Якобы книга, или млечныемукидва

– Ой, да хватит ты ломаться, как маленький! Я ведь с чего все это затеяла: я в одной книге прочитала, – а я знаю, как ты любишь, когда я читаю всякие книги, – что нужно обязательно съесть перед этим яблочко познания, чтобы совместить приятное с полезным! На, скушай яблочко! – заливисто рассмеялась она.

Я пытался было в последний раз возражать, что не слишком-то и голоден, что к познанию это не имеет особого отношения, что, пожалуй, мы совершаем ошибку, о которой будем потом долго сожалеть, но, пасуя перед ее красотой, соблазняясь открытостью и настойчивостью, а также соотнося все это с только что полученными сведениями о вымышленности нашего с ней существования, я принял ее вызов:

– Ай, ладно, давай мне свое яблочко! И пускай потомки нам этого не простят, но искусство требует жертв!

– Ну что ты там болтаешь опять? Кушай скорей!

Однако стоило мне вкусить тот горький, непривычный на вкус плод, как откуда-то отовсюду раздался пронзительно-режущий слух звук, вмещающий в себя мотивы скрипа половиц, плача маленьких детей, звона вдребезги разбивающейся горы посуды, а также грома посреди ясного неба, сквозь который, впрочем, разборчиво раздался глас О0Х0О, возвещающий нас, что мы изгнаны. Что двери Первограда отныне открыты для нас в одну сторону – на выход. Точно в подтверждение серьезности сложившейся ситуации грянул ливень, а по земле прокатилась дрожь, сбивающая с ног.

Быстро поднявшись и опомнившись, я отыскал ее глазами, Свитани лежала на земле, казалось, не находя себе места от стыда, ужаса и раскаяния. Отчего-то оглянувшись на здание Библиотеки, я увидел на входе в садик их, старых наших друзей – Патамушту, Виэкли и Квази-мена, как-то одновременно осуждающе и сочувственно взирающих на сцены нашего падения и намечающегося изгнания.

А тут еще и эта змеюка попалась мне под ноги в тот момент, когда Патамушта что-то спасительное, может быть, выкрикнул мне: что именно я не сумел разобрать, потеряв в тот миг координацию и сосредоточившись на очередном приземлении в грязь. Когда я поднялся, они уже исчезали в глубине читального зала, захлопнув двери и уходя от нас навсегда. Собирая с земли предметы ее гардероба, я успел еще раз узреть ту тварь ползучую, скрывающуюся в корнях древа сознания, очевидно, и нашептавшую Свитани рецепты побега из рая.

Голова 96. Кавычки изгнания

Жить долго и счастливо. Да бывает ли так? Отчего-то мне кажется, что в этом выражении кроется какой-то подвох выбора. Нет, тут уж что-то одно: либо долго, либо счастливо. А если счастливо, сколько ни пыхти, не получается, то зачем же тогда еще и долго? Какие тяжкие мысли посещают в минуты затянувшегося ожидания своего оживления… Нет, это уже не арт-хаус, а самый натуральный хаос! Ну что они там так долго возятся с Пуаро и Гастингсом, когда уже отснимут разоблачительный эпизод? А то зеваки зябнут без дела, да и мне вживаться в роль отравленного ядом, валяться тут в гриме, с пеной у рта, уже изрядно поднадоело – это я умею и без репетиций! Тем более что странным образом выясняется, что притворяться мертвым и быть живым – явления одного примерно порядка. Потому как и во всей повседневности последних лет я только кажусь живым, для этого еще куда-то хожу, в чем-то состою, произношу какие-то болтливые речи. Вот только по правде, пытаясь рассмотреть себя в сколько-нибудь обозримом будущем, я не нахожу себе в нем места, что свидетельствует о том, что, пожалуй, я ни жив, ни мертв – документально жив, а ментально мертв. Так оно и бывает, когда слишком уж долго не происходит совсем ничего вдохновляющего и жизнеутверждающего, даже не намечается. Когда мало-помалу почти все перестает быть предметом интереса и ничто не становится источником радости, тогда как-то так незаметно перетекаешь в качество постороннего наблюдателя жизни, а не непосредственного участника. И вот: ни жив, ни мертв.

