Прорыв

Больше всего раздражала Галку его занудная нерешительность, а он, пытаясь оправдаться, нудил по моему адресу:

– Это я в картах долго думаю, а вот он зато долго думает в шашках…

И – ни улыбки.

– Ну что ты, Роберт, – сказал я. – Это же неправда. Мы оба задумывались вчера. А вот то, что ты выиграл три партии, а я только одну – это верно. В шашки ты хорошо играешь. Может быть, как раз потому, что думаешь меньше?

Да, и в этом – в карточной игре – не удалось утвердиться «Роберту», хотя он, бедный, так тужился.

Решили играть в последний раз – «на желание».

– Никогда еще так не хотел выиграть! – жалобно признался бедный Роберт.

И опять никакого юмора, вот ведь беда! Он аж покраснел от натуги…

Но все же было так жалко его, что я искренне желал ему удачи. Все еще мерцали во мне две истины – одна внушенная и иллюзорная, как я понимал все яснее, другая настоящая. Как помочь Васе теперь? И в состоянии ли один человек помочь другому в таких вот случаях, прощая ему его ничтожество? Или все-таки каждый обязан пройти свой путь, набивая свои шишки и синяки?

То же, очевидно, понимала и Галка. Женщины не прощают беспомощности и маразма! Она по-королевски наказала его за неправильную сдачу карт, хотя предварительно по-королевски простила – он ошибся от волнения два раза подряд. Он обиделся, как ребенок, надулся. Когда же Галка сама игриво нарушила правила, подсмотрев взятку, он долго и нудно настаивал на том, что нужно теперь наказать ее… И опять при всем при этом ни капли юмора! Интересно, подумал я, позволила бы она ему себя поцеловать, если бы он выиграл?

Выиграла Галка и безжалостно заявила, что ее желание – сходить в душ в наш Дом творчества со мной – ей нужно голову вымыть, а на турбазе нет горячей воды.

Времени до закрытия душа оставалось в обрез, но Васе приспичило купаться, хотя вода была холодная и почти никто не купался. Галка пошла за шампунем и сказала мне, что будет ждать нас на пути у причала. Уходя, она даже не удостоила бедного Роберта взглядом, хотя он, мужественно напрягшись, демонстративно входил в холодную воду. Он не знал, что она уходит, и заплыл черт знает куда, борясь с волнами в надежде, что жестокая Галя хоть это оценит. Я собрал вещи и ждал его, досадуя, а он все телепался на волнах, и в душ мы с Галей могли опоздать.

Промелькнула смешная мысль – а не топиться ли вздумал он, – когда я вдруг не увидел среди пены его головы. Самое удивительное, что мысль эта казалась мне странно логичной в сложившейся ситуации. И естественно до нелепости глупой. Еще когда мы сюда ехали, в поезде он увлекся нашей соседкой по купе двадцатилетней девушкой Таней, не давая ей спать до часу ночи, сидя над ней, лежащей, но даже не рискнув прикоснуться. Потом ему чрезвычайно понравилась Галя, которая была с Юлей, он наградил ее девятью очками и отчаянно лебезил перед ней. Потом некая «любительница пошлепать по воде»… Молодая женщина шла по кромке моря босиком, и ноги ее романтично лизала пена, а Вася тотчас подбежал к ней, заговорил, однако она не слишком любезно ответила, хотя и пообещала прийти на обед в ресторан, куда он тотчас же ее пригласил. И он побежал в ресторан, как мальчишка, оставив меня одного в столовой Дома творчества, а в ресторане его нагрели на несколько лишних рублей, не накормив как следует, скорее, отравив, как он сам сказал, а «любительница пошлепать» так и не появилась… Были перед этим и в Москве бесконечные его увлечения, и всегда он как-то неприятно заискивал, отчего девушки презирали его. А теперь вот – Галка.

Мне же он хоть и был во всех этих своих проявлениях неприятен, однако как для «инженера человеческих душ» любопытен. Ведь он не какой-нибудь маразматик-пенсионер – он кандидат медицинских наук и – представьте! – начальник лаборатории в «закрытом» НИИ! Одинок, развелся с женой и жутко страдает от «коварства» женщин. Его постоянная суета с ними, липкая навязчивость – признак клинический, однако типичный для многих, и я надеялся, что излечимый. Мне очень хотелось ему помочь, почему я и терпел. Так что эта мысль – утопиться! – была одновременно и нелепа до ужаса, но и логична в сложившейся ситуации. Логична потому, что если человек чувствует себя до такой степени беспомощным под чарами представительниц женского пола – несмотря на свою седую голову и сорок с лишним прожитых лет, – а счастье светить ему так и не собирается, то получается порочный круг, и почему бы, собственно, не прекратить все разом, ибо ясно ведь, что так жить невозможно? Смешно? Смешно. Однако, увы, бывает…

Нет, он не утонул, слава богу. Но он действительно делал показательный мужественный заплыв и издалека не видел без очков, что Галя давно ушла.

