Волчонок

«Да и как мне ему объяснить, отчего я поступаю туда? – думал мальчик. – Сказать: „у вас для меня нет денег“, – он рассердится, или рассмеется, и скажет, что это не правда, а я ведь знаю, что правда». – Федот Ильич пообещал хранить тайну мальчика, и в этот вечер Илюша чувствовал себя таким веселым и довольным, каким давно уже не был.

В гимназии у него в это время шли переходные экзамены из четвертого класса в пятый; но экзамены эти волновали его гораздо меньше, чем вопрос о том, примут ли его в типографию. Почти каждый день забегал он к Федоту узнать, как стоит дело, но все не получал никакого решительного ответа. То хозяина не было в городе, то наборщику некогда было переговорить с ним, то он не обещал ничего положительного… Наконец, в тот день, когда Илюша сдал свой последний экзамен и мог поздравить себя учеником пятого класса, Федот объявил ему, что желание его исполнено. Хозяин, вероятно, разбудил, что ему будет выгодно иметь работника, не только хорошо знающего русскую грамоту, но и умеющего читать на иностранных языках, и потому согласился платить Илюше за работу, как только он в состоянии будет порядочно набирать; приятель же Федота обещал выучить мальчика нетрудному ремеслу наборщика в два, три месяца, с тем, чтобы он приходил в типографию каждый день часов на шесть, на семь.

Илюша возвращался домой в сильном волнении. И так, судьба его решена! Он не вернется больше в гимназию, летом будет учиться набирать, а с осени заживет самостоятельной жизнью. Книги он не забросит. О, нет! Он уже выпросил у нескольких гимназистов старших классов их тетради пятого и шестого класса. Вечером, придя из типографии, он будет учиться по этим тетрадям и по учебникам, принятым в гимназии! Хоть с трудом, хоть не скоро, но он пройдет весь курс и в конце концов будет доктором. Это он решил твердо и об этом уже не думал; его главное занимал вопрос, как быть с Петром Степановичем; продолжать ли скрывать от него свое намерение, или тотчас же во всем ему признаться и стоять твердо на своем, что бы он ни говорил.

Илюша нарочно пошел домой самой дальней дорогой, все обдумывая, как лучше поступить, но так и дошел до самых дверей своей квартиры, ни на что не решившись положительно.

На его тихий звонок ему отворил Сергей Степанович, сильно взволнованный.

– Что это, Илья, где ты вечно пропадаешь? – закричал он на мальчика. – Беги скорей к Курицыну, пусть он сейчас же идет к нам: брат очень болен…

– Петр Степанович? Что же с ним такое? – с тревогой спросил Илюша.

– Ну, еще будешь тут рассуждать да расспрашивать? – по своему обыкновению неласково отвечал Сергей Степанович. – Говорят тебе – болен, нужно доктора. Иди же скорей!

Илюша, не говоря больше ни слова, побежал за доктором. К счастью, Курицын жил недалеко и мог тотчас же отправиться к приятелю.

Болезнь Петра Степановича, подготовлявшаяся уже очень давно, оказалась не только серьезной, но даже опасной. Курицын, не надеясь на собственные силы, пригласил еще одного доктора и несколько раз настоятельно повторил Сергею Степановичу и Илюше, что за больным нужен самый тщательный уход.

– Я сам буду заезжать к нему раза два-три в день и просиживать у него час, другой, а уже остальное время кто-нибудь из вас должен безотлучно быть у него и строго исполнять все мои предписания.

– Странно, что вы об этом говорите, – отозвался Сергей Степанович: – точно я не понимаю, как нужно ходить за больными… Уж, конечно, сумею ухаживать за братом и не оставлю его на руках мальчишки!

Действительно, Сергей Степанович, по-видимому, очень серьезно взялся за обязанность сиделки. Он целый день не отходил от брата, суетился страшно, беспрестанно то кликал к себе Илюшу, то посылал его за чем-нибудь в лавочку, и так усердно исполнял предписания доктора, что давал лекарство не через два, а через полтора часа, облил весь пол воздухоочистительной жидкостью и привел больного в крайнее раздражение своими постоянными расспросами:

– Ну что, лучше? Да где собственно болит? Полегче тебе стало?

