Пирамида жива…

Так что кровать может помочь ПРОДЕРЖАТЬСЯ. Так и хочется сказать: до прихода наших. Но этого как раз нет. Мы не в оккупации, и Красная Армия не придет, не освободит. Нет аналогов ни в истории, ни в общественном и индивидуальном сознании, именно поэтому мы оказываемся в почти полной изоляции, если вдруг хотим позволить себе роскошь воспротивиться действию противоправной репрессивной системы.

Или не смогли Вы написать, или сам Каспаров постеснялся Вас попросить, а ему как мужчине еще тяжелее, но приезжал он не только для того, чтобы Вам СООБЩИТЬ о своем деле и чтобы было кому походатайствовать, когда его посадят, но и для того, чтобы его УКРЫЛИ. Москва ведь, с его точки зрения, полна возможностей. Знали бы Вы отчаяние человека, который поставил перед собой практически неосуществимую цель ИЗБЕЖАТЬ мучения, предотвратить его! Ощущение Христа перед Голгофой. Но прежде, чем стать совсем загнанным, отчаяться до последней степени, потеряв физические и душевные силы, человек обращается к другим людям за помощью, тщетно пытаясь передать им свое положение и прибегая с этой целью к поискам своего рода мостика – какого-нибудь известного им аналога в истории. Лет десять-пятнадцать назад, когда у меня это только начиналось, не помню уж, при каких обстоятельствах, но мне пришла в голову эта же мысль: со мной делают то же самое, что с Сакко и Ванцетти. И нет в этом ничего удивительного. Структура сфабриковывания дел одна и та же, и фарисейское искажение ценностей такое же , как две тысячи лет назад. Так что постарайтесь не удивляться и тем более не иронизировать, если загнанная жертва вдруг начинает вспоминать трагические факты истории.

Знаю, что хотел бы сказать Каспаров, приехавши к вам: укрой меня, где хочешь, укрой, хоть на даче где-нибудь, дай мне отсидеться, прийти в себя, мне это как снег на голову, я не готов, я морально не готов, а они ведь могут сделать все, что угодно, помоги, может, я что придумаю, а сейчас помоги, продержаться бы… Но как такое скажешь…»

(Продолжение анонимного письма женщины).

Диалог в редакции газеты

Свершилось! Свершилось! Я иду в редакцию популярнейшей газеты на встречу с известным журналистом, чтобы побеседовать с ним и тем самым дать материал для публикации – великолепной рекламы для повести. Которая еще не вышла, но выйдет вот-вот. Выяснилось, что рекомендовал эту повесть главному редактору газеты первый зам журнала. Следовательно, несмотря на наши разногласия с ним, он сумел все же стать выше? Пусть только выйдет повесть, я думаю, что и он поймет, сам Первый зам. Свершилось! Свершилось! Теперь ничто не препятствует. Вторая часть пошла в печать, а первая выйдет вот-вот. И теперь еще эта реклама.

И встречаемся мы с журналистом у входа в редакцию – солидный, пожилой, с бритой головой, смотрит на меня доброжелательно, хотя и с оттенком покровительственным, ну, да бог с ним, это теперь не имеет значения, – и входим в святая святых – комнату, где берут интервью не только у наших, но и у иностранных известных людей, – и встречает нас заведующий одного из отделов, и к дополнительной радости моей оказывается он моим старым знакомым по другому журналу, где три года назад печатали отрывок из моей книги «о бабочках». Мы тогда пришли к полному взаимопониманию, и теперь он приветливо улыбается мне.

Вносят магнитофон, входит молодая красивая женщина.

– Вот, самая красивая девушка редакции будет вести ваш материал, – говорит завотделом, и эта незначительная как будто бы подробность прибавляет мне радости.

Включают магнитофон, входит фотограф, мы начинаем «диалог по прочтении рукописи».

И тут… Что такое? Начинает мой оппонент, начинает с того, что предлагает коротко пересказать содержание рукописи, чтобы читателям было понятно, о чем идет речь, я, естественно, уступаю сделать это ему и уже чуть ли не с первых слов его убеждаюсь: он говорит не о том! То есть акценты совершенно не те, и если принять его трактовку, то дальнейшее становится просто нелепым, а вторая половина повести и вовсе глупой, ненужной. Я перебиваю его, сказав, что дело-то происходило не так, а иначе… В чем и суть! Ведь закон был нарушен С САМОГО НАЧАЛА и именно по причине предвзятости и некомпетентности, потому-то и не нашли истинных преступников. А предвзятость и некомпетентность, в свою очередь, были следствием безнравственности, это взаимосвязано. Вот почему я так много рассуждаю о нравственности, чему и посвящена особенно вторая половина повести!