– А Галя где? – растерянно спросил он, выйдя дрожащим на берег. – Я дальше хотел заплыть, но ветер помешал. Ветер с берега – это опасно.

Явно он ожидал одобрительных аплодисментов, однако с моей стороны их не последовало.

– Куда же дальше, если мы и так в душ опоздали, – сказал я, еле сдерживаясь. – Ведь договорились же, там Галка ждет!

Он обиделся, и когда мы шли, он, как капризный ребенок, замедлял ход, отставал, то делая вид, что в уши затекла вода и прыгая на одной ноге, то сетуя, что камешек попал в сандалик… А у меня кроме матерных слов уже в запасе ничего не было. Но ссориться все же не хотелось, поэтому я, сжав зубы, молчал.

Галка заждалась у причала, замерзла.

– Роберт в турецкие воды заплыл, его пограничники на катере привезли, – сказал я, чтобы хоть как-то снять напряжение.

Галка, разумеется, быстро зашагала рядом со мной, а он все тянулся сзади. Мы ждали его, как родители отстающего малыша.

– Ладно, вы идите, я пока посижу, – сказал он.

– Ты разве в душ не пойдешь? – спросил я.

– Нет, не пойду. Накупался.

– Сейчас пойдем в одну кабинку, да, Галочка? – зло пошутил я.

– Ага! – весело согласилась королева. – Я с удовольствием.

И так же весело зашагали мы быстрым шагом, словно освободившись от тягостного балласта.

В душ, естественно, опоздали.

– Зайдем ко мне, оставим вещи? – предложил я.

Без малейшего колебания она согласилась. Положили вещи, посидели оставшиеся пять минут до нашего и ее обеда, вспомнили прекрасный вчерашний вечер.

Договорились встретиться после обеда и, пожалуй, помыть ей голову у меня, нагрев воду в чайнике кипятильником. Таз у меня в номере есть и чайник есть тоже.

Так хотелось ее поцеловать, когда выходили! Но все же что-то все еще удерживало меня.

На обеде в нашей столовой Вася так и не появился. Я опять вспоминал себя в юности, и опять возникла тревога. Может быть, он, не решившись сделать это «в турецких водах», будет сводить счеты с жизнью у себя в келье и как раз тогда, когда большинство людей на обеде? Да, понимаю, что выглядят мои мысли смешными, но я и сейчас думаю: сколько же людей ведут себя в жизни настолько нелепо и жалко, что лучше бы уж на самом деле покончили – хоть какой-то мужественный поступок!

Я шел на встречу с Галкой на набережной, высматривая его, но не видел, и беспокойство не утихало. Ведь если, то косвенная причина – я…

Галочка была уже на месте, как всегда аккуратно, и, сев рядом с ней на скамейку, я тотчас решил все ей рассказать.

– Роберт пропал, – сказал я. – Понимаешь, Галка, он влюбился в тебя без памяти, от этого все и происходит. Ты заметила?

– Конечно, заметила, но я ведь не давала ему никакого повода, ты веришь? Ну, говорил он что-нибудь постоянно без умолку, когда мы вместе были, а я почти все время молчала. Ну, музыку слушали. Ведь ничего не было ровным счетом да и не могло быть – я бы ничего ему не позволила! И он, мне кажется, чувствовал. Дурачок он, хотя и волосы седые. Да и лысина еще.

– Он тебя ко мне приревновал жутко. Ведь он же с тобой познакомился, а не я…

– А обо мне он хоть немного подумал?! – неожиданно резко сказала она. – Он, он… А я? Я ведь уже больше с ним ни разу не встретилась бы! Мы расставались окончательно там, на набережной, когда ты подошел. Он же мне надоел ужасно! Если бы ты тогда не подошел…

– Да, я тоже думаю, но все же он приятель мой, а я вот так не по-дружески…

– Да глупость же это, ты, что, не понимаешь?! У него, что, какие-то права на меня, что ли?!

