Метеор

***

Ночная пространная дума

о вечности сводит с ума:

вселенной неслышного шума

полна невесомая тьма.

Звезда, догоревшая где–то,

сквозь бездны времён и простор,

желтея мерцающим светом,

о жизни кричит до сих пор.

Из хаоса складок пространства,

не ведая правды и лжи,

расскажет о смерти пространно

ещё не рождённая жизнь.

И птица ночная, тревожно

метнувшись вдоль кромки конька,

несёт свою тень

– осторожно! –

сквозь чьи–то миры и века.

Вешки

Меж полновесно зрелых дел

и суеты пустопорожней

строй вешек строгих поредел,

и мне с годами всё тревожней,

что я покину мир земной,

и вечной мукой неотвязной

мысль вознесётся вслед за мной:

Кем был я,

свято или праздно?

Как нет холодной пустоты

в бескрайнем зареве вселенных,

так все поступки и мечты

всех, в лету канувших,

нетленны…

***

Великая гибнет страна,

разором просторы разъяты,

и страшная наша вина,

что нет среди нас виноватых.

Я – русский

Я – русский. Родиною болен;

и в том никто не виноват,

что европейцем недоволен,

и азиат – увы! – не брат.

И наш отец единый Киев

не спас хохлов и москалей

от зла границ.

Кто мы такие,

какой идеи мавзолей?

Чужой устав нас раздражает,

а свой – себе же на беду;

Емеля весело въезжает

в толпу на печке.

На ходу,

зевак восторженных калеча,

печь превращает в пьедестал,

и вот со щукою он вечен!

Жить зрячим я уже устал –

из душ и крови человечьей

на пьедестал отлит металл…

***

Моя Родина во мне

как разрытая могила,

безразличная к вине

шарит в ней чумная сила,

вверх швыряя впопыхах,

без раздумий и вопроса,

и вождя тяжёлый прах,

и – безвестного матроса.

Расплодилось вороньё,

подгоняет рать чумную,

а народ молчит и пьёт –

поминает мать родную!

Поминальные слова…

А она – жива!

Жива?..

***

Недаром плакала кукушка

над этой дрянной головой;

жизнь, как гулящая подружка,

пошла дорожкою кривой.

Одним ударом идеалы

превращены в осколки слов,

и новых веяний оскалы

видны из сумрачных углов.

Взахлёб и зло, сердца пронзая,

идеи, мысли и мечты,

друг в друга мечем, огрызаясь!

… И под шумок, из темноты,

иных времён степные орды,

иных – ливонские полки

России стан – святой и гордый –

рвут бесшабашно на куски.

Земля родная, дай же силы

не отступать, не падать с ног,

спаси меня, чтоб за Россию

ещё хоть раз сразиться смог.

Но, видно, плакала кукушка

не зря над глупой головой…

Коса… Старуха… Спирта кружка…

Стучит в груди… Живой… Живой…

Все мы стрелки

Все мы стрелки,

И все – мишени,

и жизнь бессовестно длинна.

…Чумной реки

волна лишений

неутомима и жадна;

сметает всё

и поглощает

в движенье грозном крик тоски,

и нас несёт

и укрощает,

и нет пределов у реки.

И чья–то смерть

в круговороте

чуть–чуть продлит другую жизнь –

как просто сметь, коль на излёте

ты гибнешь сам от чьей–то лжи!

И всё нутро

молит о мщенье,

и мысль в обойму вложена:

все мы стрелки,

и все – мишени,

ведь жизнь

бессмысленно длинна.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вернулся в мир свободы тесный,

которым грезил много лет,

надежд носитель бесполезный

и чести ветхий эполет.

Иные нравы на свободе –

не те, что грезились в тюрьме:

блуждаю в собственном народе

во всё сгущающейся тьме,

где мало рук, своё дающих,

но лес – берущих не своё,

где глоток сонмище, орущих

о жизни собственной враньё.

Растёт у лени и разброда

во лжи зачатая сума…

В России только там свобода,

где с чётким кодексом тюрьма?

Тарабарщина

На излучине тихой реки

пиво с раками пьют мужики,

ароматная пена густа,

а беседа умна и проста.

