скачать книгу бесплатно
– И что? Как тебя угораздило?
«Самострел» стал мяться на костыле.
– Ну, что же ты молчишь? Или стыдно сказать? – Быховский уже настроился, что солдат будет выдумывать «легенду», как «он дошёл до жизни такой».
– Стыдно, ваше высокоблагородие, как есть – стыдно! – «Самострел» потупился.
– Что ж так?
– В нужнике, выше высокоблагородие…
– Это как же? – Такой легенды ротмистр ещё не слышал и оглянулся на главврача, тот сидел и внимательными глазами через облако папиросного дыма наблюдал за тем, что происходит.
– А у нас часть соседская встала, из этих, из стрелков местных, как их…
– Латышских…
– Во, во!
– И что стрелки?
– Стрелкито?
– Да, стрелки!
– А оне лихие ребята, в нужник с гранатами ходят…
– С гранатами в нужник? Это зачем же?
– А затем и ходят, што лихие, да только управляться с гранатами не все способные, особливо которые сопляки, молодь…
– Ну и…
– Ну и уронил один… с пояса… за чеку, што ли, была привязана…
– Что? – не понял ротмистр. Они с главврачом переглянулись и готовы были расхохотаться, но хватило сил, сдержались.
Ротмистр знал о нескольких случаях, когда в нужники попадали вражеские снаряды, и что было после, в общем, и грех и смех, а тут…
– …так все посбега?ли, как куры с насеста, и никого не задело, тока г… извиняюсь, вздулось, будто закипело, а мне осколок и прилетел… свидетелей… скока нас там было…
– Рана грязная, это в анамнезе записано… – сказал доктор. Ротмистр увидел, что доктор хочет ещё чтото добавить, но мнётся.
– Нука выйдька на секунду, – обратился он к солдату, тот вышел.
– Рана была очень грязная, его там, на месте происшествия, отмыли, чем могли, талым снегом, но не чисто, не до конца, и стало нагнивать и пованивало, мы даже подумали, что сам намазал для верности, а тут такая история. Кстати, он доковылял до перевязочного пункта с оружием…
– Чтобы получить наградные, что не бросил винтовку и не потерял?
– Вроде того!..
– Истоория! – протянул ротмистр.
– Да уж, история!
Ротмистр и главврач глядели друг на друга, они, видимо, одновременно представили себе всю эту историю и всётаки расхохотались.
VII
Выскочив изпод арки госпиталя, Жамин гнал Дракона.
Это был дорогой конь и его любимый, но он гнал его, не жалея плети. А чего его жалеть, когда его самого, Жамина, никто не пожалеет. Эти мысли мешались, он старался избавиться от них, стереть, как стирают пот со лба.
Слёзы от встречного ветра ползли по щекам.
Перед ним расстилалась дорога, широкая хорошая дорога, каких в России он не видел, а только видел в Пруссии и здесь, но он знал, что и здесь тоже живут немцы, и выходило так, что там, где живут немцы, везде хорошая дорога. И дома, хоть и не такие богатые, как в Пруссии, а всё же лучше, чем в России, крепче, что ли, осанистее.
Выехав из Риги на восточное шоссе, он то и дело объезжал и уступал дорогу маршевым ротам. Роты двигались с востока на запад, и он о них думал, что вот они все, солдатушки, бравы ребятушки, побегут от страха с позиций, а он их будет ловить по окрестным лесам и болотам, и сам понимал, что его мысли все дурные.
Один подпоручик, шедший впереди роты, когда Жамину надоело всех объезжать и уступать дорогу, и Жамин пошёл прямо на него, стал хвататься за кобуру, но Жамин так замахнулся плетью, а поручик так вжал голову в плечи, что фуражка накрыла как крышкой его погоны крылышками, а передние ряды роты шарахнулись, но сразу и заржали не хуже того, как если бы развалились все четыре стены бани со злыми, голыми бабами с шайками и вениками наотмашь!
Жамин слился с Драконом в ритме его бега, до Сигулды оставалось недалеко, уже показались крыши, и Жамин подумал, что ему не хочется ехать в расположение. Он увидел природу и захотелось побыть одному. Он доехал до крайних домов и поворотил бы прямо в чащу, если бы не снег и не мокрая, разъезжающаяся под копытами земля в февральском лесу.