– Понимаю, конечно. Но вот же, пропал человек.

– Да брось ты! Такие, как он, никогда ничего решительного не сделают. Поплакать могут, да, но не больше. Жалко его, это да, но ведь сам виноват.

Я удивляюсь, как все же мудра природа! Эта юная девушка, почти школьница, так точна во всех своих реакциях, справедлива и человечна. Она и пожалела его, но и не собиралась идти на поводу этой жалости.

Девочки подошли, две Лены.

Договорились, что мы с Галкой сходим ко мне в номер, она голову помоет, и мы потом найдем обеих Лен на пляже.

И все еще я не решался прикоснуться к ней – призрак несчастного, жалкого человека витал между нами! Я все еще помнил себя прежнего, и думал о том, как помочь Васе-Роберту. Как сделать так, чтобы он понял, чтобы хоть немного стал-таки мужиком?

Галка, напротив, отнеслась к его исчезновению совершенно спокойно, можно даже сказать радостно.

– Он же только говорил, говорил без конца, – продолжала она. – Я слушала, вернее, делала вид – все же человек в возрасте. Сначала о Космосе рассказывал, а потом жить меня учил: с людьми надо так себя вести, говорил, чтобы брать от каждого что-нибудь. Все хвалился, какие у него «престижные» друзья – и ты, в частности. Он для них что-то делает, они для него… «Я тебе – ты мне», одним словом. В общем, дурь какая-то. А ему все равно, как я реагировала, лишь бы самому поговорить. Я и делала вид, что слушаю, а сама думаю: как бы так сделать, чтобы опять нам к тебе зайти. Мне одной все же неловко. Не бойся, ничего он с собой не сделает! Слишком мелок для этого, ему вообще, мне кажется, на все наплевать. Такие из-за любви с собой не кончают. Да и какая любовь – глупость просто…

Пришли ко мне, налили воду в таз, включили кипятильник. Решили, что она будет мыть голову в лоджии, задернули занавески.

– Я разденусь, ладно?

У меня сердце тотчас же всколыхнулось.

Она, разумеется, осталась в купальнике, но одно дело все-таки, когда это на пляже, а другое – здесь…

Я предложил сфотографировать ее прямо в лоджии. И – никакого ломания. Она сказала только, что лицо у нее получается плохо, она не фотогенична.

– Все так говорят, – возразил я. – А ты великолепна.

И все же я так волновался, что не рискнул предложить «без всего». Не хотелось форсировать… Щелкнул несколько раз именно так, в купальнике.

Потом она мыла голову, а я поливал ей из чайника и из кружки. В какой-то миг такой прекрасной она мне показалась, такой родной и доступной, что я не удержался и легко чмокнул в щеку, которая вообще-то была вся в мыле.

Потом сушили ее волосы на солнце. Она пожаловалась, что еще болит горло с одной стороны, в области шеи. Я помазал вьетнамским бальзамом и принялся делать легкий массаж пальцами.

– Как хорошо, – сказала она вдруг, и это был первый миг настоящей нашей близости, мы оба чувствовали это.

Тут впервые я осторожно поцеловал ее в губы.

А второй раз – когда выходили, у дверей.

И это было началом того горячего, мучительного блаженства, в котором мы жили дни, оставшиеся до ее отъезда.

10

Да, можно отчасти понять Василия. Понять и от души посочувствовать. Но в том-то и дело, что он сам не понял и, похоже, никогда уже не поймет того, что, в конце концов понял я. И то, что происходило со мной теперь, я воспринимал как щедрую, счастливую, но – справедливую – награду. Он – это я в прошлом: не видящий себя, трусливый и пестующий свою обиду – вместо того, чтобы, бесстрашно и трезво увидеть то, что происходит на самом деле. И не страдать, а – учиться!

И я тоже не мог бы в прошлом своем состоянии полностью ощущать те солнечные флюиды, которые так щедро источала эта загорелая спортивная девочка с летящей походкой восточной танцовщицы! Одалиска из царского гарема, Служительница Любви из индийского храма, обладающая помимо раскованной грации прекрасного тела еще и ясным природным умом, свежестью чувств, остротой ощущений, искренностью и царственной прямотой в общении! Дитя природы, созданное Богом в миг особого вдохновения!

Очаровательное двойственное лицо, выражающее как смущенную юную женственность, так и гордость индианки, дочери вождя. Креолка – если вслушаться в музыку звучания этого слова: загадочность, страстность, ибо мы привыкли связывать с испанками пылкую чувственность, но креолка – это испанка наполовину. Потому что при всем при том – скромная застенчивая девушка, трогательно непорочная, неискушенная. И то, и другое – одновременно! Все это в ней было!

