Призрачная нить. Сборник

– О чем?

   Протираю заспанные глаза.

– Не важно. Вы постоянно приходите сюда… без спросу?

– Я присматриваю за твоим дедушкой. И прихожу сюда уже целых два года. Меня зовут Елена. Я – видящая.

– Что это значит?

– Я вижу умерших.

– И по совместительству работаете сиделкой, да? – стараюсь улыбнуться дрожащими губами, но ничего выходит.

– Да, солнце. Именно так, – она ставит чашку на поднос. – Присядь, мне нужно с тобой поговорить. Не закрывайся от меня. Я все равно увижу.

– Ну, хорошо, давайте поговорим. А о чем? О той девочке, которая живет в этом доме?

   Она грустно улыбается мне.

– И о ней тоже, не сомневайся. Но прежде всего мне хотелось бы поговорить о тебе, Ольга. Могу я узнать, что последнее ты помнишь?

– Помню свою счастливую жизнь! Помню, что все было хорошо, пока я не вернулась в этот проклятый дом. Он забрал у меня все! И продолжает забирать!

– Так ты, действительно, веришь в то, что уезжала отсюда?

– Простите?

– Что же, теперь я понимаю, почему так долго не могла увидеть тебя. Ты взрослела. Но взрослела не здесь. А в том месте, которое сама для себя создала. В доме-иллюзии – так называют его мои коллеги. Вход туда недоступен даже самым сильным экстрасенсам. Но на самом деле ты всегда оставалась здесь, Ольга. И я нашла тебя.

– Я не понимаю вас, простите, – оглядываюсь на стену-обелиск. Фоторамки снова висят на ней, как ни в чем не бывало.

– Ты уже была там?

– Мм?

   Женщина, назвавшаяся Еленой, кивает в сторону стены с фотографиями.

– В подвале.

   Рассматриваю крестик, висящий у нее на груди.

– Разве здесь есть подвал?

– К сожалению…

   Хмыкаю:

– Не знала.

– Я вижу, что ты повзрослела, но характер у тебя остался прежним.

– Откуда вам знать, какой я была?

– Я вижу тебя маленькую каждый день, на протяжении вот уже двух лет. Иногда мы даже говорим с тобой, и ты рассказываешь мне о том, как сильно хочешь повзрослеть…

– Вы сумасшедшая… – и снова дрожь в губах не дает мне улыбнуться. Сжимаю от злости кулаки.

– Ты не поверишь, сколько раз я слышала подобное. И сколько раз хотела, чтобы это было правдой. Но… правда в другом – 21 год назад, в этом доме произошло убийство. Девочке было всего девять, и я не знаю, куда смотрел в то утро Господь, но… он позволил ему сделать с ней все. Это был страшный день, и в воздухе витали духи войны. Я не хочу тебе рассказывать, как все это произошло, скажу только, что девочку звали Ольгой. И убил ее собственный дедушка. И она умерла. Но так и не покинула этих стен.

– Замолчите, вы… чокнутая старуха! Иначе я… я…я уезжаю из этого дома, с меня хватит!

   Разворачиваюсь и иду к лестнице, за рюкзаком. Но слышу, как она продолжает говорить мне в спину.

– Ты не сможешь уйти отсюда, Ольга! Не сможешь уйти из этого дома, пока не отпустишь и не простишь! Ну, скажи, неужели тебе самой себя не жалко? Я знала, что упрямая девочка никогда не сумеет простить, но ведь ты повзрослела… поэтому мы и вызвали тебя сюда этим письмом! Да стой же ты!..

   Забегаю на второй этаж в свою комнату и хватаю цветастый рюкзак.

   Пора уезжать отсюда. Навсегда!

   Сбегаю вниз по ступенькам, но останавливаюсь у самой двери. Смотрю в зеленые глаза.

– Зачем же вы помогаете ему?!

