скачать книгу бесплатно
– Как ты?
– Рука чешется, – Маша еще ниже опустила плечи и, глядя на снулых рыбок, стала медленно поглаживать порезанную руку. – И все время хочется спать.
– Я тебе мазь принесу, заживляющую.
Позевывая, Маша спросила:
– Когда меня выпустят?
– Это врачу решать, – вывернулась мать. – Я как раз собиралась…
– Ты ему скажи, что я не такая, как эти… – Маша покосилась на шаркающих по коридору. – А руку порезала лишь оттого, что выпила лишка, – Маша почесала руку. – Скажешь?
Мать только вздохнула. В коридоре возник всклокоченный усач, похожий на обрюзгшего Сальвадора Дали. Он хмуро глянул на Наталью Анатольевну, развернулся и исчез за стеной.
Наталья Анатольевна взяла Машу за руку и, глядя на розоватые шрамы, которые пересекали предплечье, с укором покачала головой. Маша поспешно высвободила руку и поднялась с дивана:
– Пойду я.
– Может, поешь? – Наталья Анатольевна протянула пакет с продуктами и вещами.
– Что-то не хочется, – Маша поморщилась, принимая пакет. Мать схватила Машу за руку, порывисто обняла. Маша застыла с опущенными руками, плечами, глазами, ожидая, когда мать отпустит ее.
– Все наладится, – шепнула Наталья Анатольевна и разомкнула объятия.
К телевизору подошла маленькая тощая женщина в длинном халате и обменялась улыбкой со своим отражением на матовом экране. Маша поплелась в палату, шаркая тапочками и шурша пакетом. Проводив Машу печальным взглядом, Наталья Анатольевна постучала в дверь кабинета.
9—2
Мягкие кресла, свет, взгляд, голос… «Мягко стелет», – подумалось Лукьяновой, напряженно ожидавшей приговора… На большом столе пасьянсом были разложены бумажные полоски с психиатрическими терминами. Ссутулившийся в кресле, кое-как выбритый Сморыго перекладывал полоски рассеянной рукой и уставшими, покрасневшими глазами поглядывал на Лукьянову, которая, сидя напротив, теребила и комкала носовой платок.
– Маша сама не своя, – сказала Наталья Анатольевна. – Больно уж заторможенная.
– Это нейролептики, – успокоил Сморыго.
– А отчего ее лечат? Чем же она больна?
– Это прояснится после тестов и анализов.
Из приоткрывшейся двери высунулся встрепанный, с мокрым от пота лицом тот самый Дали. Усач громко дышал носом, словно бежал-бежал и, наконец, добежал. Сверкая выпученными глазами, он прогремел:
– Есть разговор.
Сморыго досадливо поморщился:
– Позже, позже…
Дернув головой, усач втянулся в дверь и прикрыл ее.
– Все это в голове не укладывается, – вырвалось у Натальи Анатольевны. – Конечно, Маша не подарок. Но чтобы так…
– Она рассказывала о черной птице, о старухе? – Сморыго открыл желтый перекидной блокнот и щелкнул авторучкой.
– Старуха? Черная птица? – обескураженная Лукьянова уставилась на Сморыго.
– У кого-нибудь из родственников были психические расстройства?
Наталья Анатольевна неуверенно покачала головой:
– Неужели…
Появившийся в двери усач, перебил ее:
– Долго еще? Мне надо кое о чем…
– Закрой дверь, – в свою очередь оборвал его Сморыго.
Дали сверкнул выпученными глазами и хлопнул дверью.
– Значит, ничего такого у родственников не было. И по отцовской линии? – стараясь скрыть досаду на Дали, Сморыго с напускным спокойствием что-то записал в желтом блокноте.
Глядя на Сморыго, у которого подергивалось нижнее левое веко, Лукьянова вдруг поняла: он чего-то не договаривает, – и стены стали сжиматься, а свет меркнуть
– Скажите мне, что с ней, – подавшись к Сморыго, Наталья Анатольевна впилась в него глазами, то ли умоляя, то ли требуя.
Сморыго посмотрел сквозь нее и отчеканил:
– Ничего. Еще. Не ясно.
– Эта неясность и убивает, – пробормотала она и, вздохнув, закрыла лицо ладонями. – Ничего нет хуже, чем…
В кабинет ворвался усач.
– Не верьте ему! – закричал он, выкатывая глаза. – Он такой же целитель душ, как я живописец! Все что он умеет, это жонглировать бессмысленными терминами.
– Васнецов! – прогремел раскатистый низкий голос, и взгляд исподлобья врезался в баламута. Тот вздрогнул и застыл, точно в трансе. Тут же в кабинет влетела медсестра и со словами:
– Сейчас мы тебя утихомирим, – вытолкнула усатого больного в коридор. Дверь закрылась. Наталья Анатольевна уставилась на Сморыго.
– Маниакальный приступ, что с него возьмешь, – Сморыго уперся лбом в козырек ладони и стиснул пальцами виски. Наступившее молчание смахивало на бикфордов шнур. Из коридора долетал затихающий клекот усача. Лукьянова стала настаивать:
– Вы должны…
– Шизофрения! – взорвался Сморыго. – Вот что у нее!