Но человек, не чувствующий себя самого, опутанный комплексами и страхами, не воспринимающий адекватно, зараженный болезнями века – слепотой, глухотой, материальным обжорством, – в состоянии ли он увидеть и – быть достойным чистого созданья природы?

Итак, мы вышли из комнаты – это было 6-е сентября, первый наш день, великий день нашей чаемой обоими встречи! – и направились на пляж на поиски Лен, как обещали, а по дороге высматривали Роберта, хотя без особой надежды, ибо оба поняли, что он, скорее всего, в своем «тереме» – страдает, удалившись от мирских забот на голодный желудок.

– Вот и хорошо, ему голодовочка полезна и подумать полезно, может, в норму придет… – смеясь, сказала Галка.

О, как ошибались мы, однако, все-таки недооценив его! Ведь он, как выяснилось потом, спокойно пообедал в какой-то столовой – лишь бы не встречаться со мной! – затем направился играть в волейбол… «В здоровом теле – здоровый дух»! Да, тело у него здоровое не по годам – он, например, очень любит взять девушку на руки, посадить ее себе на плечо. Или ни с того, ни с сего вдруг встать в стойку на руках, которая, кстати, получается у него отлично…

Но это потом, чуть позже, я успокоился и подумал, что он, наверное, в волейбол играет – и угадал! – но когда мы шли по набережной на пляж, я все еще переживал за него…

Девочек на месте не оказалось – слишком долго мы, очевидно, голову мыли.

– Пойдем посидим у меня, фруктов поедим, выпьем за нашу встречу, – предложил я.

И мы пошли, а когда подходили, тут-то я по какому-то наитию и заглянул издали на волейбольную площадку и увидел там играющего Васю…

– Может быть, хоть теперь образумится, после игры, – сказал я, испытав, честно говоря, не успокоение, а презрение.

Галка, несмотря на свою молодость, трезво воспринимала мир:

– Вряд ли, – сказала она. – Такой уж характер. Он не изменится.

Завесили нашу «веранду», поставили на столик в лоджии фрукты, вино. Включили приемник – хоть какая-то звуковая завеса. Пили то за нашу встречу, то за погоду, чтобы она помогла нам в последние наши дни здесь (их оставалось всего-навсего два), то за дружбу и любовь. Это я предложил именно так – за дружбу и любовь, именно это сочетание было моим последним «тезисом», потому что одна любовь так часто в наше грустное время превращается в примитивное рабство.

И за Роберта выпили. Потому что если бы не он, мы с Галкой так и не встретили бы друг друга. Так что, как говорится, дай ему Бог…

– Ты ему бутылку коньяка поставь. И от моего имени тоже, – сказала моя принцесса.

И вспомнила:

– Как я хотела, чтобы ты меня вчера проводил, а не он!

И все у нас складывалось естественно, как дыхание. Правда, приходилось смотреть, не идет ли Роберт – не хотелось все же приносить ему лишние травмы, – и это сдерживало.

Вскоре он появился. Крикнул снизу по своему обычаю, а потом и пришел.

Поднялся по лестнице, вошел с моего разрешения в комнату, увидел Галку.

И демонстративно начал собирать вещички, которые оставлял у меня, в свой чемодан. Развод наш! Раздел имущества! Да, выглядело это так. Опять вместе с ним вошли в мою комнату обида и жалкость.

Галка смотрела на все это спокойно, молча, с едва заметной усмешкой.

– Что будем делать сегодня вечером? – спросил я его все-таки, пытаясь хоть как-то смягчить, надеясь, что возобладает в нем, наконец, пусть не мудрость, соответствующая возрасту, но хотя бы элементарный здравый смысл. Ну хоть после волейбола – «О, спорт, ты мир!» И в конце-то концов: ведь Галка подарила же ему три дня, которыми он так восхищался!

– А ты что предлагаешь? – спросил он дребезжащим, даже каким-то старческим голосом с той самой интонацией, которая стала появляться у него в последние часы – раньше я даже не подозревал, что она может у него быть…

– Я предлагаю вечером собраться, опять позвать девчонок… – сказал я, хотя сам теперь удивляюсь себе: сколько же можно было с ним возиться?

Он молчал, то есть не возражал как будто. Но и не выражал своего согласия. Он кокетничал, он хотел, чтобы я еще попросил.

