Рассказы об Алой

– Цельный, – охнула радостно баба. – Вот уж спасибо тебе, вот спасибо.

Алая хмыкнула, закрыла дверь, взяла с печи полотенце и вытерла лицо.

– Как и договаривались, – сказала она. – Цельный. Только вы вот что. Вы больше в лес не ходите никогда. Волки очень озлились. И вороны тоже. Да и все остальные.

– Дык как же? – мужик и баба переглянулись.

– А вот так.

6. Волки бегут

Алая не доверяла своей интуиции. Она знала: насколько хорошо она разбирается в людях, насколько легко по хитрой физиономии торговца или суровому лику воина может распознать их характер, настолько же мало может она верить своим предчувствиям. И в этот раз они обманули ее. Ну, абсолютно все было спокойно в лесу. Ну, совсем ничто не предвещало беды. Алая была спокойна и даже весела.

Ночью ее разбудило тихое поскуливание: лиса выбралась из своего логова, пролезла сквозь узкий лаз в дом и сидела, взъерошенная и мокрая у изголовья. Лиса была напугана. Но чем? Алая напрягла внутреннее зрение и прислушалась. По лесу бежали волки. Это не была обычная погоня стаи за оленем. Бежали матерые самцы, бежали двухлетки-недоучки, бежали беременные волчицы, бежали щенные самки, и их пятимесячные щенки бежали тоже. Волки бежали не самой быстрой рысью, чтобы могли поспеть самые слабые члены стаи, но бежали, не останавливаясь. Бежали с севера на юг, лишь изредка отклоняясь от направления, чтобы переправиться через ручей или обогнуть лог, но всегда возвращались на прежнюю тропу.

Это было плохо – всем известно, что волки предпочитают битву бегству в самых безнадежных ситуациях. Волки не отступают перед стадом свирепых вепрей и, защищая свою семью, могут принять бой даже с голодным медведем. Да что там говорить, они даже человека не боятся, человека, с его капканами, копьями, гончими и дротиками! Если бегут волки, их соперник должен быть несокрушим.

Алая напряглась сильнее и прислушалась чутче. Нет ли где-то в северной стороне буйного лесного пожара? Пожаром не пахло. Плохо. Очень плохо.

Кто мог согнать волков с насиженных мест и обратить в бегство? Дракон. Да, дракон, конечно, мог бы. Про драконов не было слышно уже лет триста, и ученые мужи склонялись к тому, что племя это окончательно вымерло на земле. Но все может быть.

Грозный ледяной великан, способный выморозить одним вздохом целый город, великан, которого так бояться северяне, и которому они дали одно из тех невероятных труднопроизносимых имен, полное «гр» и «мн»? Тоже вероятно.

Толпа горных троллей, тупых и жрущих всех подряд, топчущих тех, кого не успели сожрать, и вскрывающих тайные вены земли, чтобы напиться всласть своего любимого питья – огненной магмы? Вполне может быть.

И что же теперь делать ей, Алой? Бежать вслед за волками или вспомнить, что она – хранительница здешних мест и поставлена оберегать лес с его обитателями и город с его жителями? Алая задумалась. Среди волков не было ни одного волчонка моложе пяти месяцев. Не было и недавно ощенившихся волчиц. Колдунья представила, как сидят они сейчас в своих логовах, встревоженные, полные жутких предчувствий, а с севера надвигается на них неотвратимая беда. И дети жмутся к матери, ожидая от нее защиты, а мать не в силах защитить ни их, ни себя.

Алая вышла из дома, опустилась коленями на землю, подняла к чистому небу лицо и завыла. Волки ответили ей издалека.

А через два дня волки вернулись. Алая как раз мыла старый котел, тяжелый, громоздкий и очень жирный после недавнего варева. Она прислушалась к легкому бегу стаи и поняла, что опасность отступила. Верные носы лесных охотников были куда надежней, и им стоило доверять, не то, что ее интуиции.

7. Солнце в крови

Наташа выросла в интеллигентной петербургской семье и получила надлежащее воспитание: английский и французский языки, музыка и семейные походы на лыжах зимой. С самого детства это была замкнутая нелюдимая девочка. Мама ее просто ума не могла приложить, как в их семье могла появиться такая тихоня. Наташа плохо сходилась со сверстниками, шарахалась от парней и любила сидеть вечером на диване с чашкой чая, горстью изюма и романом Вальтера Скотта. Вообще, замечали ли вы, какими странными вырастают те девочки, которые любят в детстве романы Вальтера Скотта и Фенимора Купера? Они как будто ждут, что вот-вот жизнь преподнесет им встречу с настоящим Айвенго, или Квентином Дорвардом, или Натти Бампо. По этой причине они совершенно не замечают обычных Серег и Алексеев, которые то и дело встают на их пути со смехотворными предложениями пойти на дискотеку или в кино. Кстати, вы, конечно, заметили, что события, о которых я пишу, происходили не в наше время. В наше время девушки этого склада, по большей части, обитают в соцсетях, сочиняя фанфики по мотивам "Сумерек" и "Пятидесяти оттенков серого". Но суть у них та же – они лишены собственной жизненной силы, про таких мудрая русская поговорка говорит: "Светит, да не греет". Добавлю от себя, что и свет их не истинный, а отраженный, как у бледной луны.