И горят интеллектом глаза,

и шумит над планетой гроза,

очищая от вздорных идей

экономики, банки, людей!

Выясняется, что президент

на толковую мысль – импотент,

а его закадычный премьер –

словно мышь, примитивен и сер.

С третьей литры не стало вокруг

ни бандюг, ни голодных старух,

сами в землю легли семена,

в сад единства вернулась страна.

Озарений полно решето,

подсказал бы правителям кто:

если пиво стоит на столе –

мыслить с раками надо в кремле!

Неужели там пиво не то?

***

В чём упрекать народ забитый,

который сам себя забил,

и не виновен царь убитый –

не ту Россию он любил.

По неоглядному простору

не протекал единый ток,

и не готовы к разговору

России запад и восток.

Не могут церкви и мечети

застить кровавый свет вражды –

влекут творцы строений этих

в бездумье войн, во тьму беды.

Коль нет границ у мирозданья,

их быть у веры не должно,

ведь человечества призванье –

знать, что единое оно.

На дне

Разлетелись воздушные замки

сладких мыслей о завтрашнем дне:

продолжаю тянуть свою лямку,

грязь меся в теснотище, на дне.

Капитаны умны и суровы,

небывало сильны и смелы,

сотрясая всем хором основы

той, вчерашней, убитой страны.

"Мы очистим и русла и воды,

будут тропы для всех широки!" –

но шагают, толкаясь, народы

по знакомому руслу реки…

Капитаны, звонки ваши речи,

поп цветёт, да хиреет приход –

те же лямки и те же в них плечи,

те же люди считают доход.

Наглотавшись надежды до боли,

всё ж уверен –

не в призрачном сне –

наяву капитанов уволю

И пущу их…

пастись в чисто поле,

чтоб не знали,

как страшно на дне.

***

Мы все твои: слепой и зрячий,

безликий, гений и глупец;

сплетён он всеми и оплачен –

терновый Родины венец.

Мы все уйдём – уже не дети,

всё тяжелее дню служить;

но мы пока за всё в ответе,

и ты, Россия, будешь жить.

Поверь, сон разума не вечен,

и нашим снам не длиться век:

он будет вечно человечен,

твой лик, Россия, – человек.

Земля

Земля – упругий узелок

из огорчений и трагедий,

пытливых мыслей и комедий,

и ожиданья новых дней.

Пока о будущем на ней

живут раздумья человечьи,

 пока ума надёжны плечи –

рок не развяжет узелок.

***

Найти упавшую звезду,

поверив в край паденья слепо,

не тшись;

так счастье и беду

делить на разное нелепо.

Рождённый, видимо, в любви,

но странно ставший сиротою,

я жил у бабушки с мечтою,

что мать приедет – позови!

Вернулась мать,

потом – отец…

Вдали от бабушкиных окон

меж двух любимых мной сердец

моё

забилось одиноко…

Шемраевка

Шемраевка. Трудно деревню

на карте района сыскать;

среди пустырей и деревьев

когда–то здесь выросла мать.

И дом под зелёною крышей

был полон, весельем звенел,

теперь–то мы в город все вышли,

и он в тишине потускнел.

И бабушка зимы не дома

живёт – у своих дочерей;

а время течёт невесомо,

а двор заселяет пырей.

И всё–таки каждое лето

ведёт нас дорога туда,

где верба душевным приветом

шумит в тишине у пруда.

Без боли же с ней не столкнуться:

всего за одиннадцать лет

успела деревня согнуться,

всё сходит и сходит на нет.

Немало дворов посносили,

в другие вошла седина;

остался один дед Василий,

и бабка Меланья – одна.

Да что говорить –

постарело,

увяло деревни лицо,

а время вершит своё дело

с печально известным концом.

Познание – песня печали

Познание – песня печали,

ей ведом последний куплет;

как жить, если жизнь за плечами,

за сорок пропетая лет?

Тревожнее сердцу не станет,

чем было в далёком былом;

гляжу с пониманьем за стаей:

ей Родина – корм и тепло.

А люди, которых встречаю, –

ушедших людей двойники,

и снова за всё отвечаю

тоской, леденящей виски.