Как раз подошло время ужина, и мы вышли все втроем – чемодан Вася все же пока оставил… Договорились, что после ужина Галка придет на нашу «историческую» лавочку на набережной в половине девятого, а мы с Робертом попробуем найти девчонок. Если не найдем этих или если они откажутся, то попробуем найти кого-нибудь еще. Будем мирно музыку слушать и в кости играть – есть у меня такая игра. Это все говорил я, а Роберт молчал.

На том и расстались с Галкой – она пошла в столовую турбазы на ужин.

У нас за ужином Вася все еще хранил гробовое молчание. Никаких попыток понимания, сближения. Обида и злость так и струились из него во все стороны.

Вышли из столовой Дома творчества, зашагали по набережной, и только у причала, когда нужно было сворачивать к столовой турбазы, он вдруг сказал:

– Так что ты предлагаешь?

– Как? – опешил я. – Мы же договорились…

– Со мной ты не договаривался.

– Ну, как же: я сказал Галке, ты молчал. Не возражал. Что же это, как ни знак согласия?

– Молчал, но не соглашался же.

– Но ведь и не возражал. И вот, ты ведь идешь со мной.

– Слушай, вот что. Я согласен на любой вариант, только без Галки.

Вот это номер!

– Как это? Мы же договорились с ней. При тебе же. Ты что же, предлагаешь ее обмануть? Она придет, будет ждать, а мы пойдем с другими, так?

– Да, любой вариант, только без нее.

Ничего себе.

Мы шли по темной, лишь кое-где освещенной, хотя и людной набережной, я не видел его лица.

– Еще вчера ты так восхищался ею, говорил, что балдеешь от нее, а теперь предлагаешь просто-напросто отбросить ее, так что ли? – сказал я. – Разве с тех пор она изменилась? За что же с ней так поступать? Ты ведь был с ней три дня…

Он молчал, но чувствовалось: ничто так и не шевельнулось в нем. Сорок два года! Ему – сорок два года от роду… Шли мимо фонаря, и я увидел его лицо. Жесткость и злость, больше ничего. Даже жалкости нет уже. Одна ненависть. Эх, нет у него силы, а то бы навалял всем подряд, мало не показалось бы, понял я. И Галку бы прикончил без сожаления, а уж обо мне и говорить нечего…

– Хотя бы из уважения к тому, что у вас было, сдержался бы, – сказал я все-таки. – Ты же радость от нее получил. Чем же она виновата, что ты ей разонравился?

Молчал, желваками играл. Ненавидел.

А мне интересно было, и я все-таки сделал еще одну попытку, последнюю:

– Послушай, Вася, послушай же! Зачем ты себе делаешь хуже? Неужели ты давно не понял, что она не хочет с тобой, что ты прешь на стенку? В чем ты обвиняешь меня, а теперь уже и ее? Ведь ты только самого себя унижаешь! Ну, не лежит у нее сердце к тебе, ну сделай же вывод, отойди, сохрани достоинство, ведь свет клином не сошелся на ней, ты же многими увлекался даже здесь! Говоришь, я эгоист, но ведь настоящий эгоист – ты…

– Ну, ладно, – засуетился вдруг он. – Ты же не знаешь, какие у нас с ней были отношения…

– Какие же?

– Не будем об этом говорить, – заиграл желваками он. – Но я твердо сказал: любой вариант, только без Галки.

– Разумеется, об этом и речи не может быть, – сказал я. – Значит, ты не хочешь? Выходит, ты сам оставляешь нас с ней вдвоем, так?

Он молчал, но уже и оттенка трагедии не чувствовалось в его молчании. Да и никакой не гротеск это был, даже не фарс. Просто – заурядненькая комедия. Бесполезно, все бесполезно…

– Хорошо, – сказал я, когда шли теперь по темной набережной. – Значит, мы будем с ней вдвоем сегодня вечером. Говорю тебе это открыто.

– Дай мне ключ, я заберу то, что мне надо, – сказал он.

– Между прочим, я не хотел бы ночевать на улице, – заметил я, давая ключ.

– Да оставлю я тебе ключ, не беспокойся, – ответил он, беря ключ.

И поспешно ушел, чуть не бегом.

Галочка, мой Галчонок появилась на набережной, подходя к скамейке, где я ее ждал, как всегда, точно. Было холодно, она шла, кутаясь в шерстяную кофточку, нежность так и сжала мне сердце.