Впрочем, Наташа была девушка незлая и умненькая и, закончив институт со специальностью переводчика, немедленно засела в каком-то НИИ переводить длинные инструкции к чертежам. И так бы она и переводила инструкции до седых волос, но настал девяносто первый год, институт накрылся медным тазом, волна преобразований подхватила Наташу, протащила по куче каких-то контор, домашних уроков, невыплаченных зарплат и переводов глупейших дамских романов и выбросила на берег в крупной конторе, экспортировавшей металл. Там Наташа в основном занималась однотипными договорами, паспортами сделок да заказами гостиниц и вилл для хозяина конторы, который проводил зиму в Таиланде, лето – на Лазурном берегу, а осенью и весной занимался бизнесом и ездил по делам в туманный Альбион.

Хозяину нравилась исполнительная и безропотная Наташа, так что ничего удивительного нет в том, что он включил ее имя в наградной список по итогам, кажется, 1996 года, и отправил в составе других счастливцев на знойный пляж одной европейской, но южной страны.

Европейской – это очень важно, заметьте себе, милые читатели, что если бы страна была восточной, ничего, о чем я напишу далее, не случилось бы. В восточной стране Наташа и носу бы не высунула с территории отеля, и так бы и вернулась в Санкт-Петербург серой (немного, правда, более смуглой) мышкой.

Надо вам сказать, что моя героиня прежде никакие теплые моря не посещала: родители ее были сторонниками той основательной теории, что рожденным на севере нельзя есть ананасы и заезжать в субтропики. Так что девушка впервые попала в мир, где солнце светит непрестанно, воздух наполнен светом и прозрачен до невозможности, деревья цветут даже в августе, а на лотках у торговцев лежат, нагло выпятив разноцветные бока, персики, апельсины, груши и совсем уже экзотические нектарины, киви и фиги.

По правде сказать, Наташа растерялась. На пляже ей было слишком жарко, тесно и шумно, в первый же день она сожгла нежную кожу на плечах, шее и икрах, и поэтому, купив за небольшие деньги батистовое балахонистое одеяние, принялась, скучая, бродить по набережной. Два километра туда – два километра сюда ежедневно по утрам и вечерам был ее постоянный маршрут, а днем она сидела в номере и смотрела безвкусные, как мексиканский сериал, новостные каналы, CNN и BBC. Ей было скучно, но она утешала себя тем, что, по крайней мере, это полезно и развивает ее навыки понимания разговорной английской речи.

Вы даже не представляете, насколько надоела набережная Наташе к середине ее отпуска! Ей надоели все: и торговцы одеждой, и торговцы игрушками, и торговцы сувенирами, и хозяева ресторанов, зазывавшие на свежую рыбу, и аниматоры, зачем-то совавшие ей в руки приглашения в клубы. Больше всего ее раздражали национальные песни, которые лились непонятным потоком из множества колонок, стоявших на берегу. Особенностью этой эстрады было то, что она словно застряла в периоде молодости Наташиных родителей – в начале семидесятых, и однообразные аранжировки в духе репертуара популярного тогда певца Лещенко выводили из себя бывшую выпускницу с отличием музыкальной школы. Только одна отрада была во всем этом безобразии – прибрежная таверна, название которой девушка перевела, как "Три рыбака", внутри которой всегда стоял чадный запах жарившейся рыбы. Владелец таверны, бородатый плотный дядька, по всей видимости, был приверженцем яркого диско, а в особенности "Бонни М", и бесконечные "Дедди Кул" и "Распутин" перемешанные с донной Самер и Аббой, составляли репертуар его заведения.

Наташа даже приостанавливалась на минуту у красочного меню, чтобы вырваться ненадолго из плена сладкоголосых певцов, жаловавшихся в неповторимой слезливой манере на жестокость своих избранниц. Она даже притоптывала ногой и поводила уже подживавшим после ожогов плечом. И за всем этим наблюдала женщина, которая всегда сидела в таверне на террасе, выходящей к морю, утром – с чашечкой крепчайшего кофе и стаканом воды, днем – с жаренным на углях осьминогом, щедро политым лимонным соком, а вечером – с легчайшим салатом, в заправке которого не было ни капли уксуса и запотевшим бокалом белого вина.