На этом священном пастбище и топчутся всевозможные создатели, творцы и прочие криэйторы, те же писатели, от забытых до знаменитых. Все они подозрительно схожим образом были насторожены и озадачены чем-то настолько, что спасались бегством в лучшие миры собственного производства, где еще возможны хоть какие-то намеки на справедливость и ренессанс. Так и появляются на свет бесчисленные персонажи, такие как герои моей мысленной книги – Патамушта, Квази-мен, Виэкли. А ведь и они, догадываясь уже о моем хобби создателя, считая своим покровителем и благодетелем, надеются, что раз уж я наделил их жизнью, то точно знаю, что делаю. Хотя откуда мне знать, что будет с ними дальше, чем могу им помочь, когда сам уже давно упустил бразды правления над стихией жизни и ушел с головою в тень. Есть здесь какая-то своя ирония. И именно это все чаще и чаще наводит на волнующие мысли, что и сам, подобно выдуманным мною персонажам, являюсь всего-навсего плодом чьего-то пограничного и, надо заметить, не слишком оптимистичного и ясного рассудка, а как иначе объяснить царящее кругом сумасшествие жизни в том виде, в каком оно является мне? Да, стоит признать, что некоторый пессимизм предполагаемого создателя нередко переполняет и меня, проникает внутрь, пронзает насквозь и распинает, и только заветная полоска света, своевременно загорающаяся где-то на горизонте, все же оставляет робкую надежду, что царящее повсюду сумасбродство – лишь какой-то хитроумный розыгрыш. И только когда мне наконец удастся понять эту не слишком пока понятную шутку от создателей жизни, тогда-то, должно быть, мы от души повеселимся над нею вместе.

Ладно, раз у нас тут на «Айсберге» выдался творческий кризис, наверное, самое время подвести черту и дописать картины очередного изгнания, какого уже по счету? Я сбился со счету. На сей раз их зовут Якобы и Свитани, хотя раньше уже много раз звали как-то иначе. И все же, не могу толком объяснить, почему они бегут, эти двое из пяти. Предположим, это обусловлено психологическими особенностями моей личности, что-то на 2/5 в ней склонно к побегу, раз они бегут, бегут и бегут, наглотавшись успокоительных пилюль и проникнувшись возникающими от них иллюзиями, что если мир вымышлен кем-то, то он существует по каким-то другим законам, что реальны иные сюжетные ходы и выходы. И каждый раз находятся куда-то бегущие мечтатели, пытающиеся слететь с катушек, позабывшие, что мир – старый аттракцион, крутящийся по давно заведенным траекториям, и все, чего можно достичь этим бегством, – пасть еще ниже. Тогда как спастись можно лишь перестав бежать, достигая состояния неуязвимой неподвижности и отрешенности.

А верно, и не они бегут даже, это я бегу, думая об их побеге, а потому они не бегут, только думают, что бегут, а на самом деле бегу я, а они сидят себе под звездным небом в обнимку, пытаясь разгадать рисунок звезд и приблизиться к пониманию, что их создатель – обыкновенный беглец из ниоткуда в никуда. Так, значит, определились: бегу я, но куда? К кому или от кого? Конечно, как всегда от себя, а куда – в настоящий момент я предпринимаю очередную попытку посетить город своей пыльной мечты, чтобы повстречать счастливую звезду, вот только существует ли в действительности такой Лондон, в который можно сбежать до такой степени, чтобы спрятаться даже от себя?

Нет, это никуда не годится! Что я все о себе, опять о себе, когда по духу произведения я лишь второстепенный персонаж собственной книги. С другой стороны, тем и хорош режим мысленных публикаций самого себя, что нельзя стереть неудачный абзац и отыграть назад. В общем, вернемся к нашим баранам. Вернее сказать, агнцам, жертвоприношениям на алтарь этого еще только нарождающегося искусства мысленного книгопроизводства. На сей раз их зовут Якобы и Свитани, так – это мы, творческий союз сна и яви, уже анонсировали. Между прочим, на Якобы я делал серьезную ставку, как на лошадь, которая должна прийти к финишу первой. Потому я даже дал ему возможность поговорить от первого лица, сделав рассказчиком, но и это, вот досада, не работает. Итак, они снова бегут, как бежали уже тысячи раз, хотя и не могут вспомнить. Так начинается очередной бессознательный оборот этих небесных тел по кругу мысленной книги, больше уже, на мой взгляд, смахивающей на пластинку, заевшую пластинку медленных мыслей.