Наталья Анатольевна вздрогнула и сжалась, словно ее ударили. По лицу женщины пробежала судорога.
– Почему? За что? – всхлипнула Наталья Анатольевна. Лучше бы она осталась в неведении! – Но ведь это не окончательный диагноз? Ведь так?
– Конечно же, это не окончательный, – опомнился и вернулся прежний Сморыго. – Будут тесты, будет томография. И только тогда можно о чем-то говорить.
Слезы душили, стояли поперек горла. Кое-как совладав с собой, Наталья Анатольевна с молчаливой поспешностью поднялась с кресла и направилась к двери, на ходу сморкаясь в бумажный платок, вытирая тем же платком глаза.
9—3
В коридоре, прислонившись спиной к стене и ковыряя заусенец на большом пальце, стояла Маша. Она оторвалась от стены и приблизилась к вышедшей из кабинета матери.
Наталья Анатольевна стала всматриваться в Машу, ища приметы душевного недуга и страшась их найти. Ее взгляд напоминал тот, каким она обшаривала припозднившуюся дочь, от которой несло сигаретами и вином. Прямо на глазах Маша отгораживалась невидимой стеной, становясь угашенной вариацией себя.
– Ну что? – спросила условная Маша. – Что тебе там напели?
«Шизофрения! Вот что у нее!» – разрывало голову Лукьяновой и рвалось наружу. Если это выкрикнуть, то обжигающая волна отпустит. Но Наталья Анатольевна, стиснув зубы, подавила этот порыв, как рвотный рефлекс, и даже смогла улыбнуться.
– Ничего определенного. Но волноваться особо не о чем, – сказала она.
– Ты плакала?
– Пустяки, – мать спрятала скомканный платок в сумочку. – Не обращай внимания.
– Не обращаю, – Маша усмехнулась и опустила глаза. Ее лицо посерело и одеревенело. Лукьянова подалась к Маше, чтобы обнять, приободрить, и самой немного успокоиться, прийти в себя. Но Маша вся напряглась и отстранилась.
– Мне нужен телефон, – сказала она. – А еще фломастеры и альбом для рисования.
Лишь когда она покинула одноэтажный корпус и зашагала в сторону проходной, где будка охранника, шлагбаум и неказистая церквушка с синей крышей, Наталья Анатольевна почувствовала, что опустошена. В побледневшем небе расшумелась ватага черных птиц, спорили какое дерево лучше для ночлега. Внутри что-то переворачивалось, душило, сдавливало грудь и голову. Голова трещала и дымилась. В ней догорали мысли. Надолго ли тебя хватит? – слышалось в шелесте осыпавшихся деревьев и запахе стриженой под полубокс пожухлой травы. – Неужели это так и будет вяло течь, лишая сил, мотая нервы?
10
10—1
Еще один день в аду, – думала Маша, валяясь на кровати в душной палате. Там сонными осенними мухами шевелились сестры по несчастью. Когда же это все закончится? Когда? Маша тяжело вздохнула. Поплакать что ли?
В палату ворвалась медсестра, уставилась на Машу. Маша напряглась. Костлявая женщина, сидя на соседней койке и поглядывая то Машу, то на сердитую медсестру, захихикала.
– И долго тебя ждать? – сказала Полторак и вышла.
Маша с трудом оторвалась от кровати и поплелась в процедурный кабинет за дозой ватного забытья, подменявшее реальность черти чем. В кабинете нетерпеливо ждала медсестра. Шприц – наизготовку.
– Не надо… Я не хочу… Мне от этих чертовых уколов только хуже становится, – Маша с мольбою посмотрела на медсестру и болезненно поморщилась, почесывая запястье.
– Ты только сама себя задерживаешь, – сказала, как отрезала медсестра.
Маша с обреченным вздохом опустилась на кушетку и закатала рукав пижамы. На внутреннем сгибе руки темнели синяки от уколов. Наркоманка поневоле. В вену впилась игла. Обожгло
Накрыла ватная слабость. То ли преодолевая ее, то ли приноравливаясь к ней, Маша потащилась в палату. Мимо проплывали расплывчатые тени. Свет в коридоре задрожал, заколебался, но все-таки не погас, удержался, как акробат на канате. Маша прошла через дверной проем, и свет заметался, словно затравленный заяц, потом ярко-ярко вспыхнул. Маша невольно зажмурилась.
10—2
Когда она открыла глаза, то вместо палаты оказалась внутри того самого дома в лесу. Маша отяжелела, почувствовала себя старше лет на триста, а то и на тысячу. Проходя мимо осколка зеркала, которое висело между дверью и окном, Маша заметила там, в осколке темную сгорбленную фигуру. Маша замерла и огляделась. В комнате никого не было. Видно, показалось. Маша бросила взгляд на зеркало… Оттуда на Машу уставилась старуха в темном. Вскрикнув, Маша отшатнулась от зеркала и выскочила из дома.
