Девятый всадник. Часть 3

Я знаю, что проекты того времени, многие из которых никогда не были реализованы, приписывают исключительно «избранному квартету»: нашим «братьям Гракхам», Строганову и Новосильцеву, а также присоединившимся к ним польскому и малороссийскому магнатам. Понятно, что им было выгодно представить дело так, будто Негласный комитет оказался один против косного большинства, не понимающего и половины тех проблем, против которых они собирались бороться. Как представитель сего «большинства», скажу, что все было не совсем так. Конечно, имелись отдельные личности, которых приводил в шок простой факт, что мы собираемся ограничить (даже не отменить покамест) крепостную зависимость крестьянства и позволить получившим вольную рабам приобретать землю, которые называли тех, кто поддержал этот проект, «опаснейшими якобинцами. Будете смеяться, но в ту пору и ваш покорный слуга заслужил среди определенного круга единомышленников репутацию «вольнодумца», лишь только я заикнулся о необходимости как-то улучшить положение зависимых от меня людей. К счастью, большинство умных и просвещенных соотечественников поддержало мои взгляды.

Однако, что касается тех, кого я знал близко, моих ровесников, занимающих похожее положение при Дворе и в свете, то назвать их «стариками-консерваторами» было бы абсурдно. Каждый из нас хотел тоже стать сподвижником Государя, и некоторая неприязнь к «квартету» состояла именно в том, что они монополизировали место преобразователей. Князь Долгоруков предлагал в открытую воевать с ними, но я понимал, что этим мы только уроним себя в глазах императора и света. Пьер Волконский своего мнения на этот счет не имел и, в целом, поддерживал мое видение. Он-то мне и предложил составить проект о том, что меня волнует, и представить его на рассмотрение кому-нибудь из Негласного комитета. Поначалу я несколько возмутился. А если они присвоят мои труды себе? «Я не думаю, что они настолько бесчестны», – твердо проговорил князь в ответ на мои сомнения. – «Наоборот, кто-то из них тебя поддержит непременно».

«Но кто же?» – спросил я.

Мы тогда сидели у него на даче, которую он нанял недалеко от меня – место оказалось модным и все больше приближенных ко Двору людей нанимало там дома на лето или даже строилось – и глядели на закат. Мы только что вернулись с коронации, вдохновленные речами, произнесенными государем, и обдумывали, как нам применить себя в грядущем раю свободы, равенства и братства, обещанном нам.

Услышав мой вопрос, Волконский помедлил, затянувшись сигарой. Я и так был удивлен слышать от него подобные речи, весьма здравые и обдуманные. Честно говоря, доселе я полагал его глуповатым, – в основном, из-за немногословия и постоянного спокойствия, – разделяя распространенное заблуждение, будто бы молчаливый человек таков только потому, что ему нечего сказать.

После паузы, показавшейся мне затянувшейся, князь Петр произнес:

«Я бы на твоем месте первым обратился к графу Строганову».

«Он же… краснее красного», – тихо отвечал я, на миг усомнившись в здравомыслии своего друга.

Волконский улыбнулся.

«Был. В пятнадцать лет», – проговорил он тихо. – «Вспомни, кем ты был в том возрасте?»

Я вздохнул.

«Кем-кем? Большим идиотом».

«Как и все… Не знаю, что бы из меня выросло, додумайся мой папенька поручить мое образование гувернеру-якобинцу…»

«Про него говорили, будто бы он выдал королевскую семью Конвенту, когда они пытались сбежать», – неуверенно произнес он.

«Ты сам веришь в то, что от какого-то русского отрока могло столь многое зависеть?» – Пьер взглянул на меня весьма насмешливо, и я мигом устыдился всей абсурдности моих слов.

«Но почему именно он?»

«Как почему? Я бываю при государе чаще, чем ты, и могу тебе рассказать, почему», – есть у этого моего друга одна не самая приятная особенность – сей «prince de Pierre» становится весьма разговорчивым, стоит его подпоить как следует, и потому он чаще всего воздерживается от вина. Но в тот вечер он, видно, от усталости, выпил чуть больше обыкновенного, да и мне доверял, поэтому мог говорить свободно.

