, подстёгивало ужасом и отчаянным, бессильным до слёз желанием выжить, обмануть что-то, что обмануть невозможно…

Даже во сне я чувствовал, как напрягается всё тело, как связки выкручивают мышцы настойчивой болью, и сердце захлёбывается кровью и паникой. Я боялся потерять рассудок от этого безумия, окружившего меня со всех сторон. Уже в самом сне начиная понимать, что это всего лишь сон – страшный, шизофренический, навеянный всем увиденным, – я стучался в своё сознание, безуспешно пытаясь проснуться. Но что-то никак не хотело отпускать меня из этого мира моей собственной паранойи, надвигалось, наваливалось, зачем-то решив погубить. И было ещё страшней оттого, что, чуя приближение этой гибели, я всё ещё не видел, что же именно несёт её в себе, где кроется это сумасшествие в прозрачном, безмолвном воздухе, и с какой стороны ворвётся оно в душу.

В мёртвой до ужаса, до нервного визга, какой-то звенящей беззвучием тишине что-то вдруг налетело на меня, ударило в грудь, и, страшно похолодев, я медленно и жутко стал падать назад. И именно в этом падении, именно на спину как будто и был источник всего того смертельного ужаса, преследовавшего мой разум так упорно. То, от чего я надеялся убежать, теперь вцепилось холодными, костлявыми пальцами в позвоночник, тянуло в какую-то бездну, неумолимо заваливало во тьму. А я ничего не мог исправить и, раскинув руки, хватая пальцами пустой, равнодушный воздух, лишь падал, умирая от ужаса, чувствовал, как разбиваюсь, будто фарфоровая фигурка, которую случайно уронили с каминной полки…

Едва не свихнувшись от этого ощущения бесконечной, разламывающей на куски смерти, я вдруг резко вынырнул из вязкой, густой жижи сна. На меня точно ведро воды вылили, сердце колотилось, словно я и правда сбегал на Тянь-Шань и обратно. Меня трясло от холода, от всего пережитого в этом непонятном, отвратительном видении. Жуткое, омерзительное, разъедающее безумие так и застряло во мне, билось ледяной дрожью где-то вдоль нервов…

Есть такие сны, которые даже стыдно назвать кошмарами, потому что ничего страшного или опасного там, в общем-то, и не происходит. Обычный набор каких-то совершенно невинных картинок, вещей или событий, которые почему-то запомнились, и были найдены спящим разумом. Но вот именно этот мирный душевный калейдоскоп и способен отчего-то рождать странное, страшное, безумное и непостижимое ощущение экскурсии в ад, свидания с самой смертью, с чем-то, что за гранью понимания и логики… И это ощущение нельзя назвать даже ужасом. Это нечто большее – невыносимей и грубее, – для чего не придумано названия. И проснувшись, находишь лишь отголоски, дальнее эхо пережитого во сне. Но и эти крупицы познания отравят сердце как зараза, неизвестная и мучительная болезнь, вернутся в память ещё не раз, призрачными осколками изранят душу.

Я взъерошил мокрые волосы, стараясь успокоиться. От чего же я так долго убегал? Чего боялся так панически? И почему-то вспомнился мне вдруг один рисунок, виденный когда-то давно в цветастой религиозной книжке: тощая, бледная фигура на измождённом коне, жадно протягивавшая руки, и чёрная, клубящаяся гарью и огнём, страшная масса вздымалась за ней огромной тенью. И эта чудовищная, раскинувшаяся тьма будто пыталась обхватить дымной смертью весь мир, поглотить его, растворить в себе… Четвёртый Всадник, идущий следом за братьями топтать жизнь человечества за грехи. «Всадник на бледном коне…»

Тьфу! Вот как вспомнится какая-нибудь ерунда, так и поседеть можно. Начитался в детстве идиотских книжек про конец света – вот вам результат, получите свои «оптимистичные» сны. Да ещё и эти чёртовы психологические тренинги, расковырявшие в душе забытые страхи! Иногда мне начинало казаться, что даже на войне, такой, как в фильмах – в грохоте и под пулями, среди огня и смерти, – не было бы так страшно, противно и трудно, как в эти месяцы подготовки… Тошнотворные ночные кошмары до инфарктов в 19 лет… Дожили.