Я знаю, что завтра случится,

повинной клонясь головой;

пускай на прощанье приснится

мне бабушкин домик живой.

…Он спел свой последний куплет:

он есть, но его уже нет…

Памяти бабушки

Облетели листья,

обнажились гнёзда;

я душою чистый –

всё, что брали, роздал.

Не в кармане дырка –

в голове прореха:

жизни цвет растыркал

в поисках успеха.

Города и веси,

свечки лиц и рожи;

дуракам известен,

и неглупым – тоже.

Пусть я не согнулся,

спас в себе святое

и в гнездо вернулся,

да оно – пустое…

Ночное

Не ищу понапрасну правых,

да и кто в этой жизни прав;

соки пьют, зеленея, травы

из земли – из погибших трав.

Там и сам я когда–то буду,

в благодатной сырой земле,

а сейчас я, подобно чуду,

ощущаю себя во мгле.

Старый дом уцелел случайно,

не ушёл за деревней прочь,

в нём, вернувшись, лечу печали

и спокойно врастаю в ночь.

Ночь колышется гулким ветром,

бродят запахи по углам,

и мышонок в простенке ветхом

хрустко точит незримый хлам.

Ночка–ноченька, мать родная,

так же точишь и ты меня,

все во мне закоулки зная,

для себя смак души храня.

Что ж, точи! Есть на белом свете

распрекрасная штука – жизнь,

где звезда тишиной приветит,

перепёлка споёт во ржи.

И, покуда они со мною,

я дарю им о них слова,

а уйдут – прорастёт весною

сквозь меня на простор трава.

***

Уже нету водки,

хвостик от селёдки

вынюхан давно;

за проблему эту

пьём под сигарету

горькое вино.

Злая пантомима:

счастье мчалось мимо,

горе шло насквозь;

молча жизнь итожа,

ты седеешь тоже,

долгожданный гость.

…Ночь вспорхнёт, как птаха,

и опять без страха

вступим в новый день,

но вернётся вечер –

и расправит плечи

прожитого тень.

Нам уже под сорок,

не сыреет порох,

да куда палим?

Эх, быльё–былое,

дай, не будь же злое,

помолчать двоим…

***

Время мчится, длится, тянется,

горе капает в стакан,

жизнь пройдёт – оно останется

и другой изгорбит стан.

Друг мой, друг мой, что мы делаем,

отъезжая в никуда;

мысль пульсирует несмелая,

обжигая, как беда.

То ли гены дефективные,

то ль бескожая душа –

всё равно, коль диво дивное –

жизнь – уходит, злом дыша.

Друг мой, друг мой, встреча скорая

ждёт нас, но не за столом:

жёлтый дом, медбратья сворою,

боли гаснущий надлом.

Всё пройдёт, мой друг, прокатится,

вечного на свете нет…

Над могилами поплачутся

наши вдовы в сорок лет.

Кукушке

Кукушка, кукушка, лет пять накукуй,

и хватит,

родился на свет я, тоскуй – не тоскуй,

некстати.

Добро нёс и правду, а радостней ложь

поётся:

слезой захмелевшую душу встревожь –

уймётся.

Убогому сказку о золушке спой,

коль ропщет,

пусть будет и дальше глухой и слепой –

всем проще.

Шепни душегубу, что тот виноват,

кто сгублен,

а клоуну крикни: "Король мой, виват!" –

мир куплен…

"Зачем тебе, молодец, целых пять лет,

коль знаешь,

что правды в моём куковании нет?".

Родная,

меня нет давно – я не вижу ни зги

лет двести,

себе я не лгу, ты – солги мне,

солги,

что есть я.

***

Родина моя больная,

ты зовешь меня –  я знаю…

Коршуны клюют – просторы,

вороны поют – позоры.

В реках не вода – кровь мести,

будем ли когда – мы вместе?

Будет ли народ – народом,

чтоб впервые вброд – не сбродом?

Честь без кулака – бессилье?…

Далека пока Россия,

далека моя родная,

и зачем ей я – не знаю…

Памяти одногодка

Уходят друзья,

            молодые и сильные,

и ничего не придумать страшней,

чем сумерки эти

            глубокие, синие

при ясной и полной луне.