«Так вот», – продолжил он. – «Новосильцев – пьянь и дрянь, уж извини. Бастард – он и есть бастард. Князь Адам ненавидит всех русских, хоть и тщательно притворяется, что наш лучший друг. Ты, впрочем, можешь с ним попытать свое счастье, ибо у тебя не русское имя. Но я бы все равно не советовал… Вставит в спину кинжал тогда, когда ты этого не подозреваешь. Что касается Кочубея, то я покамест не понял, что он такое… Понял только, что он большой тихоня. А такие меня всегда настораживают»

«То есть, Строганова ты избрал методом исключения?» – усмехнулся я.

«Не совсем. Я вижу, как он общается с государем, со мной… Это искренний и откровенный человек. Если уж тебя невзлюбит, так ты узнаешь об этом первым. А дружбу его сможешь приобрести – так, значит, другом он и останется. Если не навсегда, то надолго».

Мне нечего было на это сказать.

«Кроме того, он единственный живет открытым домом. Ибо женат, а супруге его, как понимаешь, хочется видеть людей. Очень образованная женщина, признаться», – продолжал князь Петр.

«Ты у них бывал?» – спросил я.

«Не имел чести, увы», – развел он руками. – «Но если напросишься к ним в гости…»

«Что значит „напросишься“?» – мне тоже стоит быть более умеренным в выпивке, так как я мигом становлюсь злым и начинаю придираться к словам. Это, кстати, наследственное, поэтому со своими родными братьями я никогда не пью – поубиваем же друг друга.

«Извини. Я хотел сказать – если он тебя позовет», – поправился Волконский. – «Так вот, если граф Попо тебя пригласит к себе, то не забывай, что у него столуется Новосильцев. Большой повеса, если честно. Все переводит в шутку. Многие не понимают, за что его держат в „квартете“. Однако, когда он трезв и лишен привычных развлечений, граф Николай весьма деятелен. Кузен имеет на него большое влияние и может направить его кипучие силы в нужное русло».

«Ты боишься, что он меня споит?» – спросил я. – «Не бойся, и не с такими я дело имел».

«Попробуй тебя споить. Тут в другом дело. Как раз он и способен присвоить твои мысли и выдать их за свои. Так что осторожнее высказывайся в его присутствии, даже если он, как тебе покажется, на ногах не стоит. Я знаю такую породу. Они склонны притворяться глупее и беспорядоченнее, чем есть на самом деле. В их присутствии расслабляешься, а потом удивляешься, кто ж тебя эдак подвел…»

«Откуда ты все это знаешь?» – удивленно спросил я, несколько возмущенный тем, что князь Петр еще и учить меня вздумал.

«А я смотрю за всеми и пытаюсь понять, что они скрывают», – признался он. – «Надо же с пользой время проводить».

«Воистину», – вторил я, и далее мы заговорили на совсем иную тему.

…После этого разговора я действительно получил приглашение на ужин у графа Строганова. Понятия не имею, почему именно он обо мне вспомнил. Возможно, Волконский был достаточно близок к нему. На ужин была еще звана моя супруга, которая охотно приняла приглашение. Значит, ничего серьезного обсуждаться не должно было. Скорее всего, думал я, собираясь на soiree, нынешний визит – простое знакомство. Ко мне решили приглядываться. Что ж, приглашение следовало принять и к обоюдной пользе. Мне тоже были любопытны эти люди, которых я так мало знал, но про которых так много слышал (в основном, как понимаете, нелицеприятного).

Я не стану здесь описывать, как выглядел Строгановский дворец. Род моего приятеля относился к богатейшим в России, он полагал себя наследником миллионного состояния – впоследствии, спустя 10 лет, выяснилось, что долги, оставленные графом Попо от отца, перевешивают все богатства, и, соответственно, роскошь была неимоверная. Доротея откровенно озиралась, запоминая убранство интерьера – она как раз затеяла полностью переделать наше жилище с учетом новых вкусов и положения, поэтому всегда присматривалась к красивым вещам, увиденным где-то. Что ж, особняк Строгановых мог стать источником вдохновения для любого, ценящего толк в красивом убранстве. Не буду всего описывать, но упомяну, что в ту пору я еще только вырабатывал в себе привычку к роскошному образу жизни. Выработал-таки, и этого не отнять. Оказалось, что у меня и вкус имеется, а он часто отсутствует у тех, кто вырос, как я, в бедности. Обычно бедняки, резко разбогатев, покупают все, что выглядит явно дорогим

Помимо графини Софьи Владимировны, красота которой была равна ее блестящему уму, и, собственно, хозяина дома, молодого человека моих лет и счастливой наружности, присутствовал тот самый Николай Новосильцев, про которого предупреждал меня князь Петр. Он преувеличенно – более графа Павла – обрадовался моему явлению, из чего я сделал вывод, возможно, несколько поспешный, о том, что именно он стал инициатором моего приглашения.