– Я верю, что Господь милостив. И что он прощает всех, кто придет к нему и покается. Твой дед отсидел 19 лет в тюрьме, и вернулся оттуда смертельно-больным стариком в дом, где каждый день и каждую ночь, он слышит отзвуки прошлого. Думаешь, он не искупил своей вины? Думаешь, он не достоин хотя бы умереть спокойно?

   Слеза сползает по моей щеке.

– Если бы все это было правдой, я бы никогда его не простила!

   Хлопаю дверью и бегу прочь от дома, смотрящего мне в спину пристальным взглядом посеревших окон.

Что произошло здесь?

   Рассматриваю заржавевший вагон поезда.

– Девушка, присядьте, мы сейчас отправляемся.

   Мимо меня, с каменным лицом, проходит толстая проводница.

– Скажите… этот поезд отвезет меня домой? Мне кажется, я ехала сюда на другом…

– Если ехали на другом, значит вы уже дома.

– Нет… – присаживаюсь на деревянную скамью. – Это не так.

   Поезд, со скрежетом, двигается с места, и медленно набирает ход, гулко стуча колесами по швам железных рельсов. Оглядываюсь, в надежде увидеть знакомые лица. Но те несколько пассажиров, что едут со мной в одном вагоне – странные незнакомцы, прячущие глаза за широкими полями шляп.

   Ничего, ничего. Скоро все это кончится.

– Мы едем домой, малыш… Едем к папе, – шепчу, пытаясь прогнать слезы, горькими объятиями сжимающие грудь.

   Прислоняюсь щекой к пыльному стеклу, рассматривая черные топи, обступившие железнодорожные пути с обеих сторон. Пеньки деревьев, торчат из прокисшей воды, словно обломки гнилых зубов.

   Куда я еду?

   Туда, где оставила свое сердце.

   Закрываю глаза.

Я возвращаюсь домой. По блестящей от дождя дороге. Разглядывая в лужах черные искры птиц. Слушая гудящие сотнями голосов телефонные провода. С цветастым рюкзаком на худом, истертом в кровь, плече.

   Иду мимо спящих домов, стараясь не разбудить их своими шагами. Мечтаю о горячем душе и мягкой постели.

   Где я была все это время?

   Сворачиваю на родную дорожку, думая о том, что не мешало бы подстричь траву на газонах. Поднимаю взгляд к почтовому столбику и останавливаюсь, не веря собственным глазам. Жестяной ящик для писем полностью забит разноцветными валентинками. Бумажные сердца разбросаны и вокруг, по земле, словно лепестки каких-то странных цветов, погибших за одну ночь.

– Все это неправда!

   Бросаю рюкзак на дорожку. Из него валятся школьные тетради и учебники за третий класс.

– Что же это?..

   Забегаю в дом, но гостиной, из которой я уезжала, больше нет. Я снова оказываюсь в дедушкином доме. Но теперь, вместо пустоты, я вижу здесь людей в полицейской форме и слышу шипение их черных раций.

   Что происходит?!

   На месте стены с фотографиями чернеет проем открытой двери. Смотрю на него не в силах оторваться. И через несколько мгновений из него появляется мой муж, одетый, как и прежде, в синюю форму с погонами. Он несет на руках обмякшую девочку в белом платье, и я вижу, как на пол, темными каплями, падает ее кровь.

   Пячусь к лестнице.

– Сашка, ты слышишь меня? Слышишь?!

   Но он идет мимо, опустив глаза.

– Этого не может быть…

   Оседаю на ступени, задыхаясь.

   Те неотправленные письма, которые я писала в детстве… все они предназначались ему.

   Все девочки в поселке были влюблены в него…

– Ты должна отпустить, девочка моя. Забрать у этих стен свое сердце.

   Я слышу голос отца, но не вижу его. Лишь женщину в цветастом платье стоящую рядом.