Я коротко пересказал ей наш диалог с Робертом.

– По крайней мере у меня теперь совесть чиста, – сказал я. – Если какие-то нотки и были, то теперь ничего не осталось.

– Да какие нотки?! – не выдержала опять Галка. – Какие у него права на меня? Что ты с ним так возишься, ей-богу, никак понять не могу!

Да, плод созрел окончательно. Вернее, не плод, а нарыв. Однако последний разговор, похоже, вскрыл его.

– Давай погуляем, ладно? – сказал я, думая все же о том, что сделает он с ключом. Наверняка не сможет просто так уйти и оставить ключ там, где договорились.

Мы шли по темной набережной, смотрели на море, на звезды, рядом со мной было родное, теплое существо. Удивительно все же это внезапное и несомненное родство душ! Сколько мы были знакомы? Два дня! А кажется – знали друг друга всю жизнь. Обычное дело… В первые дни после приезда сюда я как раз сидел над повестью, в которой тоже описывал встречу двоих. Там в женщине едва промелькнула естественность, открытость жизни – и тут же она трусливо погасила ее, начались ее тяжбы с самой собой и с ним, молодым мужчиной, и конечно увяло в конце концов даже то немногое, что смогло пробиться сквозь заслоны и страхи в самые первые дни… Прообразом того мужчины был, конечно же, я, прообразом женщины одна из моих близких подруг, но теперь рядом со мной шла прекрасная индианка с распущенными длинными волосами, в джинсах, с высокой грудью, и ни нотки расчетливости не было в ней, ничего напоминающего то – тоже прелестное внешне, однако же такое жалкое существо… Прекрасная звездная ночь была вокруг нас, шумело море, а от причала отходила яхта со светящимся парусом, подсвеченным снизу огнями.

И при свете звезд я целовал эту прекрасную юную девушку, и она смущалась от того, что рядом проходят люди и видят нас, но ни тени ломания не было в ней. Как и ни тени опытности, распущенности, пустого кокетства. Неисповедимыми путями вела нас судьба по разным совершенно дорогам, я родился в Москве, она в Ленинграде, ни разу не скрещивались наши пути до этого времени, но вот скрестились – мы оба добрались до этой точки скрещения как будто бы без потерь. Она, юная. И я, взрослый.

– Роберт, наверное, ушел, наконец. Пойдем? – сказал я.

– Пойдем. Только знаешь, я… Ты не обидишься на меня, если… – начала она все-таки, когда по пути мы обнимались в одной из темных аллей. – Если я буду не совсем готова, то…

– Не обижусь, не обижусь, что бы ни было. Но ты и сама этого захочешь.

Когда подошли к дому, увидели свет в моих окнах.

– Может быть, он просто забыл погасить? – сказал я, наивный.

– Нет, он наверняка еще там, – возразила она уверенно.

Подождали все-таки на одной из темных аллей. А свет все горел.

Пошли.

– Он попытался бы убить меня, если бы был в силах, – сказал я. – Но он не в силах, несчастный, к тому же трус.

– Да уж, куда ему, – усмехнулась она.

Действительно, он был в комнате. Чемодан стоял, давно собранный, а бедный начальник лаборатории сидел перед чемоданом, и когда мы вошли, сделал вид, что дошнуровывает ботинок. Почти час, выходит, понадобился ему, чтобы зашнуровать ботинки – ведь чемодан был собран еще вчера!

– Извините, я немного задержался, – сказал он, дошнуровав.

Взял свои вещички и вышел. Все забрал он – и портативный кассетный магнитофон, который мы брали на двоих, а перед самым отъездом до часу ночи делали записи с моих больших пленок, и лимонные дольки – любимые Галкины конфеты, купленные специально для нее, – и консервы, которые мы тоже хранили у меня для гостей. И даже коробку из-под долек, которую я приспособил для мелкого мусора. Одно забыл – скомканную, скрученную тесемку, которую мурыжил целый час в ожидании нашего прихода – чтобы, значит, удостовериться. «Дошнуровывая ботинок», забыл это «вещественное доказательство».

11

Эту ночь я тем более никогда не забуду. Опыта у меня хватает и опыта вполне положительного, но такой радости, такой песни от простого соприкосновения человеческих тел, я до того момента не испытывал, казалось, никогда. Конечно, тело ее было прекрасно – молодое, сильное женское тело, крепкое, пропорционально сложенное, как будто вылепленное из упругого, нежного материала великим скульптором.