Сигулда стояла в нескольких десятках вёрст от моря, ветер был влажный, мягкий, и казалось, что он дует не параллельно земле, а мается прямо из низких серых облаков. От дороги по левую руку текла чёрная река, узкая, глубокая, как Волга в его родных местах, но не в низких плоских берегах, а в высоких холмах, поросших прозрачной щетиной леса. Он свернул с шоссе и пошёл шагом по твердому просёлку. Дракон как будто бы пятидесяти вёрст от Риги не проскакал, опустил голову и из бурой ржавой травы на обочине выхватывал редкие яркие зелёные травины, иглами торчащие и демонстрирующие, что весна в этих местах уже скоро.
Погода стояла самая любимая, Жамин бросил повод.
После того как маршевый подпоручик испугался плётки, Фёдор перестал думать о военных.
А зачем его вызвал ротмистр, он так и не понял.
Он вспомнил дом, отца, мать, Тверь, со злобой Елену Павловну, раздери её татары, Серафиму… Фёдор тряхнул головой, нет, Серафиму ему вспоминать не хотелось, к чёрту! К чёрту Серафиму! Фёдору было стыдно, он себя затаптывал ногами, что ему нечего стыдиться, но ему было стыдно. А Серафима, – ярко вспыхнула в его сознании и не захотела «к чёрту», и даже попыталась повести с Фёдором разговор. Странным получался разговор – Фёдор молчал, а Серафима смотрела на него и не открывала рта. Так было хуже всего – Фёдор это уже знал. И разговор был как болотная трясина, когда каждое движение спастись только приближало воду к губам. Серафима молчала, а Фёдор не мог её прогнать.
Чтобы отвлечься, он вспомнил, что ротмистр сказал про командира, который в отряд наконец-то назначен, и ещё вспомнил, что вчера отряд должен был получить ещё два пулемёта к двум уже полученным. Всего должно быть восемь, это сильно удивляло солдат: не в каждом полку на фронте пулемётов столько, да ещё новенькие и с полным боеприпасом, и изза этого роптали, мол, а в кого стрелятьто будем?
«Вот я щас с этим и разберусь, к приезду командирато! А ты пока постойпогоди! – сказал он Серафиме и погрозил: – Я тьтя!» – и стал заворачивать коня, но Дракон заупрямился и потянулся мордой к луже на дороге.
«Ах ты ж, балда балдой! – в сердцах подумал про себя Жамин и соскочил. – Гнал почти пятьдесят вёрст, а щас напоить забыл!» В луже вода была стоялая, и Жамин повёл Дракона в ближний грот.
Дорога, по которой ехал Фёдор Гаврилович, была красивая: слева высилась сплошная, поросшая старыми деревьями и ползучими растениями крутая стена скал, а справа, извивалась шёлковой лентой чёрная река. Бурая прошлогодняя трава уже подалась местами свежей зелёной, и всё это вместе смотрелось как в балаганчике, в театре, на сцене с нарисованной красотой. И никуда не хотелось.
В дикой скалистой стене было несколько больших и малых гротов, большие были высокие, похожие на арки, как будто древний великан, предок здешних людей, выпил чегонибудь крепкого, присел на скалы отдохнуть и кривым острым ногтем поковырялся.
Внутри самого большого грота, высотой в три, а то и четыре человеческих роста и глубиной шагов в десять, прямо по каменной стене сочилась вода, накапливалась по краю, вытекала из грота и пропадала в мягкой земле, а потом в реке.
Февральский день заканчивался, и гроты стояли чёрные.
Жамин соскочил, взял Дракона за оголовье и завёл в грот поить и вдруг услышал за спиной:
– Беги её, чего ты ждёшь от ней участия, сочувствия, быть может… Зачем же мысль тебя тревожит?.. Зачем с неё не сводишь ты очей?..
Голос был мужской и тихий. Грот был настолько велик, что, войдя в него с конём, Фёдор видел, что впереди темно и по сторонам темно. Фёдор от неожиданности замер и услышал, как зашуршал песок.
«Кто это здесь?» – подумал он и повернулся на голос.
– …Любви ты ждёшь, хоть сам ещё не любишь, не правда ли? Но знаешь, может быть, тебе придётся страстно полюбить, тогда себя погубишь ты, погубишь…
Фёдор повернулся так быстро, что ослеп от контрастного света, но краем глаза видел, что в тени у стены стоит офицер в накинутом на плечи офицерском пальто и в фуражке. Фёдор проморгался. Офицер медленно шёл к нему, и песок шуршал под его сапогами.