– Мне очень жаль тебя, бедное дитя. Возвращайся к тем, кто тебя любит. Туда, где оставила свое сердце. Не оставайся в этом аду одна. Прости его…

– Я… не могу…

– Ты можешь. Потому что откликнулась на просьбу о помощи. Потому что стала взрослой.

– Я… я прощаю.

   Веки опускаются.

   Я возвращаюсь домой, к мужу. В то место, где оставила свое сердце.

   Поднимаюсь на крыльцо и захожу внутрь.

– Милый, ты дома?

   Я так устала.

   Ложусь на диван, рядом со спящей девочкой в белом платье. Обнимаю ее, прижимая к себе. Она поворачивается ко мне и открывает глаза.

– Мам, ты вернулась?

   Целую ее в щеку.

– Да, малыш. Мама вернулась.

– Мне приснилось, что я потеряла тебя. Там горели машины и шел дождь, а еще – пахло землей…

– Тсс… все хорошо, не бойся, это был просто дурной сон.

– Я очень скучала.

– Я тоже, малыш. Я тоже…

№2

Анна Прохорова была на 9-ом месяце, когда ее убили. Отняли две жизни сразу. Но разгневанная мать вернется, чтобы отомстить. И семена мести дадут всходы, а демоны поселятся внутри.

ЧЕЙ ТЫ, МАЛЫШ?

Из скособоченной жаровни несло паленым. Раскаленная, обросшая черным нагаром, она стояла поперек тропинки, преграждая путь. Аня остановилась, в нерешительности закусив губу.

'Вернуться?'

Она легонько погладила круглый живот руками.

– Что скажешь?

  Масик тут же толкнулся в ответ – врачи рекомендовали играть с ним в морзянку, подсчитывать толчки.

– Жарко тебе, да, родной? Ну, потерпи, скоро отдохнем…

  Аня оглянулась: смешной шпиль вокзала, увенчанный золотым петушком, все еще виднелся из-за пышного ивняка. Но снова продираться через мокрые колтуны ветвей и тучи комарья у женщины не было ни малейшего желания.

  Странное место, – подумала она, глядя на полуразвалившиеся, слепленные из хлама хибарки, увязшие по краям тропинки в собственном барахле. – Здесь что, кто-то живет? Надо запретить Яну кататься тут одному…

  Короткий путь через пойму реки Борловая, открытый в дни летних каникул великим путешественником – Аниным сыном, подобно биссектрисе разрезал дорогу от вокзала до 'Медика' пополам.

– Ортодромия, – вспомнила Аня. Так в картографии называлось кратчайшее расстояние между двумя точками. Но ее погнала сюда не ортодромия, а обычная, людская лень.

Солнце нещадно жгло оголенные плечи, усыпанные веснушками, в ногах бултыхался загустевший июльский воздух, а тени, как степные ящерки, ускользали в свои невидимые норки. Аня приставила руку ко лбу, защищаясь от солнца, и, привстав на цыпочки, мысленно проложила свой путь. Ей всего-то нужно было проскочить по тропинке, перебежать мостик и подняться по лесенке в горку. Все просто – тропинка, мостик, горка. Не труднее, чем путешествие нарисованной Даши из мультика для самых маленьких следопытов. А там и до дачи недалеко. Любимый муж, любимый сын, холодный чай, гамак в тени и привычный цвет занавесок на окнах.

  Аня сделала пару шагов, и Масик толкнулся вновь – с силой, так, что защемило в боку.

– Ух, – шикнула она, скривившись, – полегче, родной.

  Но Масик устроил бой. Живот под легкой блузкой заходил ходуном, и Аня прижала к нему руки. Погладила, покачала, но буря и не думала утихать.

– Что такое, малыш?

  Сестра бы хихикнула, услышав, как Аня разговаривает с животом.