…Вы, возможно, слышали о Новосильцеве как о жестоком наместнике Польши. И впрямь, большего ненавистника поляков тяжело было сыскать. Мы с Алексом это тоже обсудили, и мой beau-frere проговорил, что сам указал государю на сию кандидатуру. Я заметил, что сие решение не слишком мудро.

Новосильцев мог бы быть послом в Лондоне вместо меня. Тогда на него все общественное мнение указывало. Мол, человек прожил там несколько лет, посещал выступления Парламента, знает лично немало людей из тамошнего establishment’а, а кто таков сей Ливен? Марионетка, простой офицер без собственного мнения, без связей и знакомств – не более того. Я и сам, признаюсь, удивлялся, почему при выборе подходящего кандидата для столь высокого и ответственного дипломатического поста отдали предпочтение именно мне. Возможно, результаты моей деятельности в Пруссии государя впечатлили, вопреки моим ожиданиям. Возможно, мне доверяли в ту пору больше, чем графу Николаю. В любом случае, нынче на моем месте сложно представить кого-либо другого, а тем более, Новосильцева.

Но тогда, разумеется, никто из нас не знал, как в дальнейшем будут развиваться наши судьбы и карьеры.

Не буду передавать всех застольных бесед, потому что в начале они не заключали в себе ничего серьезного. Обычный обмен светскими новостями, разговоры о том, что дают в театре, о последних новинках литературы и музыки (здесь я постыдно замолк, но Дотти мигом вспомнила названия всех романов и фортепианных пиес, которые выписывала по почте, сумев оживить table-talk). О политике речь не шла. Всякий раз, когда беседа выворачивала на государя, Двор, военные действия или на заграничные дела, мои хозяева как-то умолкали и переводили разговоры на куда более невинные темы. По наивности я счел, что Новосильцев и Строганов так поступают для удобства присутствующих дам. Однако графиня Софья могла превосходно поддержать разговоры отнюдь не только о кружевах, французских романах и сочинениях Чимарозы. Я невольно был зачарован ее изложением, ее манерами и умением держать себя в обществе. Она сочетала в себе все лучшее, что я до этого видел в светских дамах. Я полагал Строганова счастливцем и, признаться, досадовал на то, что Доротея, в силу своей тогдашней молодости, а также быстро завершившегося формального образования, не сравнится с ней.

Теперь, вспоминая об этом, я смеюсь: Дотти переплюнула графиню Строганову, да и многих других, став настоящей salonniere во всем. Пусть, возможно, она не столь начитана и просвещенна. Ее сила в ином. И предназначение ее немного иное.

К тому же, что она, что я прекрасно знаем: когда принимаешь важных гостей, от мнения которых может зависеть удача вашего предприятия, ни в коем случае не следует сразу же переходить к делу. Нужно хотя бы полчаса занимать их пустой болтовней, обязательно чем-нибудь вкусным кормить и чем-нибудь качественным поить, и только потом, если важный гость того возжелает, переходить к делу. Главное, опять же, в этом не переборщить, особенно когда имеешь дело с англичанами. Те твердо верят, что time is money, посему только злятся, если их настойчиво отвлекать от цели визита. Всегда необходимо знать золотую середину. Ранее я был склонен немедленно обсуждать дела, чтобы не терять лишнего времени, и даже полагал это особого рода тактикой – не давать времени на уловки, принудить говорить истину, и но с годами становлюсь все более неспешен.

Что ж, Строганов и Новосильцев знали это золотое правило, поэтому вечер всё тянулся, а к сути моего визита мы не приступали. Под конец, оставив дам развлекаться, мы прошли в малую гостиную. Меня усадили на диван, предложили на выбор несколько трубок и сортов табака. Мой выбор Новосильцева, признаться, весьма удивил.