В такую минуту, слегка заостряя внимание на произвольной точке пространства и закрепляясь в данной точке зрения, я ясно могу наблюдать их, изгнанных, загнанных, променявших первоклассный Первоград на второсортный обезлюженный пригород, населенный дикими животными, надоедливыми насекомыми и ядовитыми растениями. И нашим героям стоит немалых усилий выбраться оттуда целыми и невредимыми. Строго говоря – это чудо стечения обстоятельств, и чудо становится возможным только потому, что такова моя воля. Это я даю им шанс выбраться из скверной истории, вырваться из контекста, потому как есть у меня еще вполне конкретные виды на этих персонажей. И все то неопределенное время, прошедшее с момента изгнания, скажем, сорок дней и сорок ночей, они совсем не общаются друг с другом, но не оттого, что им нечего больше сказать, а потому что некогда, потому что все силы уходят на борьбу за выживание в спятившем и тревожном мире. Кроме того, они напрочь утратили дар речи и только сейчас осознают, что, оказывается, это тоже был дар, и он был дан недаром, а для того чтобы озвучивать свои роли и созвучные своей сущности мысли.

Короче, после бесчисленных неприятностей, описывать которые в мысленной книге нет никакой необходимости (тут разрешается добавить приправ по вкусу), они выбираются из враждебного пригорода на лоно природы, куда более привычную и приветливую среду. Дождь, ливший без перерыва с самого изгнания, перестает. Смолкают гром и молнии, на небе что-то сдержанно просветляется и улыбается путникам, а на чистой и ясной поляне, куда они входят, виднеется могучий дуб, так и манящий к себе, сулящий спасительную передышку. И, кстати, эта передышка становится возможной благодаря тому, что ко мне в каюту наконец-то принесли извинения, а также теплый чай и клетчатый плед, которые делают ожидания возобновления съемок куда более комфортными и уютными. Разливающееся по телу тепло вынуждает меня быть добреньким и снисходительным, и потому, пока я расслаблен и умиротворен, я великодушно возвращаю героям навыки прямой речи, снимая все условности чата и предвидя, что им найдется, о чем поговорить.

– Что это было, что за чертовщина? – тут же прорезалась давно уже заготовленная у Свитани фраза, стоило им расположиться в тени дуба.

– А то ты не понимаешь! Мы изгнаны, как нам и было объявлено из репродукторов вечности, чего греха таить, – равнодушно констатировал Якобы.

– Но мы ведь ничего особенного и не сделали! Подумаешь, немного преступили черту…

– Думаю, проблема в том, что мы умудрились нарушить единственное поставленное нам условие, а как это произошло, в какой степени – это уже детали. Запретный плод сладок, как говорится в подобных случаях, хотя, на мой вкус, он оказался горек и несколько жестковат.

– Ты все еще злишься на меня? – перевела она тему к волнующему вопросу.

– Нет, я и не думал злиться. С чего ты взяла? – невозмутимо отвечал Якобы.

– Ну как же, ведь это я, по глупости своей, такое устроила! – растерянно подивилась Свитани его спокойствию.

– Да ладно уж, вины тут поровну примерно, если вообще можно говорить о какой-либо вине. Хотя, знаешь, я как-то думал, что ты ведаешь, что творишь: там, в саду. Ты же сама была буквально одержима идеями побега! Я-то все это время считал… ты сама этого хочешь.

– Еще чего! Да если бы я знала, чем дело обернется, то я бы ни в жизнь! Пойми, тогда я только хотела сделать необычно, добавить новых красок, привнести некоторое разнообразие… И только теперь понимаю, как на самом деле все было хорошо еще совсем недавно. Да какой побег!? Это я так, для создания образа больше говорила, чтобы внимание привлечь, – всхлипывая, созналась Свитани.

– В таком случае должен признать, что тебе это удалось: разнообразие привнесено. Вон сколько разнообразия у нас теперь вокруг! Только и успевай от волков всяких отбиваться. Ладно, ладно, не плачь, – подбодрил он ее, – говорю же, ты ни в чем не виновата… Просто звезды так сложились. Или… не сложились, это еще как на них посмотреть!

– Это я-то не виновата? Какая же я дура! – не приняла его утешения Свитани. – Ну почему ты так добр ко мне? Ведь ты же знал, что нас ждет… правильно ли я тебя поняла? Почему же ты не остановил нас, не предупредил меня о последствиях?