Вечером доктора нашли, что болезнь идет правильно, но что опасность еще не миновала. Курицын, по своему обещанию, просидел часа два и уехал, подтвердив все свои прежние распоряжения. Хотя ни он, ни другой доктор не сказали решительно ничего утешительного, но посещение их как-то вдруг успокоило Сергея Степановича.

– Слушай, Илюша, – сказал он, проводив до лестницы Курицына: – доктора нашли, что брату не хуже; значит, я могу отдохнуть немного. Ты посиди около него, делай все, как приказано, и в случае какой перемены разбуди меня.

С этими словами он, не раздеваясь, бросился на постель, и через несколько минут громкий храп его доказал, что он отлично пользуется часами отдыха.

Илюша остался один у постели больного.

Петр Степанович то метался в бреду, произнося бессвязные слова, то стонал и охал от боли. Сердце мальчика сжималось при виде страданий, которых он не мог предотвратить; он с радостью отдал бы свое собственное здоровье, чтобы избавить от болезни человека, которого он привык видеть всегда таким бодрым, спокойным.

«А что, если он умрет?» – мелькнуло в голове его, и он содрогнулся при этой ужасной мысли. Никогда не воображал он, что ему так дорога жизнь этого человека, к которому он всегда относился, по-видимому, холодно, с которым он даже редко разговаривал. «Нет, не может быть! – мысленно успокаивал он сам себя. – Доктора сказали, что хороший уход может спасти его. Я буду за ним ухаживать изо всех сил, я помогу им спасти его».

И тихо, спокойно, без всякой суетливости, но с полным усердием, со страстным желанием принести пользу, начал он ухаживать за больным. Он вспоминал все слова докторов, тщательно наблюдал, что именно успокаивало больного, и избегал всего, что могло раздражать его. К утру Петру Степановичу стало как будто лучше, по крайней мере, он меньше стонал и бредил; но Илюша и не подумал сам заснуть, отдохнуть. Он утешал себя мыслью, что, именно благодаря его заботам, больной стал спокойнее, и тревожно охранял этот покой.

К утру Сергей Степанович вполне выспался и встретил докторов подробным отчетом о состоянии брата, ни слова не упомянув при этом, как сам провел ночь.

– Вам не надобно с первых же дней слишком утомлять себя, – заметил ему Курицын. – Болезнь будет продолжительна. Вам предстоит немало труда. Теперь я свободен и подежурю здесь часа два, а вы оба – он пристально посмотрел на Илюшу и сразу заметил, что тот не спал – идите гулять и лягте поспать.

Сергей Степанович тотчас же воспользовался этим позволением и ушел гулять, а Илюша лег, но заснуть не мог: каждый шорох в комнате больного заставлял его вздрагивать и просыпаться.

«Не нужно ли ему чего? – думалось ему. – Не хуже ли?» – И он подходил к дверям прислушиваться.

Вместо двух часов, Сергей Степанович прогулял четыре, и доктор, не доверявший на вид неуклюжему и нерасторопному мальчику, должен был, ожидая его, пропустит другие нужные визиты.

Сергей Степанович чувствовал себя виноватым и, чтобы загладить свою вину, опять целый день суетился около брата. Впрочем, усердия его хватило только на день. Вечером он преспокойно улегся спать, снова поручив больного Илюше.

Болезнь Петра Степановича затянулась дольше, чем предсказывали доктора. День проходил за днем, ночь за ночью, а в положении больного не заметно было никакой существенной перемены и жизнь его по-прежнему висела на волоске. Уход за ним распределялся таким образом: утром и вечером просиживал у него часа по два, иногда по три, Курицын; днем за ним ухаживал то Сергей Степанович, то кто-нибудь из его близких знакомых; все же ночи, это самое тяжелое время и для больных, и для окружающих их, он оставался на попечении Илюши.

Первые дни мальчик, встревоженный неожиданной бедой, забыл и о типографии, и о своем намерении начать самостоятельную жизнь; но когда мало-помалу тревога улеглась, он вспомнил, что должен скорее начать обучаться ремеслу наборщика, если не хочет продолжать быть «дармоедом», как назвал его один раз Курицын. По утрам он был не нужен дома, и он решил воспользоваться этими свободными часами, чтобы начать ходить в типографию, помещавшуюся, к счастью, очень близко от его квартиры. Вечером, при Курицыне, ему удавалось отдохнуть и поспать часок-другой; все же остальное время он проводил возле больного. Сергей Степанович скоро заметил эти ежедневные отлучки мальчика в определенное время и сильно возмутился ими, хотя сам каждый день и гулял, и спал отлично, и даже ходил в гости.