«Но это же самый крепкий, какой есть», – проговорил он изумленно. – «Неужто вы такое предпочитаете?»

«Это не самый крепкий», – разуверил я его. – «Но мне такой весьма нравится».

За мной ухаживали, как за барышней, предупреждая все мои желания, отчего я чувствовал себя неловко. «Что они от меня хотят?» – постоянно вертелось в моей голове.

«Скажите, как поживает ваш друг Долгоруков?» – любезно поинтересовался у меня Строганов.

«Уже более месяца как я его не вижу. Он, как вы, вероятно, уже знаете, в отъезде», – отвечал я немного досадливым тоном.

«Вчера государь получил от него реляцию. Как я вижу, он времени не теряет», – произнес Новосильцев, подливая нам всем вина. Я почти не притрагивался к напитку, но и он, несмотря на свою репутацию запойного пьяницы, покамест не пил. Очевидно, терять концентрацию ему было не с руки нынче.

«Я только завидую этому его качеству», – подхватил его кузен Поль. – «Быстроте и умению угадывать момент».

«Да, этого у него не отнимешь», – подтвердил я, чуть не сказав: «Знаете ли, если вам так надобен князь Долгоруков, то дождитесь его возвращения и пригласите сюда уже его. Причем здесь я».

«А знаете, что самое интересное, Ваше Сиятельство?» – любезно проговорил граф Николай, не отводя от меня пытливого взгляда своих черных глаз. – «По итогам сей ревизии государь жалует графа Беннигсена полным генералом. Неплохо так, да?».

Новость должна была для меня что-то значить, поэтому и произнесена была подобным тоном. Но я промолчал, не до конца поняв, каким образом все это связано со мной.

«Как полагаете, действительно ли дела в Литве обстоят так, как описывает про то князь?» – снова задал каверзный вопрос Новосильцев. Его кузен помалкивал и казался безучастным. Я даже подумал, будто граф Павел хотел нас покинуть, присоединиться к дамам, и только некий долг удерживал его в нашей компании.

Я пожал плечами. Откуда ж мне такое знать? В Литве я не бывал, с Беннигсеном особо не знаком, он мне всегда был неприятен.

«А вот князь Чарторыйский утверждает, что там все далеко не так радужно», – продолжал наседать на меня Новосильцев.

«И вы полагаете, будто князь Долгоруков врет», – произнес я твердо.

Мои простые слова вызвали подобие паники на самоуверенном лице графа Николая. Казалось, он не ожидал от меня них. Строганов тоже посмотрел на меня взволнованно. Было понятно, что последнему разговор неприятен. Он даже бросил выразительный взгляд на своего кузена и проговорил тихо:

«Ну причем тут оно, Ники?»

«Врет» – чересчур резко сказано», – уклончиво улыбнулся мой собеседник. – «Скорее, видит не всю правду. Но что ж, похоже, что Беннигсену везет. В отличие от всех остальных».

«Вам тоже весьма везет», – произнес я ровно с такой же улыбкой.

Строганов вновь взглянул на меня с каким-то даже суеверным ужасом. Я ломал все их представления о том, как должен был вести себя с ними, прекрасно это сознавал и даже был немного город собой.

Повисла пауза, после которой граф Павел сказал, побледнев (в этом у нас имелась схожесть – он вообще отличался склонностью бледнеть от волнения и гнева; обычно люди, испытывая подобные чувства, багровеют):

«Mon cher cousin, прошу тебя, дай нам час поговорить с графом наедине».

Новосильцев оскорбленно взглянул на него и произнес:

«Ладно, поступай, как знаешь».

Затем он удалился из комнаты, громко закрыв за собой дверь. Я подумал было, что обзавелся в его лице очередным недоброжелателем, а то и врагом.

«Прошу прощения», – искренно проговорил Строганов.

«Я вовсе не обижен, право слово», – напустив в голос притворного изумления, отвечал я.

«Так вы и впрямь полагаете, будто мы стали приближены к государю лишь благодаря удаче?» – спросил мой собеседник, и в голосе его не послышалось ни ерничания, ни усмешки. Ему действительно было важно знать мое мнение. Такая прямота меня подкупила, и я снова вознес мысленные хвалы Пьеру Волконскому за прозорливость.