Я пытаюсь объяснить все это спокойно, но он сердится, говорит, что я не даю ему слова сказать, что вторая половина ему вообще не слишком понравилась, что вот обрисует он ход событий, а тогда уж… Я говорю, что ход событий был не такой В ПРИНЦИПЕ, а если он обрисует его таким, то мы в дальнейшем будем говорить не о повести, а о чем-то другом.

Холод заползает в меня – я чувствую, что все повторяется. Меня опять просто-напросто НЕ ПОНИМАЮТ (или не хотят?), мы говорим на разных языках, и выхода нет: он прочитал повесть именно так, и что бы я сейчас ни говорил – бессмысленно. Все будет восприниматься, как моя нетерпимость к «чужому мнению» и гонор. Раз повесть не убедила его, значит я сейчас не переубежу тем более. Ко всему прочему, он начал злиться, держится менторски – тоже не привык к возражениям, как и Первый зам! – его, кажется, ничуть не трогает, что повесть моя будет напечатана в таком авторитетном журнале, он считает себя весьма крупным специалистом раз и навсегда, а следовательно…

Ладно, ладно, лихорадочно уговариваю я себя, пусть он не так прочитал повесть, но по телефону-то, по телефону-то он ведь говорил кое-что по делу: о Каспарове, Бойченко, Милосердовой – может быть, хоть это, хоть это… Но пересказ-то нужен! И правильный. Иначе что ж читатели-то подумают…

Я растерян – глупая ситуация! Да еще при свидетелях! – но делать-то что-то надо. Пытаюсь как-то смягчить, не ущемить его самолюбия, но ведь и уступить в принципиальном вопросе нельзя. Наконец, он предлагает сделать этот злополучный пересказ мне. Кое-как я его делаю и стараюсь мягко свести журналиста к нашему телефонному разговору – к образам, поскорее к образам, чтобы уйти от главного, от второй половины, которую он, похоже, вообще не читал. Да, холодея, я начинаю понимать, что Лилия Николаевна, скорее всего, была права: самое большее – по диагонали…

Не привык я к таким беседам, это слабость моя. Почему я всегда рассчитываю на понимание, по какому праву? Жизнь упорно убеждает в обратном, а я жду понимания каждый раз. И, офонарев, словно от неожиданности, в недоумении вскидываю руки. По какому праву я считаю, что все думают так же, как я, и так же уважают те самые «ценности»? И в этом, конечно же, моя слабость, я ее признаю. Но речь-то сейчас идет о моей повести! Если специалист не может элементарно пересказать содержание того, что он прочитал, то… Спокойно, спокойно. Он ведь считает себя большим специалистом и не только он, центральная газета регулярно публикует его статьи, и хотя я не читал ни одной и не могу судить, но надо же понять и его. Он наверняка считает меня мальчишкой…

Короче, диалог наш получился сумбурным, бестолковым, он, к тому же, явно чувствовал себя уязвленным, отчего стал держаться еще более менторски. С большим трудом удалось нам закончить разговор на мирной ноте и проститься по выходе из редакции достаточно дружелюбно.

– Получится что-нибудь? – с неуверенностью спросил я перед выходом у зава и «самой красивой девушки редакции».

Они сказали, что пожалуй получится, хотя выглядели несколько удрученно.

«…После первой части думал: как-то он закончит, к чему выведет? Но такого мощного накала, страсти и напряжения, обобщений такой силы не ожидал – да, сказать по правде, немного знаю и произведений подобного уровня.

Все, все узнаваемо – и ситуации, и ахатовы, и джапаровы, и милосердовы, и бойченки, – случалось встречать их и в своей жизни. И литературная Ваша судьба ох как знакома, узнаваема – по себе, опять же… В провинции ведь что-то проще, а что-то – тяжелей, глуше, пострашнее.