Я выдохнул из себя эту мутную жуть привидевшегося апокалипсиса и опять закрыл глаза. Успокаиваясь, настойчиво отвлекал сердце зовущим, волнующим смехом, цепко хранимым памятью. Излюбленная игрушка моей души несколько последних дней – тот смех впился в меня, томил моё сердце и нежно мучил. А я всё вслушивался в эти переливающиеся в памяти звуки, искушал себя ими, берёг, как священную реликвию, эти драгоценные частицы чужой радости.

…Она прятала лицо в ладони, утаивала от посторонних смех, будто не желая делиться им с кем-либо, удерживала его в руках. Но не в силах надолго пленить свой восторг снова откидывалась назад, запрокидывала голову и хохотала громко и счастливо чему-то неведомому, но, безусловно, прекрасному. И точно шаля и подзадоривая её в этом смешливом изнеможении, пряди капризно завивающихся волос падали ей на глаза, дразнили, манили меня светлыми, мягкими волнами. А она всё не могла успокоиться, смеялась и смеялась, обхватывая живот руками, словно бы обнималась с каким-то своим собственным счастьем. И этот её смех, эта открытость восхищения миром покорили и приворожили меня, уволокли моё беспомощное, притихшее сердце в какую-то томную, сладкую глубину…

– Заблудился, пехота?

С доведённой до автоматизма, не требующий раздумий, уже впаянной в рефлексы готовностью я развернулся, бодро отрапортовал строгому офицеру, передал опечатанный пакет. Стоял, вытянувшись и напрягаясь лопатками, слушал, как за спиной резво шуршал проворный топот строящихся. И мой затылок раскалялся от одного только понимания, что где-то в этом шорохе теряются её движения. Что, наверное, она всё ещё улыбается, ведь такую радость нельзя удержать резко и сразу. Даже по приказу.

Я пробыл там не больше двух минут, ушёл, так и не посмев обернуться, натолкнуться на её взгляд, выдать своё глупое, мальчишеское воодушевление. Но моя память словно украла у того дня образ смеющейся, очаровательной девушки, скрытно и бережно унесла с собой мельчайшие мгновения тех минут. Эта улыбка, падающие на глаза солнечные пряди, ревниво прячущие от меня, от моего жаждущего сердца свою хозяйку… Те две минуты, проведённые будто бы совсем в другом мире, распадались сейчас в моей памяти на множество деталей, агрессивно и весело наскакивали, хватали моё воображение. Как шалящие дети, требовали внимания ко всем сразу, и я терялся в этой ликующей толпе. Тот искрящийся смех заразил меня каким-то счастливым томлением, безудержной – и верно, глупой для стороннего наблюдателя – улыбчивостью, которую я никак не мог усмирить, которой хотелось поделиться со всеми, с кем угодно. Словно сердце пыталось рассказать что-то занимательное, важное и весёлое, не успевало подбирать слова и захлёбывалось этим торопливым восторгом как в детстве.

С того момента я жил в двух абсолютно не похожих друг на друга реальностях. Потея и задыхаясь на учениях, вздрагивая от взрывов и стрельбы на полигоне, уставший и замученный подготовкой, страхами и неизвестностью будущего, я всё же воспринимал это как нечто чужое, просто выданное моей жизни на время. Точно я жил за кого-то другого, совсем мне постороннего, притворялся им и лишь потому вынужден был терпеть всё это. Нас усиленно готовили к тяготам военных действий, но я будто никак не хотел осознать, что это происходит именно со мной. Что через месяц-два всё станет намного сложнее, страшнее. Что враги больше не будут условными, безобидными, разрисованными мишенями. Что стрелять будем не только мы, но и в нас… Моя душа ничего из этого не желала принимать всерьёз, отбивалась от навязанных тревог, чтобы сосредоточенно и тайно изучать новое, долгожданное сокровище.