– Да я вроде и пытался, но ты ничего и слышать не хотела! Повторюсь, я как-то подумал, что ты сама этого желаешь: побега из на редкость благополучного мира, где тебе постоянно становилось невмоготу. Да и как ты могла не видеть очевидное: к чему дело идет, когда все на свете практически кричало, что это же хорошо известные мотивы Эдемского сада, что стоит мне вкусить тот плод, как все вокруг перевернется, что наша жизнь уже никогда не будет прежней… В общем, я был уверен, что ты и сама это прекрасно осознаешь и отдаешь себе отчет о последствиях. Да уж, удивительная несогласованность действий вышла… – вынужден был констатировать Якобы, немного раздражаясь и теряя уверенность в правильности происходящего.

– Постой-ка, но ведь то, что ты сейчас говоришь, означает, что ради меня ты согласился оставить все, что сам вполне мог бы спастись… С ума сойти! Выходит, ты любишь меня настолько, что готов идти на такие жертвы!?

– Могу на это сказать, что я последовательный приверженец сюжетной линии, подчиняющийся классическим жанровым канонам, законам путеводных звезд, отсылающих нас к самым первопричинам и первоисточникам…

– Ну уж нет! – резко оборвала Свитани этот малопонятный словесный поток. – Такой ответ меня уже категорически не устраивает! Хватит вилять! Ты скажи, любишь? Знаю, что любишь, а как же иначе! Любишь, любишь, любишь, любишь, любишь… – скороговоркой заладила она свое.

– Прекрати, пожалуйста, этот детский сад! Любовь – самая последняя тема, на которую мне хотелось бы поговорить. Давай уж лучше потолкуем о чем-нибудь настоящем: о погоде, о природе вещей. Посмотри, какой чудесный день назревает, в особенности после всего того кошмара, через который мы только что прошли. У меня даже возникает чувство, что мы снова обретаем себя, что далеко не все потеряно, что многое еще вполне возможно! А ты зачем-то затеваешь беседу о грустном…

– Ну отчего же о грустном!? Я о самом главном! Разве не от любви и ради любви, во всех ее проявлениях, от румяной застенчивости до сексуальных извращений, происходит вообще все? Разве не к настоящей любви все стремятся?

– Так-то оно так, конечно, если все упрощать, как ты привыкла. Соглашусь в том, что любовь – основа основ, великая движущая сила созидания, а ненависть, соответственно, это разрушение, отсутствие или недостаток любви и понимания. И знай, я верю в любовь. И прежде всего в безграничную любовь человека к самому себе. Я, кстати, вообще во многое верю или готов поверить. Я верю в благородных убийц, убивающих во имя Провидения; в честных чиновников, пекущихся о благе народном, а не своем благополучии; готов уверовать даже в неминуемую победу феминизма над ближневосточными тираниями. Вот только в любовь между людскими персонажами, извини, с некоторых пор мне поверить почти невозможно.

– Глупости какие! Ведь то, что ты сделал ради меня, что это, если не любовь???

– И это тоже любовь. Все – любовь. Видишь ли, я стараюсь, хотя и не всегда получается, смотреть на такие вещи шире. Я люблю, пытаюсь любить все, что вижу и знаю. И этот прекрасный дуб, дарующий нам тень, и дуновение ветра, который делает день свежее, и приятный слуху шелест листвы, и вот эту букашку, ползущую по коленке, полагающую, возможно, что это нечто новенькое, непостижимое. То есть я люблю жизнь во многих ее проявлениях, даже не в самых, прямо скажем, приятных, вроде похода к стоматологу. Да, мне будет предсказуемо худо полулежать с сухой поначалу ватой во рту, ощущать чужие пальцы на деснах, а потом еще и выкладывать за эту странную процедуру кругленькую сумму, но тем самым я сохраню зуб, возможно, целый ряд зубов, гармония которых может пошатнуться от отсутствия ближнего своего. И вот в этом смысле, безусловно, я люблю тебя без памяти!

– Ты просто возмутителен! Я же так и обидеться могу! Так меня еще, кажется, никто никогда не оскорблял! Сравнить любовь ко мне с чувствами к букашке, с ватой во рту – в этом весь ты! Не скрою, я уже обижена…