  'Ага, так он тебе и сказал'

  Аня всегда улыбалась в ответ и пожимала плечами. В первую беременность, когда тесты только-только выдали две полосы, ее не смешили – пугали странные пузатые мамашки, бормочущие сами с собой. Но беременность – это целая жизнь, полная удивительных открытий. И спустя каких-то полгода Аня сама оказалась такой, и уже на нее поглядывали, как на ненормальную.

  «Послушай меня, дорогая, странно, когда люди разговаривают с мертвыми. Мертвые должны оставаться в прошлом. Но у тебя внутри живой человек, для которого твой голос – путеводная нить. И если ты не будешь говорить с ним, он может заблудиться там, в темноте».

  Так однажды свекровь развеяла в Анне последние сомнения. Высокая, грузная, с лицом, похожим на кусок скалы, она была женщиной еще той, советской, закалки. Всю жизнь она проработала медсестрой в онкологии и знала, о чем говорит. Но ведь и, правда, кто мог сказать больше, чем человек, на глазах у которого на протяжении сорока лет в одних и тех же койках жили и умирали люди? После ее слов Аня больше никогда не задумывалась о том, как на нее посмотрят окружающие.

– Потерпи, родной, мы быстренько, – поглаживая живот, прошептала Аня и быстрым шагом двинулась навстречу жаровне. Но пройти ей удалось немного – из-за хибарки выбежала огромная черная псина и уселась поперек дороги, преграждая путь. Аня замерла, боясь вздохнуть – собака была огромной, похожей на волка, ее жесткая шерсть блестела на солнце странными, потусторонними иглами. А над огромной головой и сильной бычьей шеей кружилась мошкара. Словно еще ночью псина была мертва, а наутро какая-то неведомая сила вновь воззвала ее к жизни.

  Осторожно Аня попыталась отступить, но пес зарычал. Утробно, зло. Она остановилась. Собак она не боялась. Но это было в другом, верхнем, мире. Там, где люди жили в кирпичных домах и готовили еду на кухонных плитах. А здесь, в этой прослойке между мирами, куда ее занесло по ряду дурацких причин, все было иначе. Завидев собак, тут стоило прятаться, потому что спастись бегством было невозможно.

  Пес не был бездомным: на шее тусклым кольцом поблескивал ошейник. И у Ани так же тускло в душе заблестела надежда, что сейчас вслед за собакой на тропинку выбежит запыхавшийся мужик в трениках и борцовке и огромной пятерней схватит собаку за загривок. Подтащит к себе и зарядит по мохнатой спине поводком. Извинится и вместе с псом исчезнет из Аниной жизни навсегда. Вот только Аня забыла, что в прослойке между мирами хозяева страшнее своих собак.

  Она не увидела его, пока он не вышел к жаровне. Пока не погладил страшного зверя по голове и тот не облизал его руку. Но даже если бы сильно старалась, не смогла разглядеть, приняла бы за ползущую по земле тень. Потому что даже сейчас, когда он стоял от нее в пяти шагах, она не могла рассмотреть его. Только отметила, что он очень тонкий, как будто вырезан из бумаги или выбит гвоздиком на фольге.

– Уберите. Пожалуйста. Собаку, – отчеканила Аня, а сама подумала – как в бубен ударила. Каждое слово гремело, наскакивало на следующее, комкалось и повисало в жарком воздухе. Она хотела приказать. А получилось, что только выказала свой страх.

  Он не ответил ей. Но она заметила, как дернулись уголки его алых губ.

– Уберите собаку! – крикнула она, стараясь отогнать страх. Не за себя, за Масика.

– Я не советовал бы… – произнес человек и помолчал, разглядывая Аню страшными, без век и белков, глазами. Точками, – подумалось ей в ужасе.

– Не советовал бы вам кричать. Бежать. Сопротивляться. Вы ничего уже не сможете изменить.

– Уберите. Собаку, – повторила Аня, а потом до нее дошел смысл сказанных слов. И вся краска тут же схлынула с ее лица.

  Теперь она увидела, что обгорало на решетке жаровни. Человеческая кисть со скрюченными почерневшими пальцами.