Любовь…

Я так упрямо и спешно искал это изумительное чувство – в темноте и на ощупь, ранясь и раздражаясь. Стремился измерить, выявить какие-то признаки, смутные вздрагивания истерзанных нервов. Пугал своё сердце этой дотошностью, злил сам себя так долго, что даже засомневался, существует ли вообще это призрачное, овеянное сказкой чувство. Или оно – как тот легендарный «источник жизни», дар вечной молодости, о котором будто бы все слышали, все говорят, но никто ни разу так и не побывал там, не прикоснулся к живительному волшебству?.. И как одержимый искатель, я всё шёл куда-то на свет, обманывался и отчаивался, чтобы, наконец, забросив эти бессмысленные поиски, натолкнуться на это чувство совершенно неожиданно в пустом и гулком коридоре. Оказалось вдруг, что влюбиться можно за две минуты просто в звук голоса, в смех, тень, удивительное, завораживающее движение… Бесповоротно и упоительно свалиться в это тёплое и дерзкое чувство и забыть про всё на свете.

Знание, дарованное самой природой, не подчиняющееся ни опыту, ни расчёту, сокрытое от разума, бережно хранится в душе, чтобы однажды проснуться и подчинить себе всего тебя. Без доказательств. Без вопросов и проверок. Моё сердце влюбилось, поняло это сразу и рассказало мне. Я просто знал, что влюбился. И этого простого и очевидного знания было достаточно, чтобы навсегда изменить мою жизнь, увести её, как заложника, в хрупкие, коварные лабиринты.

Мог ли я представить тогда, насколько оглушительным и непредсказуемым способно быть это искрящееся чувство? Насколько властно станет управлять оно моей судьбой?..

Трепетная, горячая, страшная, страстная, болезненная, восхитительная сила, захватывающе смешивающая счастье и боль… Чтобы однажды спасти или погубить…

II

…Он бежал по какому-то полю, заваленному обломками, безобразно покорёженными глыбами изувеченных домов. Бежал, пока что-то не толкнуло его лицом в грязь. Он ещё успел выставить руки, ловя землю перед собой, в последней, безнадёжной попытке тела уберечься от боли. Но природа никогда и никак не сможет спастись от человеческой кровожадности. Никакими усилиями эволюции не оградить жизнь от испытанной – злой и верной – мощи свинца…

Это должно было сломить в нас инстинкты сострадания и страха, выданные при рождении, но лишние в этой вечной борьбе людей против людей, приучить нас к жестокости, к спокойствию при виде чужой боли. Но вместо этих агрессивных чувств рождало лишь омерзение, какую-то невероятную, нервно дрожащую брезгливость. Мы должны были привыкнуть к насилию, к крови и смерти, выстроить вокруг своего сердца незримые, но мощные стены циничного хладнокровия, которое никакой ужас уже не смог бы пробить, прорваться в душу, обрушить её в смертельно опасные в бою ловушки уныния или паники. А потому нам заранее предъявляли эти документальные подтверждения человеческих зверств. И это было страшно и противно. Но в то же время всё это было слишком похоже на кино, на мерзкую, качественную подделку, чью-то прельстившуюся натурализмом больную фантазию. Сознание хваталось за эту ничтожную возможность, тщательно отбиваясь от понимания того, что всё это – настоящее, пережитое кем-то, увиденное и снятое. Что вон тот падающий, захлебнувшийся кровью человек когда-то был живым, смеялся чему-нибудь, любил и грустил… А теперь навсегда остался на этой плёнке бесконечно давиться собственной болью.

На этих сеансах я быстро уставал травить свою душу ужасами чужих войн, тем более что научить ничему они не могли, а лишь пугали и терзали. Психологическая подготовка к беспощадной злости настоящего боя – попытка издёргать свои нервы уже сегодня, чтобы отработанное равнодушие, может быть, успело спасти нам жизнь когда-нибудь потом. И меньше всего мне нужен был этот чудовищный тренинг именно сейчас, когда сердце моё было неимоверно увлечено чувством таким далёким, таким нежным и радостным, что даже чужая, вопящая боль не хотела его тревожить. Скосив глаза в уголок экрана, где мелькало и вздрагивало что-то размытое и безопасное для рассудка, я снова возвращался в то необыкновенное утро, властно захватившее моё воображение, снова и снова путешествовал по своей памяти. Вот уже два дня этот смех жил во мне, играл с моей душой, и я невольно улыбался ему в ответ. Бросая свою действительность, шёл за ним куда-то в светлое, задумчивое счастье. Потрясающе требовательный, певучий и красивый он вёл меня к ней – к белокурой, смешливой девушке, даже имени которой я не знал…

– Ты больной?! – Расти выдернул меня из мечтаний злым, шипящим шёпотом. – Тебе, что ли, всё это нравится?