– Взгляни, как эта ручка холодна, как сжаты эти губы… Что за горе искусно скрыто в этом взоре… Ты видишь, как грустна она… бледна…
Офицер тихо декламировал и смотрел Жамину в глаза.
– Беги её… Вижу, прапорщик, вы имеете намерение напоить здесь вашего изумительного чистокровного? Не советую!
Жамин пришёл в себя.
– Так точно, ваше высокоблагородие! Прапорщик особого отряда двенадцатой армии Северного фронта Жамин! – Он разглядел на кителе офицера знак лейб-гвардии кирасирского его величества полка и на рукаве пальто нашивку за побег из плена.
Офицер остановился, и Жамин теперь мог его рассмотреть. Это был поручик, высокого роста, одетый в накинутое на плечи пепельного цвета офицерское пальто с золотыми погонами и жёлтыми петлицами, безукоризненно белую фуражку с жёлтым околышем, что подтверждало его принадлежность к лейбгвардии кирасирам его величества. Поручик натягивал цвета beige с капелькой крови лайковые перчатки, сапоги на нём были не по форме, а берейторские с отворотами в тон перчаткам.
– Это стихи Льва Мея… очень хороший поэт, только немного забытый, а зря…
Жамин стоял, смотрел и слушал нарядного и красивого поручика.
– …а поить тут коня не советую, чтобы не навлечь на себя немилости местного населения. Они считают воду здесь, в этих гротах, чуть ли не святой, местные женщины даже ходят сюда для омовения и омоложения, поэтому… – Поручик остановился.
Жамин смотрел.
– А я поручик Смолин, назначен к вам командиром вашего отряда, – продолжил поручик, он выглянул из грота и свистнул, так неожиданно, что Жамин вздрогнул и услышал топот копыт и почувствовал, что его Дракон заволновался.
К входу в грот подскакали двое, один явно денщик, он был на гнедом дончаке, другой какойто странно одетый, но в таких же берейторских с отворотами, только жёлтыми сапогах на чистокровном караковом жеребце. Он держал на длинном поводу буланого в белых носках гунтера.
– А я вижу по вашему замечательному другу…
– Дракон его зовут, ваше высокоблагородие! – отчеканил Жамин, он понял, что вот таким вот странным образом он встретился со своим командиром.
– Хорош, – сказал поручик. – И, судя по вашему Дракону, я вижу, что вы человек денежный!.. – закончил он.
Денщик и другой всадник соскочили на землю, взяли гунтера с обеих сторон за оголовье и подвели к поручику, тот подал колено, денщик поддержал, и поручик вскочил в седло, гунтер тут же встал свечкой, поручик ударил его плёткой в пах, и гунтер сделал прыжок. Поручик налёг ему на шею, и тогда их настиг другой всадник, успевший взобраться в седло, тот, который был обут в берейторские сапоги с жёлтыми отворотами. Он махнул плёткой перед самыми глазами гунтера, и гунтер остановился. Жамин понял, что этот странный является свитой гвардейского поручика, что он…
Уже на успокоившемся гунтере поручик поехал к Жамину, тот тоже успел вскочить в седло и правил к поручику.
– Мой грум, он же берейтор, – поручик махнул в сторону странного, – его зовут Джонни, хотя один чёрт он ни бельмеса не смыслит порусски. А эту сноровистую сволочь, – говорил поручик, ласково поглаживал гунтера по шее и улыбался Жамину, – я купил неделю назад, дорого обошёлся. Ну что же, прапорщик, провожайте в расположение.
После утреннего кофе Быховский позвонил в автоотряд штаба армии и вызвал машину. Через полчаса он усаживался на холодную кожу заднего сиденья.
«Чёрт побери, забыл!» – вспомнил он.
– Вы подождите меня, голубчик, – обратился он к шофёру. – Я буквально на секунду.
Ротмистр поднялся в квартиру во втором этаже и вернулся с толстым ярким клетчатым пледом.