– И напрасно. Ты слушаешь меня, но до тебя доносится только приглушенное эхо смысла. Хотя прежде всего тебе стоило бы задаться вопросом, а любишь ли ты сама? И только тогда тебе открылось бы, что, конечно, любишь – себя. А также всех тех, кто любит тебя. Наверное, ты думаешь, что я тебя за это осуждаю? Нисколько. Я же тоже в основном люблю не мир в себе, а себя в мире. И то, что я познаю изгнание – совсем не то чувство, которое ты приняла за чистое бескорыстие и самоотречение ради тебя. Это типичный случай частной любви к себе, зачастую выдаваемой за любовь вообще, суть которой умелое притворство, непременная выгода и преимущество одной из сторон при непротивлении или непонимании этого другой, материальная польза, тот же древний страх одиночества как разновидность позора быть изгнанным из племени, хотя последнее с нами, похоже, уже произошло. Зато теперь в нас сидит еще и боязнь пойти против сюжета…

– Прекрати нести чушь! Слышать этого больше не желаю! О, я понимаю, разумеется, ты презираешь меня, имеешь на то право: да, я заслужила, ведь это я все угробила! Но зачем же делать мне больно такими упреками?! Если ты так хочешь, я сейчас же соберусь и пойду в одну сторону, а ты – в любую другую, на том и расстанемся! Ты этого добиваешься? – в сердцах выпалила Свитани.

– Нет же, ничего подобного я не добиваюсь, что ты, что ты… – вполне искренне и взволнованно опроверг это предположение Якобы, пытаясь умерить ее вспыльчивость.

– Еще бы! Да ты хоть понимаешь, как крупно тебе повезло со мной? Я смертельно красива, достаточно умна, во всяком случае, не настолько глупа, как можно подумать. А вот ты, извини, самый заурядный, бездарный и безумный писака, сыплющий какими-то только тебе понятными иносказаниями, позабывший прямые значения половины слов!

– Это серьезное обвинение, – ухмыляясь, отвечал Якобы. – Только я бы обратил твое внимание вот на что: и пяти минут не прошло, как ты восхищалась моим поступком, приверженностью тебе, не ставила под сомнение влюбленность, но стоило мне лишь произнести слова, не отвечающие твоим ожиданиям, как все это тут же перестало иметь хоть какое-то значение. И вот уже ты попрекаешь меня маленькими моими слабостями и недостатками – бездарностью, безумием. И куда это годится!? А ведь задумайся: стал бы любой так называемый положительный, трезвомыслящий и рациональный персонаж связываться с чокнутой, какой, заметь, ты сама себя выставляла через свою гипотезу. Даже связываться! Разве что обмануть или воспользоваться… Я уже не говорю про очевидную перспективу потерпеть предсказуемое поражение, быть лишенным райского местечка под названием «Первоград». Вот тебе наглядная разница между безумием и благоразумием… А почему так происходит, чем вызван твой гнев? Тем, что ты очень любишь себя! Но, повторюсь, разве я виню тебя за это? Так уж, видно, мы устроены, я такой же. Это сродни той трогательной любви к букашке, которая, увы, тоже лишь вариация любви к себе. Только пока я ощущаю приятное щекотание и безобидность букашки – я готов ее полюбить, мириться с ее присутствием и близостью, но стоит мне зафиксировать малейшую опасность или угрозу, исходящую от нее, как мои чувства очень скоро изменятся. Я просто раздавлю ее, скину, выкину из свой жизни, потому что, прости меня, букашка, я люблю прежде всего себя, люблю приятное щекотание извне, а все, что может причинить мне боль, – не люблю. Вот и вся любовь.

– Слушай, ну ты просто невыносим становишься! Ты как там вообще, в прошлой жизни, был хоть с одной реальной девушкой, кто мог вынести тебя так долго, как я, а?

– И ты бы не выносила, будь такая возможность. А так… всякое бывало, конечно. До первого серьезного разговора, а дальше – все, пропасть. Пропасть или хрупкий мир, шаткое перемирие на сомнительной основе бесконечных уступок, компромиссов, скрываемых до поры недовольств. Да, в иных случаях до этого первого серьезного разговора могут пройти годы, но все же он неизбежен. И стоило мне однажды твердо для себя уяснить и признать, что миротворец из меня, видимо, неважнецкий, как я уверенно шагнул в открывшуюся мне пропасть и сгинул, сиганул в свободу, где никому и ничего от меня не нужно, где и самому нет нужды никого обманывать или обнадеживать; эдакое, знаешь ли, свободное падение в вольном стиле, причем – исключительно на своих условиях. Наверное, это и есть та суперсила и суперслабость, о которой толковал О0Х0О. Вот ты наверняка продолжаешь думать, что я критикую тебя по всей строгости, обижаешься на какие-то непонятные слова, а на самом деле, обрати внимание, я говорю только о себе любимом, о чем это свидетельствует? Только о моем неукротимом эгоизме. И то рыцарство, которое так тебя восхитило поначалу, больше нужно было именно мне – это лишь своевременно просчитанное решение остаться еще какое-то время на страницах книги…

– О чем это ты, какой еще книги?