…Сколь тяжки нынешние попытки людей повернуть ситуацию! Не хотят ничего слышать и делать не только ВИНОВНИКИ, но и окружающие – те, кто не замешан, как говорится, ни сном, ни духом. У меня нынче весной был случай: выхожу с фильма «Покаяние» и встречаю одного старенького уже, очень хорошего – и отмеченного, и награжденного, и заслуженно уважаемого художника. «Ты откуда, Володя?» «Так и так, О.Д., в кино ходил. Знал, что про культ, и не думал увидеть ничего нового: наше поколение ведь много о нем знает. Двадцатый-то съезд на самую-самую раннюю мою юность пришелся, все помню… И про злодеев тех лет немало приходилось слышать. Но мальчишку, мальчишку-то – ведь уже мы сами убили! Лганьем, молчанием, криводушием нашим. По своим же правилам хотели его жить заставить – ан оно и не вышло! Прямо чувствую, как его кровь с моих пальцев каплет… Вы, О.Д., обязательно на этот фильм сходите!» Он побледнел, руками от меня заслонился: «Что ты! Чтобы я… Кровь с пальцев… Ах, боже мой!» И побежал. Вот что значит привык человек жить спокойно, красиво, сам себе устраивать уютное, без волнений, существование. А ведь это художник! Квинтэссенция человека, духовное начало. Чего же ждать от массы – мычащей, жующей, безмолвно взметывающей руки при голосованиях? Чем объяснить массовое, повальное возвращение к пьянству? Людям показали тупик, бездну, в которую они катятся, сказали: еще не поздно! Знаю: многие, многие тогда начисто отказывались от алкоголя, думали, что заживут теперь по-другому, чисто и хорошо. И теперь вот снова пьют…

Вы скажете: есть и другие. Каспаров, Беднорц, Светлана. Все так. Но судьба Каспарова известна: она незавидна. И – что уповать на изменившиеся времена! Прочтите мою повесть «Непобедимый Костин» – двойника главного ее героя сейчас с таким хрустом доедает обком… И куда ни сунься, что ни доказывай – увидишь только оловянные глаза да медленно двигающиеся челюсти.

Но пока такие люди живут – надо жить и нам…»

(Из письма писателя В.Г.Соколовского, г. Пермь. Письмо № 3, 1987).

Странности продолжаются

Расшифрованная магнитозапись оказалась полной абракадаброй. «Самая красивая девушка редакции» – назовем ее, пожалуй, Викой – позвонила мне и сказала, что ей трудно и что не смогу ли я ей помочь. Приехав в редакцию и увидев абракадабру, я понял, что все нужно начинать сначала.

– Покажите ему расшифровку, – сказал я. – Думаю, он со мной согласится. Предложите ему коротко написать свои вопросы и соображения, а мы с вами смонтируем и покажем ему. На худой конец пусть скажет что-то по телефону. Мы ведь с ним уже беседовали перед встречей и в принципе пришли к чему-то. Я помню, что он говорил. Я еще тогда понял, что встреча не удалась. Вы согласны?

– Да. Повесть я не читала, но то, что он говорил, мне тоже не очень понравилось. Вы ведь все-таки автор. А он держался с вами как мэтр…

– Позвоните ему, пожалуйста. А потом мне, хорошо? Я буду ждать.

Затем я позвонил Лиле Николаевне и заведующему отделом. Оба поддержали мое решение.

– Вы выручите газету, если сделаете так. Спасибо вам, – сказала Лиля Николаевна.

– Это будет здорово, – подтвердил зав отделом. – Жму руку, обнимаю вас.

Вика встретилась с журналистом и показала абракадабру. С трудом уговорила его написать то, что я просил. Прошло три дня. Наконец, Вика привезла мне четыре маленьких кусочка машинописного текста. Они соответствовали тому, что он говорил по телефону. Помнил я и то, что было сказано на встрече в редакции.

И все бы ладно, но была уже пятница. А в понедельник нужно засылать готовый материал в набор, как мне сказали, в самый ближайший номер еженедельной газеты. Это был последний шанс. Журнал с первой частью повести выйдет вот-вот, а после этого диалог «по прочтении рукописи» уже не будет иметь смысла.

Оставались суббота и воскресенье. Я опять созвонился с Лилей Николаевной и заведующим отделом и заверил их, что сделаю материал к понедельнику.

– С Богом! – сказали оба.

В субботу я написал «диалог» от начала и до конца, использовав данные мне кусочки и добавив в высказывания от его лица то, что помнил. Тщательно выверил, чтобы количество сказанного мною и им было равным.