– Правду говорил я брату, – толковал он и доктору, и другим знакомым: – что из его воспитанника немного будет толку. Подумайте, он каждое утро уходит, Бог знает куда, а по вечерам изволит, как видите, преспокойно спать. Ему и горя нет, что благодетель его, может быть, умирает…

– Действительно, замечательная бесчувственность, – соглашались знакомые, приписывавшие все честь бессонных ночей у постели больного его заботливому брату.

Наконец, через три недели, в болезни наступил перелом. Илюше пришлось пережить страшную ночь. Он видел, как широко раскрытые, помутившиеся глаза больного неподвижно устремлялись куда-то вдаль, не различая более окружающих предметов, как запекшиеся губы его судорожно шевелились и не в силах были произнести ни слова, как бледные, исхудалые руки его беспомощно метались по одеялу, как дыхание его тяжело и прерывисто выходило из высоко поднимавшейся груди. По приказанию доктора, он ощупал пульс, слушал сердце и замечал, что биение их становится все более неровным, более слабым, что промежутки между ударами удлиняются…

С ужасом следил мальчик за всеми этими страшными признаками…

«Умирает… перестает дышать!» – как-то бессознательно лепетали его губы. Ему хотелось закричать, созвать народ, докторов, но он чувствовал, что это бесполезно, может быть, даже вредно для больного. Да и кого звать? Он попробовал разбудить Сергея, тот что-то проворчал, повернулся на другой бок и заснул еще крепче. Доктора? Но он с вечера подробно рассказал все, что следовало делать; больше он ничего не мог сделать.

И вот он оставался один с умиравшим.

Все тело его дрожало как в лихорадке; он сам был бледен, как мертвец, но это не мешало ему вливать в судорожно сжатые губы больного лекарство, прописанное доктором, менять компрессы, примочки, освежать прохладительной жидкостью лицо его.

Часы шли убийственно медленно. Илюше чудилось в громком тиканье маятника страшное слово «умер» и он каждый раз с новой тревогой прикладывал ухо к сердцу больного.

Но что это? Биение стало как будто ровнее, дыхание легче, глаза сами собой закрылись, больной несколько раз тихо простонал и перестал метаться.

Что же это значит? Совсем кончено?

Нет! Сердце бьется все ровнее, пульс слышится, на лбу показались капли пота.

«Доктор говорил, что если явится пот, – он спасен!» – как молния мелькнуло в голове Илюши; волнение охватило его, он не мог стоять на ногах, упал на колени и несколько времени сам пробыл почти без чувств, уткнувшись головой в подушку больного.

Когда он очнулся, благоприятные признаки оказывались еще очевиднее. Нельзя было более сомневаться. Петр Степанович спал, – спал более спокойным сном, чем с самого начала болезни.

Утром приехавшие доктора подтвердили надежду Илюши: действительно, опасный кризис миновал благополучно, одно только было неутешительно: крайняя слабость больного, представлявшая не меньше опасности, чем самая болезнь.

Опять пошел целый ряд тревожных дней и ночей.

Петр Степанович почти не мог говорить, не мог двигать ни одним членом и по целым часам лежал неподвижно с закрытыми глазами; надобно было наклониться к самым губам его, чтобы по слабому дыханью его узнать, что он еще жив. Потом, когда силы его немножко укрепились, он впал как будто в детство: понимал только самые простые, обыденные вещи, многое перезабыл, раздражался и огорчался всякой безделицей. Когда доктор позволил ему съедать с чаем не больше половины булки, он горько расплакался; подушка, неудобно положенная, не вовремя внесенная свеча, скрипнувшая дверь – волновали и сердили его самым серьезным образом. В это время Илюша был для него несравненно лучшей сиделкой, чем Сергей Петрович. Правда, он не умел развлекать больного рассказами и разговорами, зато он не суетился, спокойно и аккуратно исполнял все, что следовало; внимательно устранял все, что могло раздражить или встревожить больного. Петр Степанович смутно сознавал, что ему лучше, когда мальчик сидит около него, и беспрестанно звал его.

– Где же это Илюша? Да позови Илью! Убирайся, Сергей, пусть Илья придет ко мне! – повторял он несколько раз то плаксивым, то сердитым голосом в те часы, которые Илюша проводил в типографии.