А где–то машина

            осталась обломками

чернеть в опалённой траве,

подмяв неуклюже

            гнездо с жаворонками,

и выброшен в смерть человек.

Серёга, Серёга,

            вчера ли с гитарою

ты с нами до звёзд просидел…

За час твоя мать

            стала тихой и старою,

за чес твой отец поседел.

Вчера ещё был ты,

            смешной и растрёпанный,

за двадцать – ну разве года!

Уходят друзья,

            уж не теми ли тропами,

что в сердце ведут навсегда…

Прощание с другом

Ты понял, наверное, Саша,

что молодость сгинула наша

в компаниях чьих–то

нелепых,

в объятьях случайных девиц.

Ты видел,

как выросли дети?

Ты раннею смертью ответил

за то,

что по жизни шёл слепо,

в себе не имея границ.

Я – жив,

я успел отшатнуться

от края

и к людям вернуться;

но – дочери нет, а ребята

за всё ли простили отца?

Теперь есть семья и достаток,

но короток жизни остаток,

а нам–то казалось когда–то,

что жизни не будет конца…

***

Несчастливым считая глупца,

над ленивым крыло простирая,

в связке жизнь проживёшь до конца:

ты – в аду, а они – в кущах рая.

И – к чему? – не прозреет слепой,

и глухой никого не услышит,

бесконечный России запой

пропивающих жизнь не всколышет.

Так отстань же от них и уйди,

и собою займись, беспокойный;

без тебя среди них – погляди! –

ни глухих, ни слепых, ни запойных.

***

Судьбы себе придумать невозможно,

и я скольжу по лезвиям эпох:

всё истинно и, в то же время, ложно,

сомненьями отмечен каждый вздох.

И правды преждевременное слово

порой разбойней выверенной лжи

разносится в толпе буйноголовой;

певец добра, молчаньем дорожи –

Не вечно будет наше небо мглисто,

настанет время думать об одном:

как трепетно

и беззащитно чисто

шумит листва берёзки за окном.

Пусть Бог простит

Пусть Бог простит: в него не веря,

сам путь свой жизненный пройду;

я верю в дерево, и в зверя,

и в рыб, сверкающих в пруду.

И бесконечные просторы

природы вечны потому,

что мироздания узоры

нельзя осилить одному.

И разум, путь свой изучая,

одно сумеет обрести,

что нет у знания начала,

а, значит, нету и пути.

И всяк творец – итог творенья

своих основ, своих идей,

и люди есть, как откровенья

былых и будущих людей.

И Страшный суд един и вечен

для тех, живущих в данный миг,

кто не от страха человечен,

а от сращения с людьми.

Путь

У человека есть:

     одна дорога

и жизней много,

     чтоб её пройти,

но если чересчур

     их станет много –

от следующей

     некому спасти…

Когда в себе

осмыслишь Бога:

дорога – жизнь,

     а жизнь – дорога!

Край

Не суждено познать нам края,

к нему полшага не дойдёшь,

ведь помнишь, даже умирая,

о том, что ты ещё живешь.

***

Прекрасен день,

но дальше солнца

при свете видеть не дано –

день только узкое оконце

в мир, где просторно и темно.

В мир, где за каждою звездою

увидишь новую звезду,

где мысли ходят чередою,

не обрываясь на ходу,

а, поднимаясь бесконечно,

влекут в такую высоту,

откуда видишь Край и Вечность

так ясно, как сирень в цвету!

Метеор

Метеор сверкнул

и канул

в неизвестность бытия,

а вверху –

куда ни гляну –

звёзд великая семья,

а вверху –

такая вечность,

что не верится в беду,

словно в путь

         далёкий

              Млечный

с замиранием иду.

***

Что можно в мире изменить,

когда пугают перемены,

и от испуга до измены

пути – коротенькая нить.

Чего ещё нам ожидать,

коль помним всё,

что ждать возможно,

и молим сердце осторожно:

«О, не убить и не предать».