Я непонимающе вскинул глаза на экран – очередное кроваво-кричащее месиво впилось в мой разум, но я тут же отвлёкся на Расти. Он, сердито насупившись, разглядывал меня, словно это я только что убил тех людей на экране и веселился, оскорбляя и нервируя его своей безжалостной радостью.

– Что нравится? Что я сделал-то?

Удивлённо и беспомощно, всё ещё заторможенный мечтательностью, я осмотрелся – хмурые и суровые, озлобленные чужими, мрачными изуверствами, все они жили в этой реальности, все послушно принимали дозы пропитанной кровью, записанной на плёнку жестокости.

– Ты чего скалишься, как на цветочной полянке? Нравится, когда детей расстреливают? – Расти злобно бурчал мне в ухо свои претензии. – Будешь сидеть здесь и потешаться – я тебя лично санитарам сдам.

Наверное, не ему одному моя странная улыбчивость показалась ненормальным, отвратительным наслаждением чужими страданиями. Но в этот раз мне было наплевать на любые нервные наставления.

– Расти, я влюбился, – перебивая его, неожиданно для себя самого признался я.

Словно не способен был сдержаться, словно жизненно важно вдруг стало поведать этот секрет кому-нибудь именно сейчас. Как долгий вдох, я просто не смог удержать это чувство в себе и теперь так некстати выплеснул его на Расти.

Он озадаченно смотрел на меня, размышлял о чём-то, будто только в эту секунду, после этих слов всерьёз убедившись в моём окончательном, бесспорном безумии.

– М-да, Тейлор… Главное, вовремя, – угрюмо, не желая смириться с моим счастьем, подытожил он. – Тут бы до отправки дожить и не чокнуться, а он влюбиться умудрился. И как ты везде успеваешь?

Всё ещё ворчливо, по какой-то инерции раздражения, но уже успокаиваясь, найдя наконец-то объяснение моей неестественной весёлости, Расти и сам как будто немного перенял её у меня, усмехнулся, отвлекая себя моей любопытной новостью.

– И кто она? Познакомь.

– Чёрта с два! – моментально и совсем не думая, ляпнул я.

Расти обидчиво приуныл. Видимо, решил, что я припомнил ему Венецию, что использую его искренность против него же. А я попросту не знал, как рассказать про так абсурдно возникшее чувство к совершенно незнакомой девушке. Про уверенность, что это – не обычное увлечение, истомившаяся в одиночестве страсть, а что-то настоящее, сильное… Хоть и понадобилось мне для такой убеждённости всего несколько минут. Моя гордыня не хотела сознаваться, что, несмотря на всю свою любовь и пылкость, я побоялся даже заговорить с моей жизнерадостной незнакомкой, встретиться взглядом. И всё, на что я отважился – следить издалека, тихо надеясь, что как-нибудь всё же выторгую у провидения право стать частью её жизни. Но Расти был едва ли не единственным шансом узнать про ту восхитительную девушку хоть что-то, и я согласен был стерпеть его насмешки, лишь бы отобрать у везения пару лишних процентов успеха.

Оформляя свой поспешный и глупо вырвавшийся отказ как шутку, я заулыбался:

– Узнай сначала хотя бы её имя, а потом и знакомиться можно.

Расти неуверенно засопел, похоже, уже запутавшись:

– Это что ещё за выдумки? Я теперь имена твоих подружек угадывать должен, что ли?

Я чувствовал себя полным идиотом, неуклюжим болваном, а Расти всё никак не желал помочь моему истерзанному самолюбию выкарабкаться из этих сетей неловкости.

– Да не знаю я её имени, в этом и проблема! Я вообще ничего про неё не знаю. Видел пару минут и только…

Расти иронично поддакнул, уже заранее отрицая для себя возможность такого немыслимого бездействия моей хвалёной наглости, не веря в то, что я над ним не насмехаюсь и не разыгрываю, выискивал в моём сбивчивом бормотании какие-то ловушки.