– Наконец-то ты пришел! – встречал он мальчика. – Зачем ты уходишь от меня?

Илюша, конечно, не мог отвечать на этот вопрос. Где же было пускаться в длинные объяснения с больным, которого всякое лишнее слово утомляло, которого следовало, главным образом оберегать от всякого волнения!

– Ну, вот я пришел, больше не уйду, – заявлял Илюша и помещался так, чтобы видеть всякое движение больного и, по возможности, предупреждать всякое его желание.

Он чувствовал, что нужен больному, и не раз являлась у него мысль бросить типографию и все время проводить около него. Но он прогонял эту мысль.

– Теперь, пожалуй, ему хорошо, когда я около него, но ведь это ненадолго: выздоровеет он – и опять придется мне висеть на его шее, как говорил доктор, а в другой раз, пожалуй, и не согласятся принять в типографию.

И он продолжал каждый день уделять по несколько часов на занятия в типографии, хотя часто, после бессонной ночи, это было очень тяжело. Он оставался дома только в те дни, когда Петр Степанович особенно капризничал или особенно настоятельно просил его не уходить.

Впрочем, просьбы эти повторялись все реже и реже, по мере того, как силы больного восстановлялись.

– Тебе со мной скучно? Иди, погуляй, отдохни, – все чаще и чаще говорил ему Петр Степанович. Он мог уже разговаривать с приходившими навещать его приятелями, мог слушать чтение, был не так беспомощно слаб и меньше прежнего нуждался в услугах мальчика. Илюша пользовался этим и все дольше и дольше оставался в типографии. Он оказался очень способным работником и к осени надеялся получать уже жалованье.

Глава XII

К концу лета Петр Степанович окреп настолько, что мог вставать с постели и прохаживаться по комнате; но прежние умственные силы не возвращались к нему, и это очень тревожило его.

– Послушай, – говорил он с волнением, обращаясь к Курицыну: – скажи мне правду, по-приятельски: я на всю жизнь останусь дураком? Я пробовал сегодня читать свое же собственное сочинение и – не понял в нем ничего! Скажи, это и всегда так будет? Только не обманывай!

Молодой доктор замялся. Состояние приятеля и самого его очень беспокоило.

– Хорошо, – сказал он через несколько секунд молчания: – я скажу тебе всю правду. Я думаю, что, оставаясь здесь, ты навряд ли поправишься, по крайней мере, в скором времени. Тебе необходимо ехать за границу, прожить там с год без всяких занятий, и тогда только ты станешь прежним человеком, даже лучше прежнего.

Петр Степанович побледнел.

– Ты, значит, говоришь, что жизнь моя кончена? – упавшим голосом произнес он. – Ты знаешь, что у меня нет средств путешествовать, что я живу только работой.

– Пустяки! – вскричал Курицын. – Для такого важного дела, как поправление здоровья, средства всегда найдутся!

Он схватил листок бумаги и карандаш и принялся вычислять, как дешево можно прожить за границей и как легко Петру Степановичу добыть необходимые деньги, продав книгопродавцам хоть за дешевую цену оба свои сочинения.

– Постой, – остановил его Петр Степанович, когда расчеты эти привели к неожиданно благоприятным результатам: – ты забываешь, что я не один. Если я заберу себе все деньги, как же будут жить брат и Илья?

– Ну, это уж положительные пустяки! Твой брат в таком возрасте, что мог бы сам содержать целую семью, а ты все возишься с ним, как с младенцем. Это только портит его и сделает, в конце концов, совершенно негодным человеком. Предоставь его мне! Обещаю тебе, что найду ему занятие, и если он станет трудиться; то не будет ни в чем нуждаться, ну, а если заленится – тогда, конечно, немного поголодает. Это очень полезно для молодого человека с его наклонностями.

– А Илья? – спросил Петр Степанович, невольно улыбаясь той горячности, с какой говорил приятель.

– Что же Илья? И Илью пристроим! Во всяком случае, это не должно задерживать тебя.

«Конечно, не должно и не задержит!» – мысленно сказал себе Илюша, не проронивший ни слова из всего этого разговора.

В тот же день он стал просить в типографии, чтобы его приняли как обыкновенного рабочего за плату, обещая работать уже не урывками, а с утра до вечера, как все остальные наборщики.

– Пожалуй, я поговорю с хозяином, – обещал его учитель-наборщик. – Только ты еще плохо набираешь, не привык, тебе больше десяти рублей в месяц не заработать.