В воскресенье с утра вычитал, подправил кое-что и дал почитать троим из тех, чье мнение я ценю. Всем понравилось. Позвонил Лиле Николаевне, чтобы успокоить ее: «Все в порядке».

А в понедельник понес заведующему отделом.

Читал он при мне, читал медленно. Реакция его была непонятной. Прочитав, он положил голову лицом вниз на руки, которые лежали на столе, и оттуда, из-под рук, сказал:

– Понимаете, хороший материал, но… Нет спора! Спора нет между вами. Позиции в сущности одинаковые.

Я не понял. Что-то странное было в его словах. Во-первых, в материалах подобного рода в их газете спора как раз обычно и не было. «Диалог по прочтении рукописи» предполагал, скорее, вопрос-ответ, то есть нечто наподобие интервью. Что же касается позиций, то почему они обязательно должны быть разными? Мог ли мой оппонент по-другому, нежели я, автор повести, оценивать позиции совестливого Каспарова и бессовестного Бойченко, а также предвзятой судьи Милосердовой? Конечно, настоящий спор мог возникнуть, если бы оппонент затронул вторую половину повести – тут, в вопросах нравственности, мы с ним могли бы и разойтись. Но он ведь принципиально не хотел затрагивать «личную линию». Нет, «спор» и «позиции» тут были, по-моему, не при чем. Чего-то заведующий отделом недоговаривал.

– Что же будем делать? – спросил я, тем не менее.

– Оставьте, – вздохнув, сказал он. – Я подумаю. Покажу ему.

– Ну, а конкретно, с чем вы не согласны все-таки? – не унимался я. – Что-то вас не устраивает? Что? Вы повесть читали? – спросил на всякий случай.

– Нет, повесть не читал. Не успел.

– Ну, а против моей линии вы что-нибудь имеете?

– Нет, у вас все хорошо. А вот у него хуже.

– А вы дайте ему. Пусть сделает так, как хочет. Единственная просьба: у меня ничего не трогать без моего ведома, хорошо?

– Да-да, разумеется.

– Надеюсь, что в вашей благородной газете я могу рассчитывать на уважение к автору, так ведь? – повторил я, уходя.

– Да, все будет хорошо. Обещаю, – заверил он. – Позвоните мне завтра утром.

Сразу после него я зашел в кабинет Лили Николаевны, но ее не было.

Вторник. Звоню заведующему, его нет, но подходит Вика. Спрашиваю о материале, она мнется, говорит, что послали журналисту на доработку его линии.

– Вы читали?

– Да.

– Ну, и как вам?

– Мне понравилось, но… Заведующий говорит, что нет разницы позиций, что линия журналиста слабая, он кое-что сам сделал, а теперь послали.

– Вы согласны с этим?

– По-моему, там все хорошо, но… Заведующий говорит, что…

Вечером я позвонил второй раз. Опять подошла Вика.

– Ну, что? – спросил я.

– Журналист сделал плохо. Заведующий подправлял сам. Опять послали журналисту для визы. Он подписал, а я сейчас кое-что подправляю.

– А мою линию трогали? – спросил я, заподозрив.

– Да, у вас тоже заведующий много исправил. А я совсем чуть-чуть, несколько слов, мелочи.

Все ясно. Но что же делать? Я решил позвонить Лиле Николаевне домой и все рассказать.

Слава Богу, застал ее дома.

– Знаете что, у вас есть еще экземпляр? Вы не могли бы подвезти мне? – тотчас сказала она. – Я посмотрю, и мы решим с вами, что делать. Что-то странное происходит. А ведь организацию материала поручили мне. Давайте встретимся у метро, хорошо? И захватите, если можно, рукопись повести, мои знакомые очень хотят почитать.

Договорились на половину девятого вечера.

Встретились, я передал ей второй экземпляр, вернулся домой и ждал, волнуясь, ее звонка.

В половине одиннадцатого она позвонила.

– Извините, что поздно, была занята. Я прочитала. Внимательно. Два раза. По-моему, отличный материал. Действительно что-то странное происходит. Давайте так сделаем: я завтра утром поеду в редакцию и передам материал заместителю главного. Он как раз ведет этот номер. Надо поскорее отдать в набор – тогда они не смогут в верстке сильно перекраивать.

В среду, в половине десятого утра, она позвонила опять.