  Господи Боже, – подумалось ей. – Что тут творится?

  Она медленно потянулась к мобильнику, висящему на шнурке между грудей. Не сводя глаз с адского пса и стоящего рядом человека, Аня дважды щелкнула клавишей вызова. Последним в памяти телефона запечатлелся номер мужа, она знала точно, разговаривала с ним из электрички, но первый же гудок потонул в командном крике незнакомца.

– Форт, возьми суку!

  Пес бросился на Аню стремительно – огромный, разъяренный, он врезался в нее тараном и сбил с ног. Удар был такой силы, что выбил из Аниных легких весь воздух, и она не смогла закричать – засипела что-то, хватая окровавленным ртом вскипевшую атмосферу. А потом тяжелый пресс собачьих челюстей сдавил ей руку, и Аня почувствовала, как крошится локтевая кость. Как клыки скоблят ее, оставляя глубокие борозды. Мобильник отлетел в сторону, и, уже не зная, ответил ли муж на звонок, она закричала что было мочи.

– Госпооооди, Жеееняяя, пожалуйста! Помоги нам!!!

  Именно так. Помоги НАМ.

  Он не забыл. И никогда не сможет.

  Евгений Прохоров скинул одеяло в сторону и зажег ночник. За окнами было темно – словно кто-то затер их углем. Электронные часы на прикроватной тумбочке показывали 6-29.

  Странно, – подумалось ему, – так тихо…

  Он встал с кровати и подошел к окну. Вслушался. Всмотрелся. Ни души. Ни звука. Как будто все замерло в ожидании – сотни окон были похожи на протянутые к дверям Кувуклии свечные фитили, ждущие благодатного огня.

  А что если день не наступит? Что если ночь будет всегда?

  Евгений второпях задернул шторы. Ему не хотелось становиться частью глупого, выдуманного чуда.

  Вчера, когда он в очередной раз напивался в 'Копеечке' – забегаловке, клонированной из грязного куска советского плинтуса – он так и сказал широченному, похожему на калач лицу бармена.

  'Чудес не бывает'

  Он тыкал пальцем в газетный снимок, на котором был запечатлен счастливый малыш с невероятно яркой радужкой глаз, и повторял.

  'Не бывает их. Понимаешь?!'

  А бармен кивал и спрашивал: не пора ли ему домой?

  Что было дальше, Евгений не помнил. Но газетная вырезка, как и прежде, лежала на прикроватной тумбочке, придавленная полупустой бутылкой 'Блек Лейбла'.

  'Наверное, только счастливые люди мучаются похмельем, – подумал он, потянувшись к бутылке. – У несчастливых наутро только одно желание – пить дальше'

  Евгений поднял бутылку и посмотрел на газетного ребенка. А в следующее мгновение уже глотал теплый виски. Давился и морщился, а он обжигающими ручьями стекал по его небритым щекам.

  Медсестры в роддоме привыкли, главврач закрывала глаза, ведь он был лучшим практикующим гинекологом когда-то…

  'Ты видишь, что с тобой творится, Женя?' – спросила как-то главврач. Разговор состоялся в ее кабинете, она стояла к Евгению вполоборота и смотрела в окно. На улице с деревьев облетали последние листья, и Евгению подумалось, что главврач похожа на эту осень – странная красота, еще не увядшая, но не вызывающая ничего, кроме тоски. Холодная, как ледяной ветер.

  'Я никогда не приходил сюда пьяным' – сказал он тогда. Он, правда, верил в свои слова.

  'Не приходил. Но неужели ты думаешь, что чад от трехдневного запоя можно задушить одеколоном и жвачками?! Ты посмотри на себя, во что ты превратился… Немудрено, что они бегут от тебя. Многие здесь впервые, и вряд ли опухший от пьянства гинеколог то, о чем они мечтали, зачиная ребенка!'