– Что же, я тому буду очень рад!

Через несколько дней Илюше объявили, что его принимают наборщиком. Теперь оставалось одно: объявить об этом Петру Степановичу. Дело, по-видимому, совершенно простое, но застенчивому, необщительному Илюше оно представлялось крайне затруднительным.

«Как бы это ему объяснить, – раздумывал мальчик: – отчего я не хочу больше жить на его счет? А как ой рассердится? Доктор не велел раздражать его, противоречить ему… Еще, пожалуй, опять заболеет…»

Дня два раздумывал он, как приступить к затруднительному объяснению и, наконец, на третий день решился.

– Вы собираетесь заграницу, Петр Степанович? – спросил он, оставшись наедине с больным.

– Да, приходится ехать, доктора посылают, – отвечал, вздохнув, Петр Степанович.

– А я нашел себе место: в типографию наборщиком поступаю, – по обыкновению, нахмурившись, проговорил Илюша.

– Как, в типографию? Что это значит? А ученье? А гимназия? – вскричал Петр Степанович.

– Я не хочу больше ходить в гимназию и учиться не хочу, я лучше хочу быть наборщиком.

– Да что ты такое говоришь? Ведь чтобы быть наборщиком, надо выучиться набирать? Кто тебя возьмет в типографию?

– Меня уж приняли. Пока вы были больны, я ходил учиться; теперь я хорошо набираю.

– И ты все хорошо обдумал? Тебе не жалко бросать ученье? Не хочется сделаться таким доктором, как вот Курицын, и так же спасти кому-нибудь жизнь, как он мне спас? Не хочется?

Илюша отвернулся, чтобы скрыть слезу, невольно навернувшуюся на глаза.

– Не хочется, – угрюмо произнес он: – мне хочется быть наборщиком.

Неожиданное заявление Илюши так удивило Петра Степановича, что он не нашелся, что возразить. Кроме того, он все еще был слаб; всякие споры и длинные разговоры утомляли его. Все эти дни он много думал, как лучше устроить Илюшу на время своего путешествия, и был отчасти рад, что избавлен от этой заботы.

– Где же ты будешь жить? у кого? – спросил он после минутного молчания.

– У Федота Ильича.

Таким образом столь волновавшее Илюшу объяснение кончилось совершенно просто, и он со следующего же дня мог начать работать в типографии.

Вечером Петр Степанович рассказал о неожиданном решении мальчика брату и Курицыну. Оба они очень удивились.

– Однако, твой воспитанник замечательно расчетливый молодой человек, – заметил Курицын. – Он думал, что ты умрешь, и заранее приискал себе новое место.

– Удивительное бессердечие! – вскричал Сергей Степанович. – Благодетель его при смерти, а он так спокойно думает о возможности этой смерти и заботится только о себе!

Петр Степанович не возражал, но в глубине души он чувствовал, что собеседники его неправы. Он смутно помнил, как во время самых сильных болезненных припадков заботливая внимательность Илюши облегчала его страдания; в полубессознательном состоянии, много раз видел он, с какой тревожной любовью следил за ним взгляд мальчика, и казалось ему, что мальчик, который так глядел, так неутомимо терпеливо ухаживал за больным, не может быть холодным, бессердечным.

Через три недели Петр Степанович уехал за границу. Перед отъездом он подарил Илюше несколько хороших книг из своей библиотеки и заставил его взять двадцать пять рублей, чтобы не нуждаться хоть первое время. Илюша, по обыкновению, не сумел выразить благодарности за эти подарки: провожая отъезжавшего на вокзал железной дороги, он не сумел высказать, что всегда будет помнить то добро, какое тот сделал ему, бесприютному ребенку, что всегда будет любить его, что очень, очень огорчен разлукой. Он стоял, молчаливый и угрюмый, сзади всех съехавшихся провожать Петра Степановича, и Петр Степанович сам должен был подозвать его, чтобы поцеловать на прощанье. Но наружности, можно было подумать, что из всех провожатых этот мальчик равнодушнее всех относится к отъезжавшему, а между тем, как только поезд тронулся, Илюша убежал из вокзала, зашел в пустынное место на выезде города, бросился на траву и долго, долго рыдал. Целый день этот бродил он по самым безлюдным местам один со своим горем и когда, поздно вечером, пришел на свою новую квартиру, к Федоту Ильичу, тот испугался его мрачного вида.