– Все сделала. Отдала заму. Оказывается, заведующий уже сказал ему: «Материал плохой и наверное не пойдет в этот номер». Ну, а раз не в этот, значит, ни в какой, вы понимаете. Ведь журнал уже выйдет. Зам быстро прочитал, ему понравилось. А дальше было совсем интересно. Пришел заведующий, он еще ничего не знал, и мы направились к исполняющему обязанности главного – самого ведь нет сейчас, он в Америке. И.о. спрашивает у заведующего насчет вашего материала, а тот говорит: материал не готов, мы дважды заворачивали его и автору повести, и журналисту. Понимаете: он сказал, что и вам тоже «заворачивали». Соврал. Тогда зам достает ваш материал и говорит: вот же он, отличный материал, в чем дело? Заведующий аж позеленел… Ну, в общем, я оставила заму ваш телефон, он вам позвонит.

Но до пяти вечера телефон молчал.

В пять я решил позвонить Вике.

– Журналист доделал свою линию, материал стал гораздо лучше, – оживленно сказала она. – Он у заведующего после машинки. Он или смотрит его или уже отдал в секретариат.

«После машинки»? Ну, неуемные люди, до чего ж трудолюбивы!

Звоню заведующему:

– Материал стал гораздо лучше, – говорит он, ничтоже сумняшеся. – Острее стало, прояснились позиции… Я сейчас как раз смотрю его и – на машинку, потому что грязно… Сегодня машинистка, видимо, не успеет перепечатать, ну, тогда завтра с утра. И – в секретариат. Вы приходите завтра во второй половине дня.

Так. Опять на машинку. Второй раз. Завтра? Во второй половине дня? Ведь сдать нужно было уже позавчера.

Прежде, чем опять связаться с Лилей Николаевной, я позвонил своему другу – писателю и журналисту Саше Нежному, – который не раз печатался в этой газете. И рассказал ему все от начала и до конца.

– Обязательно проконтролируй все. Обязательно, до самого конца, до засыла верстки в печать. А я позвоню заму, он хороший мужик, спрошу у него. Что-то они темнят. Скорее всего, трусят.

– Чепуха какая-то! – сказала Лиля Николаевна. – Зачем машинка? Ведь у зама есть ваш текст, его и надо было послать. Вот что, узнайте у своего друга домашний телефон зама, я ему позвоню.

Звоню Саше, а тот:

– Только что звонил заму, собирался звонить тебе. Он сказал так: получилась неприятная вещь, ты дал отличный материал, а тут его замотали.

– Так и сказал?

– Так и сказал: отличный материал. И его замотали.

Лиля Николаевна решает опять ехать в редакцию утром в четверг, но зам обещает взять все на себя. И действительно – звонит мне утром в четверг.

– Ваш материал сейчас у и.о. После него пойдет на машинку. Как только сдадим, позвоню вам и приезжайте.

Звонит без четверти одиннадцать:

– Приезжайте через час.

– Куда заходить, сразу к вам?

– Лучше сначала к заведующему, а потом ко мне, наши комнаты рядом.

Еду. Зав на месте.

– Почему так рано? Договорились ведь в конце дня, – недоумевает он.

– Был в редакции журнала, тут рядом, решил зайти к вам.

– Сейчас пойду, узнаю… – выходит, возвращается: – Будет готов через час-полтора.

Выхожу, захожу к заму.

– Посидите, пойду, узнаю.

И… возвращается с материалом.

– Читайте внимательно, можете восстанавливать, но только то, что действительно необходимо. Учтите, что счет идет даже не на часы, а на минуты. И постарайтесь без обострения отношений с заведующим.

– Сколько можно восстановить? – спрашиваю после прочтения.

– Пойдемте к техреду, выясним у нее, номер ведь сверстан.

Выясняется, что строк двадцать. Восстанавливаю. Естественно, что сокращено было за мой счет – у журналиста, наоборот, увеличено. Фотография у техреда уже была, и даже на фотографии получилось так, что журналист – мэтр, разъясняющий что-то строго мне, внимательно слушающему, «молодому». Даже техред заметила, что он, журналист, держится гоголем. Сокращены были, конечно же, самые острые места у меня. Вот тебе и самая прогрессивная газета!

Восстановленное печатаю тут же на машинке, и зам вклеивает кусочки в верстку собственноручно. И тут входит… заведующий. Он жалок. Он, очевидно, все понял. Мне жаль его, хотя накануне я полночи не мог уснуть и многократно представлял в лицах, как я вхожу к нему в кабинет, называю вещи своими именами, даю пощечину и так далее, и так далее… Но теперь я, кажется, победил.