"Да что же это такое, – думала женщина, во внешности которой, по правде говоря, не было ничего выдающегося, – Какого черта?"

И вот в последний вечер, когда Наташа совершала прощальную прогулку по набережной, женщина подошла к стерео-системе и положила на нее нечто совсем неподходящее. Но никто-никто не заметил ни этой вещи, ни исходящего от нее волшебства. Никто, кроме Наташи, потому что в этот вечер начальные аккорды песни про крутого папочку вдруг пронзили ее сердце, как двумя неделями раньше жаркие лучи солнца пронзили ее нежную бледную кожу. Невозможно было устоять – сначала повернулась нога, потом бедра призывно вильнули, потом руки изобразили что-то невероятное, потом обычно опущенные глаза поднялись, и все окружающие увидели в них огонь, настоящий живой огонь. А Наташа уже танцевала, и ее гибкое тело двигалось под невнятным балахоном, по которому пробегали соблазнительные тени, и волосы – а волосы у нее были дивные, чудесного орехового оттенка, густые и мягкие, – летали над головой, как языки пламени, и был ее танец таким энергичным и волнующим, что ему позавидовал бы и неистовый солист "Бонни М".

"Боги мои!, – думала Наташа, – только бы это никогда не кончилось! Но ведь так не может быть. Я вернусь домой, и все станет таким же серым, как было". Она не знала, что раз зажженный, этот огонь уже никто не погасит, и что серое небо Питера только придаст ему ярости.

А на колонке, содрогаясь в такт музыке, лежала никем не замечаемая алая тысячелепестковая роза, благоухавшая слаще всех ароматов Аравии.

8. Добрососедство

Мужчина выгуливал собаку – поджарого холеного добермана – каждый день с 7 до 7-30. И ровно в 7-34 он стоял в холле своего дома, ожидая лифта. Мужчина был уже не молод, но, как и все немолодые мужчины, считал, что он еще в самом соку и будет в этом соку лет десять, не меньше. На самом деле и лицо, и фигура мужчины уже поплыли, теряя строгие очертания, а в глазах навек поселилось то брюзгливое недоверие к окружающим, за которое таких мужчин и считают стариками девушки восемнадцати лет. Кстати, девушка восемнадцати лет никогда не назовет стариком пятидесятилетнего мужчину с горящим глазом. Но, к сожалению, этот вид мужчин встречается редко.

Впрочем, вернемся к моему рассказу. Ровно в 7-34 мужчина стоял в холле своего дома, а в 7-35 в холл этот входила ничем не примечательная женщина под сорок. Если мужчине везло, он успевал уехать раньше. А если не везло, ему приходилось ехать с этой женщиной до 23 этажа. Мужчина жил на 24 этаже в квартире, расположенной как раз над квартирой неприятной ему женщины. То есть они были соседями. То есть от него требовалось поддерживать добрососедские отношения. Мужчина старался изо всех сил. Он заговаривал с женщиной о погоде, о сериалах, о курортах Крыма, о винах Нового Света. Женщина слушала без внимания, изредка вставляла короткие "Да" и "Нет" и не проявляла никакого интереса. Наконец, мужчина заговорил о домашних животных и с удовлетворением узнал, что в доме у женщины живет питомец. Она как-то скупо сказала, что в квартире с животными жить неудобно и повсюду валяется рыжая шерсть, а ночью наглая тварь так и норовит бросится под ноги. "У нее кот" – уверенно заключил мужчина, и ему все сразу стало ясно. Кот – это значит, нет мужчины. И детей нет. Профинтилила всю молодость, а сейчас, небось, лихорадочно ищет себе жертву и утешается мыслью, что родить в тридцать семь еще не поздно.

Мужчина не любил кошатниц и котов и справедливо – как ему казалось – полагал, что те в ответ не любят собачников и собак. Поэтому как-то незаметно он стал посвящать свои беседы уму и расторопности псов. Он припоминал и обстоятельно излагал женщине все истории о собаках, спасших своих хозяев от пожара, воров или землетрясений. Он пел гимны собачьей преданности и догадливости. Однажды он в течение трех дней рассказывал о какой-то мифической лайке, которая храбро бросилась на медведя, и не дала тому задрать своего хозяина – охотника-манси.

Женщина терпеливо слушала и не возражала. "Ну, болтай-болтай" – явственно читал он в ее глазах, – "Бреши, как те собаки". Постепенно мужчина стал испытывать к женщине тупую злость и ненависть. И вот однажды, где-то в районе седьмого этажа, он прервал свой рассказ о верном Хатико и прошипел:

– Что ж это вы все молчите? Ведь я, кажется, интересные вещи рассказываю?

Женщина пожала плечами так, словно хотела сказать: "Вы правы, вам это только кажется".