Она побежала, спотыкаясь о коряги, корни, бугры, даже на ровном месте. Легкие обжигал ледяной комковатый воздух. Вместе с паром изо рта вырывался хрип. Набегу, на беду оглянулась: оплетавшие дом черные угловатые ветви, сучки сползли на мерзлую землю и кинулись вдогонку… Что-то задышало Маше в спину, обдавая колючим холодом, хрустя и шелестя, словно скрежеща зубами.
Силы быстро оставляли Машу. Вот-вот споткнется и рухнет. И вдруг в просвете между ветками она увидела какой-то дом. Там можно спрятаться! Маша выбежала на поляну и остолбенела. Это был все тот же замшелый дом, из которого она дала деру.
Хруст и шелест подхватили Машу, обвили и потащили к дому. Маша попыталась высвободиться, вывернуться. Но чем отчаянней и ожесточеннее она пыталась, тем жестче сучковатые черные лапы, точно ремни, стягивали ноги и руки. Пастью распахнулась дверь, и черный шорох швырнул Машу внутрь. Деревянный пол прихлопнул Машу, словно мухобойка муху…
10—3
Под веками покойником шевельнулся свет. Сквозь туман проступили контуры больничный палаты. Маша распласталась на спине, вжимаясь в кровать. Маша попыталась приподняться. Какое там, – руки и ноги были крепко-накрепко перехвачены ремнями.
– Ты чего это удумала? – грянул над головой голос медсестры. – Сбежать навострячилась. Больно прыткая больная. Ну, так полежи. Успокойся. Подумай. – Медсестра погрозила пальцем, покачала головой и убралась из палаты.
На соседней кровати сидела женщина с костлявым лицом. Она подмигнула и улыбнулась зафиксированной Маше. Маша подумала, что думать много время и спросила:
– Сколько сейчас вредно?
Та ничего не ответила, поднялась с кровати и пошлепала, куда запавшие глаза глядели. В воздухе над кроватью осталась висеть тихая улыбка. Спохватившись, женщина вернулась за позабытой гримасой, наспех приладила ее к лицу и отправилась смотреть « Пусть говорят».
11
На другой день коридорные шаркуны в больничных робах забрасывали Наталью Анатольевну хмурыми взглядами. До семи вечера, когда заканчивалось время навещающих и начиналось время телевизора, пора вещающих из ящика, оставалось всего ничего, а то и того меньше. А тут какая-то в теле и с черным пакетом заняла диван. Видите ли, ждет. Раньше что ли не могла заскочить? Не могла, – корпела над отчетом. Конечно, это отговорка, попытка оправдаться. Было бы желание… А его как раз и не было. Не хотела она встречаться с дочерью. Лукьяновой с лихвой хватило вчерашнего. Пусть Маша выносит мозг и травит душу Сморыго. Он привык к такому, к таким. А Наталье Анатольевне нужна была передышка. Плохого понемногу. Лукьянова рассчитывала передать пакет для Маши через медсестру.
Но когда железная дверь открылась и медсестра сказала: «Только не долго», – Наталья Анатольевна почему-то смутилась и, опустив голову, прошмыгнула в отделение. В холле она присела на диван и замерла в напряженном ожидании. Сцепив пальцы рук в замок, она впилась глазами в коридор, который все шаркал, все забрасывал хмурыми взглядами. Из этого шарканья, из той хмурости нехотя вышла сонная Маша. Смотреть на нее было жалко и страшно. Выглядела она потерянной, угашенной. Лицо опухло, побледнело. Глаза потускнели и запали.
Мать и дочь пересели за столик у телевизора.
– Фломастеры, блокнот, телефон, – Наталья Анатольевна передала пакет Маше.
– Здесь как в аду, – почесывая синее от уколов запястье, Маша покосилась на шаркающих в коридоре.
– Может, индейку с пюре? – мать вынула из пакета пластиковый контейнер с желтой крышкой. – Еще теплые.
Маша опустила голову и уставилась на ногти, похожие на птичьи коготки. Кожа в основании ногтя большого пальца была содрана до мяса.
– Мне здесь становится только хуже.
– Хотя бы яблоко поешь. Тебе надо лучше питаться, – мать погладила Машу по плечу, взяла за руку и крепко сжала ее, словно удерживая от опрометчивого поступка.
Коридор вышаркал в холл длинного нескладного типа. Он плюхнулся на диван и, положив широкие обветренные кисти – лопаты на колени, уставился на Лукьянову и Машу, словно на экран телевизора. Маша вялым движением высвободила руку из рук матери.
– Мне, наверное, пора? – Наталья Анатольевна взглянула на часы в углу экрана смартфона и кивнула – Пора.
– Так сколько мне тут еще? – спросила Маша. – Ты можешь сказать: сколько?
Мать прижала к себе Машу, поцеловала в висок. Навалилась усталость, взяла за горло, сжала виски. Все-таки надо было через медсестру передать пакет.
12
Маша сидела за столом у зарешеченного окна и рисовала черной гелевой ручкой с игольчатым стержнем. Черная птица летела над тусклыми фонарями, мимо темных окон. У птицы были длинные лапы, похожие на пальцы старухи, заскорузлые, искривленные. В палате было душно. Хотелось разбежаться и если не выпрыгнуть в окно, то, как вариант, размозжить голову о железные прутья оконной решетки.