  'Все мы мечтали о другом'.

  Он не помнил, говорил ли эти слова. Но знал точно, что она сказала в ответ.

  'Когда уйдет последняя, на работу можешь не приходить'.

  Древние верили, что каждое место на земле отражается в потустороннем мире – как и верили, что такие места полнятся призраками. В последние месяцы роддом был именно таким. Находясь здесь, Евгений словно смотрел фотографии незнакомых людей, на которых ему было плевать. Но снова и снова листал альбом из приличия, с резиновой улыбкой слушая восторженные комментарии к каждому фотоснимку. А когда дело доходило до детских фотографий, ему хотелось кричать.

  Как бы он ни старался, он не мог затереть память того жаркого дня. Когда спустился в пойму и нашел их там – ее, с дырой вместо живота, и ребенка, растоптанного в пыли.

  Евгений поставил бутылку обратно на газетную вырезку, а потом сдвинул ее в сторону, так чтобы было видно малыша. Обтер губы и подумал, что это не его сын.

  'Что ты носишься с этой вырезкой, думаешь, это что-то изменит?!'

  Это был их последний разговор с Яном. Они собирали его вещи, и газетный снимок вылетел из нагрудного кармана Евгения, когда тот нагнулся, чтобы застегнуть чемодан.

  'Мертвые должны жить в прошлом. Так сказала бабушка!'

  'Ну да… – ответил он своему сыну и сунул снимок обратно в карман. – Тогда почему сама не оставит мертвецов в покое?'

  Ян зло посмотрел на него, но больше не проронил ни слова. А через полчаса его забрала Анина сестра – ему, действительно, лучше было пожить с ней. Для двенадцати лет слишком тяжелое испытание – видеть, как спивается твой отец.

  Евгений покосился на газетную вырезку:

– Ты не мой сын.

  Он снова потянулся к бутылке, но вздрогнул от телефонного звонка. Домой в шесть утра ему могли звонить только с работы.

  Он обернулся: телефон стоял на тумбочке в темной прихожей. Старый дисковый рудимент, чудом избежавший свалки. Как-то Аня сравнила его с домашним котом – с тех пор Евгений так его и воспринимал.

  Он тихо подошел к телефону и положил на него руку в надежде, что кот успокоится. Но тот все не унимался.

– Чертовы кретины! – он снял трубку. – Алло?!

  На противоположном конце провода что-то гудело и щелкало.

– Алло? Кто это? Говорите, ну! Алло?!

  Он со злостью бросил трубку на рычаг, но не успел развернуться, как телефон зазвонил вновь.

– Алло?!

  И в этот раз ему закричали в ответ:

– Госпооооди, Жеееняяя, пожалуйста. Помоги нам!!!

  Руку как обожгло – он отбросил трубку в сторону и отшатнулся от телефона. Это была она, ее голос. Ее крик. Но как такое могло случиться, откуда она могла звонить?

  Опомнившись, Евгений упал на колени и схватил трубку обеими руками.

– Аня?! Аня, где ты?! Скажи мне, где ты, и я найду тебя!

  Он стоял на четвереньках в темной прихожей – язычник, молящий каменного идола о чуде – и бормотал в пыльную мембрану пустые слова. Знал, что его никто не услышит – из динамика неслись прерывистые гудки – но не мог заставить себя подняться и вернуть трубку на место. Понимал, что, если это произойдет, все случившееся покажется ему миражом, приступом внезапного сна или белой горячки. Поэтому так и уснул на полу, в обнимку с телефоном. А когда проснулся – за окнами снова была ночь. В квартире стоял ужасный холод, и Евгения трясло так, что стучали зубы. Кое-как поднявшись, на ощупь, он проковылял до кровати и залез под одеяло с головой. Поворочался, но почти сразу затих. Прислушался. В комнате кто-то был, осторожно ступал по скрипучему полу. Словно обшаривал все углы – искал Евгения. А потом половицы скрипнули у самой кровати, и на миг в квартире воцарилась полная тишина. Евгений замер и почувствовал, как приподнимается край одеяла. И сразу же ощутил ледяные руки на своей спине – они провели ему по лопаткам и скользнули на грудь. То, что оказалось с ним в кровати, прижалось к нему всем телом, и он услышал шепот:

– Тебе так холодно, родной. Я согрею тебя. Согрею…

  Это был голос погибшей жены, но, услышав его, Евгению захотелось кричать. Однако вместо этого он попытался развернуться к ней лицом, выпутаться из осминожьих объятий. Она схватила его крепче и прижалась холодными губами к затылку:

– Ты только не смотри на меня, родной. Не надо… – прошептала она. – Просто вспомни, как сильно я любила…

  В дверь застучали, и Евгений услышал голос своей матери. Сумасшедшая, она кричала что-то и молотила по деревянной обшивке кулаками.

– Не впускай ее… – зашептали ему на ухо мертвые губы, – не впускай эту сумасшедшую блядь!

  В ужасе Евгений схватился за одеяло и сбросил его с себя.

  В кровати он был один.

– Женя, ты там?! Открой мне, сынок! – продолжала упрашивать мать. Как-то она уже заявлялась к нему такой – возбужденной, с горящими глазами. Колотила в дверь и кричала что-то насчет своих вещих снов, а время на часах близилось к полуночи.

– Мама… – процедил он сквозь зубы и, все еще холодный от кошмарного сна, поплелся открывать.

  Она выглядела всклокоченной. Похожей на оголтелую птицу, перепутавшую день с ночью. На улице еще вчера выпал первый снег, а она приперлась к нему в тонком халате, накинутом поверх ночнушки, и в летних туфлях. Евгений напоил ее горячим чаем и, пока она пила из глубокой кружки, наблюдал за ней. Подглядывал за ее морщинами, за седыми волосами, за россыпью темных пятен на руках. Думал не о том, как она постарела, а о том, когда это успело произойти…

  Когда она ушла из больницы, Евгению казалось, что ей станет легче. Но ее свалил инсульт. Она пролежала несколько дней в коме, а когда открыла глаза, была уже совершенно другой. И однажды заявила Евгению, что видит вещие сны. И призраков. Все это случилось за несколько лет, но, глядя на свою мать, Евгений думал, что прошли десятилетия.

– Что происходит, мам?

  Она посмотрела на него. И он понял, что упорство взгляда в ней осталось прежним.

– Мне приснилось, что ты зовешь меня.

– Я не звал. Это всего лишь сны.

  Она грустно улыбнулась: знала, как он относится к ее предсказаниям.

– Ты злишься на меня?

– Нет… нет, конечно… просто устал.

– Как Ян?

  Евгений глубоко вздохнул и пожал плечами.

– А как он? Думаю, с ним все хорошо.

– Он твой сын, ты не должен забывать.

  Евгений удивленно посмотрел на свою мать.

– По-твоему, я забыл?!

– Но ведь ты не знаешь, почему он уехал?

– Ян взрослый, я предложил ему самому решать – где быть.

– Тебе кажется, что он не любит тебя, но это не так. Ближе тебя у него никого нет.

– Послушай, мам…

  Она не слушала. Продолжала говорить.

– Он уехал от тебя, потому что здесь стало невыносимо жить. В этой квартире… Женя, в этой квартире скопилось столько плохого… Ян начал видеть тут кого-то…

  Евгений усмехнулся. Она опять свела разговор к безумной галиматье с привидениями.

– Призраков? – поинтересовался он, надеясь, что она заметит насмешку в его голосе. Но она не заметила.

– Демонов. Тех, кто притворяется ушедшими от нас близкими людьми. Но желает нам только зла. Преследует какие-то свои, страшные, цели…

– И, по-твоему, я тому причина? Что эти демоны поселились здесь?