Суровый круг имён святых,

калейдоскоп портретов пышных,

и горький ропот слёз неслышных,

и судеб, замертво живых.

За годом – год,

за веком – век,

за властью – власть,

за целью – цели;

и, пряча вечность в смертном теле,

в себя врастает человек.

Чёрный поезд

Чёрный поезд

сквозь полночь промчал,

тьму шатая изверченным ветром,

на весь мир ошалело вскричал,

крик угас за мерцающим светом.

Только листья вокруг шелестят,

принесённую пыль собирая,

да мелькнувшего путника взгляд

на высокой сосне умирает.

И уже за сознаньем моим

поезд мчится сквозь вечные дали,

но летят, распыляясь, за ним

и надежды мои и печали.

Словно чувствуя их, от окна

оторвать себя путник не может,

и сжимает его тишина,

и пространство безжалостно гложет…

***

Растревоженная моя,

бал закончен вечерней сказки –

в твою жизнь вдруг ворвался я

сгустком боли, борьбы и ласки.

Заглянула ты в душу мне,

стала мною – земля качнулась,

и в горячечном злом огне.

обожжённая, ты очнулась…

Попыталась ты прочь уйти –

заметалась в кольце тревоги;

неприкаянная, прости,

сам не знаю в покой дороги!

Человечьего воронья –

его окрик и зол, и зычен –

станем сытою мы добычей,

растревоженная моя…

***

Были годы, полные тобой:

горечью, надеждами, тревогой;

птицей хищной буйная любовь

вдаль гнала меня чужой дорогой.

То была дорога в никуда:

от семьи, от матери, от чести,

потому что знали – никогда

мы с тобою жить не будем вместе.

Но сливались жаркие тела

всё безумней с каждой новой встречей,

и я жил лишь тем, что ты была

моей частью миг, минуту, вечер…

Рухнул мир, когда расстались мы,

вся душа рассыпалась на части,

но нежданно из кромешной тьмы

без тебя ко мне вернулось счастье.

Горизонт раскрылся голубой,

сквозь него лечу я птицей смелой,

словно неотступной не болело

болью сердце, полное тобой.

Не судьба

Видно, была не судьба

стать нам законною парой,

не поцелую под старость

твой завиточек у лба.

Видно, нам счастье дано

в том, что не видим друг друга,

и непутёвая вьюга

нас не тревожит давно.

Видно, в последний мой час

ты ничего не почуешь,

и в мир теней улечу я

с мыслью совсем не о нас.

…Твой завиточек у лба

был нашей маленькой тайной

и не забылся случайно…

Видно, забыть не судьба.

***

Когда я успокоюсь навсегда,

и холм могильный порастёт травой,

тогда пойдёшь спокойно по следам

души моей мятущейся живой.

Тогда увидишь то, что не смогла

увидеть за смешеньем дел и слов:

нависла над комочком жизни мгла,

в сердца вползая медленно и в кров.

Из–под жнивья не вспаханных полей

тревожные струятся голоса

народов, растворившихся во мгле,

и светлых душ, шагнувших в небеса.

И этот шум, и голоса живых,

не ведающих вещего пути,

меня лишали сил и головы,

в тебе ж боялся я себя спасти.

Любимая, ты всё поймёшь сама:

путь на Голгофу – одинокий путь

сквозь строй толпы, которой имя "тьма",

с той ношею, чья тяжесть – жизни суть…

Пойми

Я жив пока. Неужто не смертельно,

что вновь друзей теряю, как в бою,

такие ветры в судьбы залетели,

что многих лиц совсем не узнаю –

не узнаю вчерашнего тихоню,

не узнаю в избитом бунтаря,

и мысль в мозгу тревожная трезвонит,

что лезу на рожон я снова зря.

Пойми, я не того боюсь,

что сладких снов ушли года –

боюсь, что в драке натолкнусь

на тех царей, что – навсегда.

Вчера ещё так счастливы мы были

от веры, что день завтрашний – рассвет,

о нём газеты слаженно трубили;

названья те же нынче у газет.

Названья те же, да статьи другие,

на тронах те же, да слова не те,

но веры нет, что мысли дорогие

до срока кто–то прятал в темноте!