«Яркий, чёрт подери, какой, но ничего, пока будем ехать до окраины, потерплю, а там плевать, если кто и увидит! Понятно же, что холодина несусветная и ветер, как от дьявола сорвался! И кто придумал поставить Сережку на специальный отряд? И чего он натворил, что его из полка турнули?» То, что племянника ротмистра Быховского поручика лейбгвардии кирасирского его величества полка «турнули», Быховскому было ясно как божий день. «Щас как приеду, ух как наваляю!.. Как ему перед родителем не совестно?»
Через двадцать минут авто ротмистра выкатило на восточное шоссе в сторону Сигулды, и Быховский поднял воротник и укрыл ноги пледом. Он бы завернулся в этот плед с головой, таким пронизывающим был ветер с северозапада, от Рижского залива, но по шоссе шли маршевые роты и их командиры, подпоручики и прапорщики, завидев ротмистра, подавали очень глупые на марше команды. Ротмистр устал на них махать рукой, мол, идите себе, идите, всё одно шагать парадом не обучены. В какойто момент он вспомнил купринский «Поединок» и то, как подпоручик Ромашов от усердия повёл свою роту криво и что из этого получилось, и улыбнулся, и удивился, потому что улыбаться у него не было никаких причин: всё развивалось как нельзя хуже – 12я армия, которую он обслуживал, и весь Северный фронт наглухо и, судя по всему, надолго закопался в курляндский песок, и началось…
Ротмистр натянул плед на левое плечо до самого уха, а сам, чтобы не видеть никого из встречных военных, отвернулся направо.
И что самое обидное – скверна началась и доныне проистекает от прибывающих с пополнением скороспелых оберофицеров, особенно выпускников университетов и технических училищ, вон они на дороге ведут свои маршевые роты; а ещё от унтеров из городских мастеровых. Как с этим справиться, ротмистр не знал. Средство было только одно – вербовать осведомителей именно среди офицеров, но это как раз было негласно запрещено, а надо, как выражался ротмистр в своём кругу, «надо не бить мух, каждую в отдельности, а захлопнуть перед ними дверь ещё в тылу, чтобы эта агитационная зараза не проникала на фронт, на передовую».
Он попытался прикурить, но ветер задул его последние спички, он в сердцах выбросил бесполезный коробок и попросил шофёра ехать помедленнее и вспомнил, что в портфеле болтается солдатская зажигалка, сфабрикованная в окопе из немецкой от пулемёта стреляной гильзы. «Так уж весь керосинто небось и выветрился!» – подумал он, но всё же открыл портфель, порылся и обнаружил её на дне. Эту зажигалку для него конфисковали, а потом он понял, что это была просто солдатская окопная затея, и он когото лишил надёжного огонька. Но что сделано, то сделано.
Из запрессованной гильзы выглядывала суровая кручёная нитка фитилька, а рядом торчал укреплённый кусочек кремня, надо было этим кремнем обо чтонибудь чиркнуть, и фитилёк, если он пропитан керосином, загорится. Ротмистр пожалел о выкинутом спичечном коробке?, стал оглядываться и увидел, что чиркнуть на заднем сиденье авто не обо что, только кожа, деревянная дверь и бронзовая ручка, неудобная, об неё не чиркнешь. Вдруг он увидел, что шофер не оглядываясь протягивает ему чтото, ротмистр взял, это было креса?ло, и тут ротмистр улыбнулся во второй раз, он вспомнил сказку Андерсона и креса?ло того хитрющего и умнющего солдата. Ротмистр чиркнул, фитилёк дал гари, керосиновой вони и огонёк. Быховский закурил. Наконецто! Штука оказалась надежная – солдатская смекалка и умение из негодных вещей сделать чтото, что облегчает жизнь. Прелести турецкого табаку он не почувствовал, потому что переменившийся на восточный встречный ветер, сильный и сухой, ударил в нос, вышиб из глаз слёзы, и ротмистр позавидовал шофёру, сидевшему за рулём в специальных очках. И подумал, что это он сегодня только и делает, что комуто завидует: солдату, умеющему из ерунды сделать нечто нужное; шофёру, который не мучается, потому что ему ктото выдал эти дурацкие на вид, как глаза у стрекозы, очки; и вспомнил, куда и по какому поводу он едет.
«Ах, ты ж племянничекплемянничек, что же ты такого натворил?»
Конечно, ротмистр мог позвонить куда надо, и ему бы всё рассказали, но он не стал, чтобы не привлекать к Сергею Смолину излишнего внимания, большего, чем тот привлёк сам.