– Правда, не знаю, – подбодрил я его веру в мою честность.

Он ухмыльнулся, внимательно глядя на меня, и искры издёвки ещё шустрее запрыгали в его глазах.

– Ну ты просто человек-загадка, Тейлор. Пойди и спроси. Без меня ты с такой незатейливой задачей справишься? Или перед твоим носом листок с текстом подержать, чтоб не заикался?

Расти дурачился, веселя застоявшимся сарказмом, безопасно развлекался, чувствуя, что я как никогда далеко спрятал свою вспыльчивость, что нервы мои сейчас просто не способны на злость и каверзы. Жалея, что зануда Расти никак не может принять любую, даже неприкрытую просьбу о помощи до тех пор, пока она не выражена чётко и определённо, я вздохнул. Он, как дотошный, припорошенный офисной пылью бюрократ, словно бы требовал заявки, заполненной по всем пунктам.

– Не могу, – уставая повторять очевидное, раздельно и по слогам, максимально доходчиво сказал я.

Но Расти тут же, не дослушав, радостно хохотнул:

– Эй, а она вообще существует? Или ты её просто так выдумал? От гормональной тоски? Или чтобы поговорить о чём было в суровых мужских компаниях?

Не собираясь даже представлять, в каких недрах своего неуклюжего разума Расти выкопал эту «гениальную» идею, и без того уже заметно теряя терпение, я перебил:

– Существует. Или я действительно рехнулся, и мне всё это привиделось. Тогда, конечно, будет обидно.

Расти усмехнулся, но я не дал ему встрять с какой-нибудь очередной пошлой фантазией:

– Ладно, давай серьёзно. Она учится на пилота, и это всё, что я знаю. На прошлой неделе у них лётная практика началась.

Расти уставился на меня в каком-то немом, оторопелом изумлении. Как будто я сказал нечто парадоксально-глупое, нелепое, и он всё никак не мог поверить в этот вздор.

– Она – пилот? – наконец-то выловил он свою застрявшую мысль. – Тебя как к этим «пернатым» занесло вообще?

Я начинал раздражаться оттого, что Расти говорит вовсе не о том, что он никак не хочет сосредоточиться и разбрасывается своими вопросами совсем невпопад.

– Да неважно как занесло! По приказу, как ещё? Мне твоя помощь нужна, вот и всё.

Но Расти вдруг совершенно неожиданно заупрямился.

– Помощь ему нужна… – пробурчал он. – Может, мне в базу данных влезть? Или досье её выкрасть? Или лучше её саму похитить, ведь так информация, без сомнения, достоверней будет, как считаешь? Не трудись, я за тебя отвечу: нет, нет и нет, – он саркастично-ворчливо топтал мои иллюзии. – Влюбись в кого поближе, тогда и побеседуем. Тебе мало девушек вокруг? Сам оригинальничай пока не осточертеет, но я в небо за твоей красоткой не полезу. А под трибунал тем более.

Я чуть не заплакал от этого насмешливого отказа. Почему Расти никак не хотел понять, насколько важна для меня та девушка? Что без его шпионских талантов мои шансы заинтересовать её стремительно и наперегонки несутся к нулю? Я едва представил себе сцену своего беспомощного ухаживания, и уже хотелось застрелиться от неизбежного унижения. Как-то так сложилось, что эта элита наших войск, «боевые ангелы-хранители» редко и мало считались с заслугами копошащейся в пыли, суетливо и шумно бегающей по полям сражений пехоты. Наверное, это неизлечимая болезнь любой армии – каждый род войск воображает важнейшим для победы именно себя, агрессивно отбирая порции славы и доблести у всех остальных. Так что будет поистине удивительно, если она пожелает обратить хоть какое-то внимание на назойливого бескрылого поклонника без заслуг и внушительного звания, с одной лишь восторженной развязностью в арсенале. Но рассчитывать на подобное чудо из чудес было бы невероятно глупо. И хотя я очень на него надеялся, но всё же не рассчитывал. А чтобы заинтересовать такую девушку, мне нужна была информация. Любая – от любимого цвета до даты рождения её собаки. Что угодно, что моя изворотливая находчивость в этой войне за благосклонность сможет использовать. И я надоедливо ломился сквозь упрямство Расти.