«Почему ж? Государь приблизил к себе достойных и просвещенных», – произнес я, стараясь, чтобы в моем голосе не звучало ни намека на зависть или досаду. – «И не в моих правилах оспаривать его выбор приближенных».

«Но ведь и вы всегда являлись таким приближенным».

«У нас с вами разные задачи», – я уже докуривал сигару, и обратил внимание на то, что хозяин дома не курил. И ничего не пил. И вообще держался так, словно это он у меня в гостях, а не наоборот, и должен уже скоро меня покинуть.

«Напротив», – горячо ответил граф Поль. – «Я полагаю, что нечего разделяться на партии и группировки, когда нам предстоит пережить большие изменения. Чем больше будет раздоров и партий, тем медленнее будет продвигаться наше дело».

«Но недоброжелатели того и желают», – дополнил его я.

«Да, в том-то и дело!» – воскликнул Строганов. Его голубые глаза зажглись ясным огнем, и от него теперь сложно было отвести глаз. – «Я могу понять, когда нас не любят люди пожилые, привыкшие к совсем иным порядкам. Или когда против нас выступают невежды, едва обученные грамоте. Но я совершенно теряюсь, сталкиваясь с противостоянием тех, кто должен был быть за нас».

«Возможно, дело в том, что комитет тайный», – проговорил тихо я. – «Никто не видит, как вы действуете, от того и рождаются всевозможные слухи, один нелепее другого».

«Но на сегодняшний день только так и нужно действовать!» – убежденно воскликнул граф Павел. – «Представьте себе, все это дворянство, которое привыкло к тирании над теми, кто над ними зависит… Все эти чиновники, подъячие… Все, подобные гатчинцам, Аракчееву…» (при упоминании последних я переменился в лице, и от Поля эта перемена не укрылась).

«В общем, все эти люди внезапно узнают о том, что возможны перемены», – продолжал он с прежним пылом. – «Как полагаете, они поступят?»

Я многозначительно промолчал. Конечно же, я отлично знал, что и за меньшее государей свергают с престола и убивают. Более того, нынче я придерживаюсь взгляда, что истинное самодержавие в принципе невозможно, так как аристократия и все роды дворянства, некоторые из которых теряются уже в крестьянстве, так или иначе формируют мнение, часто отличающееся от государевой воли и видения. Их интересы тоже, бывает, не совпадают во многом. В общем, короля всегда играет свита, как бы ему не хотелось верить в обратное. Поль Строганов до конца это не понимал, полагая, будто бы русское (да и не только русское) дворянство привести в повиновение проще простого, будто бы среди них нет революционеров и не предвидится. Он всегда сравнивал русских с французами, а ведь не существует двух более несхожих народов, хотя первые с особенным рвением перенимают внешнюю сторону последних. Но далее этой внешней стороны никогда не заходят.

«Все зависит от сущности перемен. Конечно, если они не в их пользу…», – проговорил я.

«Разумеется. Кто же откажется от владения рабами?» – последнюю фразу Строганов проговорил особенно желчным тоном. – «Ведь это узаконенный и наилегчайший способ обогащения».

«В настоящее время», – добавил я. – «Но времена меняются».

«К сожалению, не так быстро, как следовало бы», – отвечал на это мой собеседник, тяжело вздохнув. Я задумался: на что он рассчитывает? На революцию, что ли? Я был недалек от истины. Позже Поль признался мне, что тогда, в Восемьдесят девятом, его привлекла именно стремительность изменений незыблемого, как ранее казалось, порядка, а вовсе не та кровавая каша, которая незамедлительно последовала за ними. Впрочем, в пятнадцать лет многие молодые люди склонны любить рискованное и внезапное. Половина из осужденных по делу le quartoze виновна лишь в юности, легкой внушаемости, а также неправильном воспитании. И я вообще не понимаю, зачем надо было с ними так жестоко расправляться. Алекс рассказывал мне, как один из подследственных как раз и спросил напрямую у судей: «Ежели было бы вам по двадцать лет, неужто не присоединились к нам?» Мой beau-frere счел сие неловкой попыткой оправдаться своим малолетством (тем более, подследственный сей был не столь уж юн), но правота в словах этого несчастного была. Вот и будь Поль Строганов на четверть века моложе, присоединился бы к сим заговорщикам наверняка. Ведь в первой молодости очень редко задумываешься о последствиях своих действий и о своем будущем, легко вдохновляешься и беспрекословно идешь за теми, кто тебя вдохновляет. Постоянно кажется, будто спокойная, размеренная и благополучная жизнь неинтересна и скучна, а любые опасности вносят приятные развлечения в рутину повседневного существования. Я слишком хорошо помню себя в двадцать лет, чтобы судить своих сыновей и их ровесников за подобные устремления.