– Да, наверное, с этого и нужно было начать! – хлопнул себя по голове Якобы. – Перед самым нашим изгнанием я получил неопровержимое подтверждение справедливости гипотезы Патамушты о том, что мы всего лишь персонажи книги, что все вокруг есть вымысел. Все, что мы знаем, чувствуем, да и все наши действия обусловлены и оправданы чьим-то замыслом. Чьим? Нам этот персонаж известен под ником О0Х0О, так я понял. Вот отчего я столь бесстрашно согласился на легко угадываемую западню изгнания, да и ты, волею замысла, сделала для этого все возможное. Мы – главные герои. И я считаю, что такая участь – это честь!

– Ну и ну! А раньше ты рассказать никак не мог? А я-то все думаю, что это ты такой спокойненький весь, уравновешенный, когда кругом творится черти что!

– Мое спокойствие продиктовано не только вымышленной природой мира, но и тем обстоятельством, что мы – вместе! И что вместе нам хорошо и интересно – это важный момент, и все это вкупе, вероятно, несет известную смысловую нагрузку, – принялся задавать беседе примиряющий тон Якобы.

– Вот и я о том же! И я очень счастлива тому, что ты здесь и сейчас со мной! Да-да, пускай это будет тот самый ужасный эгоизм, личная выгода, элементарный страх за себя, так как не могу даже представить, как бы я управилась здесь одна, но не только же в этом дело! И все, что ты тут наговорил про невозможность любви, ее практический, сплошь притворный и фальшивый характер, мне представляется лишь отголоском тяжелого жизненного опыта, и пока ты не сбросишь его, пока будешь настроен на эту свою волну, тебя ждет только яма, пропасть, в которую ты летишь…

– Мы вправе думать так, как чувствуем, как знаем. Поэтому то, что я успел озвучить, наболтать сгоряча – это не какой-то цинизм или нигилизм, не зависть, обида или месть, а только сухой остаток всего прошлого опыта, основанный, в том числе, на десятках, а то и сотнях случаев наблюдений за другими больными любовью. И то правило, которое я вывожу из этих наблюдений, вовсе не означает, что в нем не случается исключений. Я всегда догадывался, и теперь тому есть подтверждения, что некоторые персонажи в самом буквальном смысле просто созданы друг для друга – и это не какой-то поэтический штамп, но хорошо продуманное переплетение сюжетной линии, художественное условие, созданное автором. А то ведь многие думают, что «созданы друг для друга» – это такой устланный цветами и приятными подарками путь, рецепт и залог заветного счастья. Хотя «созданы друг для друга» – это всего лишь условия, при которых друг без друга еще хуже, чем друг с другом. Так что, возвращаясь к теме нашего спора, прости, но никакого геройства за мной нет, я только твердо придерживаюсь логики событий, которая однозначно указывает, что я должен быть с тобой – назови это любовью, страстью, судьбой, это ничего не меняет в моем, безусловно, благоприятном отношении к тебе.

– Как же ты любишь все усложнять! Вместо того чтобы просто признать, что пожалел меня тогда, и вот ты здесь, как ангел-хранитель, оберегаешь меня от окончательной погибели. Как глупо и благородно – в твоем духе. Едва ли я стою таких жертв, а ты, знаю, хотел бы остаться в Первограде, ты был достоин!

– Был бы достоин, остался бы. А так… сейчас я просто рад, что между нами состоялся тот самый серьезный разговор, что это не оставило открытой раны, ощущения разверзающейся между нами пропасти, что, кстати, и приводит к мысли, что даже в столь строгом правиле бывают исключения…

– Ладно, можешь больше не продолжать: я уже давно поняла, что ты никогда не признаешься мне в любви! Давай просто закроем эту тему навсегда… Зачем говорить о том, что просто есть, как воздух, который не нуждается в том, чтобы мы о нем говорили, и еще менее воздух нуждается в наших благодарностях. Воздух есть, мы пользуемся им, дышим, мы им живем. Воздух есть и без нас, но нас нет без воздуха… Хм… кажется, я уже начинаю рассуждать прямо как ты: видимо, это заразно и… передается по воздуху, – рассмеялась Свитани своему невольному каламбуру.