«…«Общественное мнение» всегда против нас. Нет ни перспективы, ни поддержки. В оккупации было лучше. Там ясно, где враги, где свои. А здесь? Можно только смириться и признать «целесообразность» действия этой системы, что я и сделала. В результате было констатировано, что мое психическое состояние стабилизировалось.

Какая перспектива у нашего народа?

Чего будут стоить все постановления, которые будут приняты, если не отменят Инструкцию? Пока что на страже нарушения законности стоит дьявольский триумвират МВД, Минздрава и Прокуратуры и главный орган, которому это необходимо – ЦК.

Оптимальным социально-психологическим вариантом личности является проституированная личность, охотно признающая УСЛОВНОСТЬ существования закона, неизбежность его невыполнения, его чисто украшательскую значимость.

Чувство собственного достоинства, связанное с неприятием искажения общечеловеческих ценностей, этой системой подавляется.

Ликвидация понятия ВИНЫ как сознательной основы неугодных действий устраняет и аналоги в общественном сознании, чем и можно объяснить отсутствие массового возмущения.

Действие и масштаб распространения психиатрического взгляда на поведение равнозначны раковым метастазам в нашей стране.

…Пока у других мир, у нас необъявленная война.

Так живем не только мы. У других хуже.

Извините за анонимность и за то, что плохо написано».

(Окончание анонимного письма женщины.

Письмо № 79, 1987)

Относительная победа

Верстка с моими вставками сдана, мы расстаемся с замом в дружбе и взаимном расположении – не меньше часа разговариваем о перестройке. Он обещает восстановить еще одно, самое острое место и проследить, чтобы мои поправки и вставки были обязательно учтены. Все решится, оказывается, в понедельник, ибо должен прочитать и.о. и приезжает главный. Последний срок, оказывается, не в прошлый понедельник, а в следующий. В понедельник номер идет в печать.

– Хорошо, я обещаю вам восстановить место о Горбачеве, – говорит он. – Обещаю проследить, чтобы все ваши вставки и исправления учли. А вы потом поедете от нас в командировку и напишете что-нибудь о перестройке. Договорились?

– Договорились, – соглашаюсь я и с симпатией жму руку заму.

Но оказалось, что это не все. Странности на этом не кончились.

В среду номер вышел из печати, но зам не выполнил своего обещания: острое место не восстановлено, сокращено кое-что из вставок, мои поправки не все учтены. В столь коротком тексте иной раз имеет очень большое значение одно только слово, оно или поднимает материал, делает его значительным, или, наоборот, сильно снижает его. Профессионалы-газетчики не могут не знать этого элементарнейшего закона. Сокращения же были вызваны, как выяснилось, тем, что на полосу, кроме нашего, поставили еще один маленький материальчик.

Наш «диалог» получился наполовину урезанным и ослабленным.

На обсуждении номера в присутствии главного зам сказал относительно нашего «диалога», что он «мог бы быть значительно острее». Но, по словам Лили Николаевны, которая присутствовала на обсуждении, звучало это так, что виноват в недостаточной остроте был не кто иной, как я, автор повести.

Вот так мы, значит, работаем. О, Астольф де Кюстин! Тогда я еще не читал твоей книги, но теперь перечитываю, словно свою. Поразительно, как еще 160 лет назад все было точно угадано!

Промежуточный финиш

А через неделю из своего почтового ящика я вытащил номер журнала с первой половиной повести. Радость, конечно, была, но сильно отравленная всем предыдущим. Слишком много препятствий пришлось преодолеть, и не все были преодолены без потерь.

И слишком долго я шел к этому… Двадцать лет назад написал свою первую повесть – «Переполох». И через два года она должна была выйти в журнале Твардовского, лучшем журнале тех времен. Ее отправляли в набор дважды. У меня сохранилась первая верстка с правкой самого – ставшего легендарным – Александра Трифоновича. Ею заинтересовались тогда несколько театров и киностудий и ждали выхода журнала, чтобы ставить пьесу и снимать фильм. Обе верстки цензура не пропустила, повесть так и не вышла. Я так и остался «инкогнито». А режиссеры театров и киностудий заткнулись, ко мне после снятия верстки цензурой не обратился из них никто.