«Что для вас быстро?» – спросил я тогда.

Строганов не ответил на этот вопрос прямо, а продолжал рассуждать:

«Конечно, правы те, кто говорит, что сначала нужно просветить дворянство. Но это дело поколений, то есть, не одного десятка лет… И то, коль не было малочисленны дворяне по сравнению с остальными сословиями, все же их немало, и рассеянны они по всей России. И нравы у них очень уж различны… Невольно понимаешь Петра Великого, хоть он и был тиран. Я предлагаю поставить дворян перед фактом отмены крепостного права, но мне все возражают, и, прежде всего, государь. Но пока мы дождемся, когда общество – то бишь – меньшинство, к коему мы с вами принадлежим – созреет, тысячи и десятки тысяч людей умрут, оставшись в скотском состоянии… Поэтому, увы и ах, придется нашему государю уподобиться своему пращуру, ежели он желает добиться означенных результатов… А вы, граф, как полагаете?»

Я произнес, немного подумав. Сигару я уже докурил, голова чуть кружилась, поэтому долго и пространно рассуждать я не мог. Вспомнил реакцию своего слуги на вольную, и решил опираться на его слова.

«Знаете ли, просветить нужно не только дворянство, но и тех, кого мы собираемся освобождать», – произнес я довольно тихо. – «Вы когда-нибудь пробовали давать вольную своим людям? Я вот дал своему человеку, но он ею не воспользовался. Объясняет сие преданностью. Но я-то знаю, что ему некуда более идти, кроме как ко мне. Он не сможет купить землю – закон это запрещает, да и не только ему. Не сможет заняться торговлей, ремеслом, так как единственное, что умеет – это обслуживать мои нужды. И вольная не сделает его предприимчивее, не даст ему полезных навыков, которые позволили бы прожить независимо. И да, что же станут делать все те дворяне, которые вмиг лишатся крепостных и, таким образом, дохода? Пойдут служить? Но тогда придется увеличивать жалование всем служащим. Или смириться со взяточничеством…»

Строганов прервал меня:

«Почему же? Землю будут сдавать тем же крестьянам на условии ренты».

В Остзейском крае такая форма землевладения давно практиковалась. Сейчас она узаконена, и можно видеть, что она ничего не изменила – да, латыши обрели личную свободу, но земли-то им никто не дал. Они батрачат там на условиях хуже любой крепостной зависимости. Крестьяне до сих пор не могут заниматься торговлей или ремеслом – только если не перейдут в немцы или не примут православие, став, таким образом, русскими, чего, понятное дело, могут не все. А латышам въезд в Ригу, Митаву или Ревель закрыт – селиться или даже пребывать там более суток они не могут. Телесные наказания и даже кое-где «право господина» (воистину мерзкий обычай, оставшийся с орденских времен) остались распространены как прежде. Зато die Balten получили очередной повод считать себя выше русских – мол, и рабство отменили раньше, и сами столь образованные и прогрессивные, что сделали это по доброй воле. А что до сих пор воспринимаем, как должное, то, что крестьянские парни приводят нам своих невест в первую брачную ночь – то это ничего страшного, так поступали наши деды и прадеды, улучшали своей кровью заскорузлую крестьянскую породу, а критики ничего не понимают. И вообще, латыши и эстонцы – это не вполне люди, поэтому было бы глупым приравнивать их к себе самому. Такие рассуждения я слышу даже и от своей родни до сих пор, а на мои возражения и осуждения им всегда есть, что ответить: «В вашей Англии, может быть, это и непристойно, и дико, но у нас иначе нельзя!» В самом деле, нет пророка в своем отечестве, как с горечью сказал Спаситель. И самое страшное, что я сознаю – если бы я никуда не выезжал из Ливонии с самого детства, не видел бы, как живут мои современники в других странах по другим законам, не общался бы с просвещенными людьми, то тоже считал бы, что «у нас иначе нельзя».