Его племянник Сережа Смолин, сын умершей в молодые годы старшей сестры, рос ото?рвой и завистником.
«И в кого ты такой уродился? – думал Быховский, и сожалел, и очень не хотелось ему ехать в Сигулду, хотя в правую щёку уже дул другой ветер – южный, тёплый, с запахом весны. – И почему ты бросил брата, когда тот умирал в Москве, и даже не посетил его и не забрал для отца его вещи? Пришлось госпитальным по почте слать!..»
Когда Сереже исполнилось четыре года, родился его младший брат Володя, Володечка, как его все называли, и Сережа начал ревновать. А потом их мать, старшая сестра Быховского, умерла, и мальчики остались с гувернантками, гувернёрами и немолодым уже отцом. Они жили близко на Фонтанке, а летом снимали соседние с ротмистром дачи на Лисьем носу, поэтому мальчики росли на глазах, и Сережа всё время хитрил. Потом он поступил в Пажеский корпус и за азартные игры чуть не вылетел, а Володечка кончил с отличием гимназию и, не достигнув с отцом и старшим братом понимания по поводу традиционной для семьи военной службы, уехал в Москву в университет. А потом записался вольноопределяющимся, получил ранение и в московском госпитале умер. Смолинотец давно болел и по состоянию здоровья в Москву к умирающему сыну не поехал, а Сергей в Москве был, но заходил ли он к брату, посетил ли его, Быховский узнал, что нет, только когда прошлой осенью после командировки в Симбирск сам приезжал в Москву по делам. Однако к тому времени Сергея в Москве уже не было, он вылечился после плена и отбыл в полк, а полк в составе 1й гвардейской дивизии воевал.
«Но как же ты умудрился к брату не зайти? Не посетить? Не забрать его вещей? И не ври мне, что ты ничего про Володечку не знал!» Этот разговор ротмистр вёл со своим племянником с тех самых пор, потом разговор сам собой затих, и теперь возобновился при таких неожиданных обстоятельствах.
«Ну, щас я до тебя доберусь!» – зло думал ротмистр, а на самом деле наслаждался и даже подставлял лицо, потому что ветер смягчился, по крайней мере ему, закутанному в плед уже было жарковато. Он освободился от пледа и оглянулся по сторонам.
Несколько раз он был в Сигулде проездом и слышал про местные красоты и думал о том, что было бы прекрасно попасть сюда просто так, просто в за?мок, просто посмотреть, поглазеть, а ещё бы здорово с женой, детей у них не было.
Ротмистр вытащил часы, было девять утра.
«Если всё по распорядку, то они уже должны позавтракать и вести с личным составом занятия!» – подумал Быховский, ему стало скучно, он закрыл глаза и то ли думал, то ли дремал. Ему так не хватало времени остаться со своими мыслями и воспоминаниями наедине, просто вытянуть ноги к камину, на худой конец к печке, запахнуться в широкий халат, натянуть по самые брови ночной колпак и держать рядом с собой рюмку хереса, можно даже не пить, но рюмка должна быть, она должна стоять и охранять его покой и возможность думать, пока он будет смотреть на огонь.
– Ваше высокоблагородие…
Ротмистр вздрогнул, авто стояло, шофер уже выскочил и держал открытой дверцу.
Ротмистр мигнул бровями и почувствовал конфуз оттого, что он собирался ещё на подъезде к Сигулде свернуть и сбросить под сиденье слишком яркий плед, но задремал, а его уже встречают.
Жамин, когда авто заехало на плац и давало круг, сидел в седле. Рядом с поручиком Смолиным, который сегодня пересел на чистокровного каракового жеребца. Строптивого гунтера ещё объезжал англичанинберейтор гдето на окраине Сигулды.
Когда ротмистр поставил левую ногу на прибитую землю плаца, поручик и Жамин соскочили, поручик скомандовал «Смирно!», Жамин крикнул «Смииирна!», и ротмистр замахал на них руками:
– Вольно, господа, вольно, чего кричатьто, не на Царицыном лугу.
Поручик был одет в полевую фуражку и всё полево?е для строя. Он замер, приветствуя жандармского ротмистра, ротмистр сам двинулся к нему на мягких, затёкших ногах и чтото странное сделал руками – подхватил поручика под локоть и повлёк его к авто.