– Ты что это, парень, здоров ли? – участливо спросил он; – чего ты такой угрюмый?

– Я здоров, спасибо, спать хочу, – коротко отвечал Илья и прошел в свою комнату.

Комната была очень маленькая, единственное окно ее глядело в стену высокого противоположного дома; вся мебель ее состояла из жесткого кожаного дивана, долженствовавшего заменять и кровать, маленького стола и двух деревянных стульев; но Илюша был совершенно доволен ею. Эта была его первая собственная комната, в которой он чувствовал себя полным хозяином. Возвращаясь вечером из типографии и наскоро поужинав со своими хозяевами, он тотчас же уходил в нее и, чтобы совершенно обезопасить себя от чьих-нибудь посещений, тщательно запирал на задвижку. Обстоятельство это очень смущало Анну Кондратьевну, толстую, краснощекую супругу Федота Ильича.

– Что это за мальчишку ты к нам привел, Федотушка? – озабоченно говорила она. – Совсем он и на мальчика не похож: чем бы с нами посидеть, поговорить, а то хоть в «дурочка» поиграть с Сеней да с Петей, он сидит себе один, словно волчонок какой, да еще запирается, чтобы и мы к нему не вошли.

– Ну, что тебе, что запирается! Парень он тихий, смирный, и деньги платить будет верно, – утешал супругу Федот Ильич, но в глубине души не менее ее удивлялся дикости и необщительности своего молодого жильца.

А Илюше, по правде сказать, было вовсе не интересно слушать нескончаемую болтовню словоохотливых хозяев или возиться с их шумливыми, крикливыми сынками. Да и некогда было ему заниматься разговорами с ними: он твердо решил с первого же дня самостоятельной жизни продолжать свое ученье по гимназическим книгам и тетрадям и отдавать на это каждый вечер часа два. Занятия эти, после целого дня работы, с непривычки очень утомительной, нелегко давались ему. С трудом боролся он со сном, усталостью, часто с досадой замечал, что ему приходится долго задумываться над пониманием того, что прежде давалось легко, часто наталкивался он на такие вопросы, которые без помощи учителя казались ему неразрешимыми. Мальчик приписывал свое непонимание тупоумию, злился на себя, по нескольку дней обдумывал затруднившую его задачу, пока, наконец, не доходил до удовлетворительного разрешения ее. В этом очень помогали ему книги, подаренные Петром Степановичем. Многое, о чем в гимназических тетрадях говорилось неясно, вскользь, было там изложено подробно и толково. Илюша принялся с увлечением читать их.

Занятый мыслями, возбуждаемыми этими книгами, озабоченный, с одной стороны, тем, чтобы продолжать свое образование, с другой – тем, чтобы хорошенько научиться ремеслу, дававшему ему средства к жизни, Илюша опять не мог тесно сойтись с окружавшими его людьми. Его нелюдимость казалась странной не одной Фекле Кондратьевне: все мальчики и молодые рабочие типографии с первых же дней заметили ее и сначала было порешили, что это «от гордости». Но вскоре они убедились, что гордости у Илюши совсем не было, что он смиренно спрашивал совета у всякого более опытного рабочего, терпеливо выслушивал всякое справедливое замечание, ничем не хвастался и не важничал. Тогда они стали прозывать его «монахом-пустынником» и опять-таки неизменно преследовавшим его прозвищем – «волчонком». Под веселый час, над ним иногда подтрунивали, спрашивали: «из какого леса он бежал» или «скоро ли вернется в свой монастырь», но больше оставляли его в покое. Для взрослых рабочих он был еще «мальчишка», на которого не стоило обращать особенного внимания; подростки его лет рады были после скучной работы пошуметь и поиграть или скорее бежать домой – поесть и отдохнуть.

Итак, Илюша опять был один, хотя среди этих новых товарищей он чувствовал себя несравненно лучше, чем среди прежних, в гимназии. Здесь никто не унижал и не оскорблял его; над ним подсмеивались добродушно, без вражды; от него отдалялись без презрения. Когда ему случалось вмешиваться в разговоры старших рабочих, они слушали его, соглашались или спорили с ним как с равным себе, совершенно дружелюбно. Если бы он хотел и, главное, умел веселиться, как его сверстники, – они с удовольствием приняли бы его в свои игры.