– А я ведь с собакой, – продолжал, распаляясь, мужчина. – Не ровен час, она ведь укусить может.

И тут женщина неуловимо быстрым движением выбросила вперед правую руку и железной хваткой сдавила мужчине горло прямо под самым кадыком. Одновременно она взглянула на добермана и чуть-чуть оскалила зубы. Пес задрожал и поджал хвост.

"Вампирша", – прозрел мужчина, – "Сейчас вопьется в горло и конец". Женщина, словно услышав его мысли, улыбнулась шире, и он совсем близко увидел ее зубы, зубы хорошо следящей за собой дамы с хорошей генетикой или хорошим стоматологом, ничуть не напоминающие, однако, кривые клыки вампира.

– Не болтай! – строго сказала женщина и отпустила руку. Двери лифта раскрылись, и она вышла на своем этаже, как ни в чем не бывало. Мужчина глянул вниз и увидел, что вокруг его ног образовалась лужица. Кто осрамился – он или доберман – мужчине, честно говоря, было все равно.

А женщина, открыла дверь своей квартиры, бормоча странные слова:

– Еще розу ему! Обойдется без розы, пень замшелый! – В прихожей ее встречала лиса с роскошным рыжим хвостом, которая при виде хозяйки тотчас бросилась ей под ноги и заюлила, обтирая лбом икры женщины. Та улыбнулась, прошла в комнату и включила телевизор. Появившееся изображение заставило ее улыбнуться еще шире. На экране шли титры какого-то классического сериала BBC: роскошная алая тысячелепестковая роза, лежавшая на расшитой шелками скатерти. И тонкий аромат, подобный ароматам райского сада, распространился по комнате.

9. Поражение Алой

Женщина неожиданно расцветает лишь в двух случаях. Лишь в двух случаях у нее розовеют щеки, становится необыкновенно чистой и нежной кожа, хорошеет осанка, а походка становится манящей, словно истекающий соком июльский абрикос. Во-первых, женщина может влюбится и быть любимой в ответ. Во-вторых, она может стать жертвой инкуба. И в том, и в другом случае неожиданная ее красота объясняется тем, что она вынашивает в себе дитя. Только в первом случае это дитя – жизнь, а во втором – смерть.

Сидевший перед Алой горожанин, не богатый, но и не бедный шорник, был совершенно уверен, что с его дочерью приключился как раз второй случай.

– Да как иначе! – горячился он, поминутно вскакивая с дубового табурета и норовя схватить колдунью то за руку, то за плечо, – Как иначе! Девка цветет, а мы все ночи спим. Сколько раз я хотел подкараулить этого пришлеца, и каждый раз одно и то же – чуть закат и я, и сыновья мои, и братья, все валимся, кто где, и засыпаем. А как проснемся – солнце уже давно взошло и Агнета, голубка моя несчастная, уже поет на кухне, вытаскивая свежие лепешки из печи. Веселая, как птичка! Того и не знает, несчастная, что жить ей осталось всего-ничего.

– Ну, это мы еще посмотрим, сколько жить ей осталось. Ты вот что. Ты выпроводи ее куда-нибудь сегодня в четвертом часу дня, а я к тебе зайду и сделаю кой-что. Да, и деньги-то, деньги вперед!

Шорник вздохнул и стал развязывать кошель.

На закате того же дня Алая набрала в большой медный таз, в которых хозяйки обычно варят малиновое и земляничное варенье на зиму, воды из родника, пошуршав на полках, достала пузырек с темно-синей жидкостью и капнула скупо в воду. В воде от капель сразу побежали ультрамариновые ленты, и вскоре вода сияла яркой синевой, точно ясное февральское небо.

А сквозь синеву стали проступать картины небогатого, но и не бедного городского дома. Вот сени, вот, за сенями, большая горница, а вот и девичья светелка. Молодая, красивая девушка причесывала волосы липовым гребнем и напевала что-то под нос. Звуков таз, естественно, не передавал, но Алая умела читать по губам. Агнета пела старинную любовную песню, в которой крестьянка клянется своему дружку, что или будет его женой, или "Пусть омут глубокий покоит меня". Алая хмыкнула и еще раз оглядела дом. Все остальные его обитатели, действительно, спали вповалку, сморенные глубоким сном.

Между тем, кто-то осторожно пробирался между спящими, открылась и затворилась дверь и в светелку к девушке вошел молодой видный парень. Та бросилась ему на грудь и засмеялась.

– Тише ты! – опасливо прошептал парень.

– Да ладно, все спят. Хорошо твое зелье! – И девушка потянула парня к постели.

– Ну, тут дальше совсем неинтересно, – буркнула под нос Алая, взяла обеими руками таз и пошла выплескивать воду во двор.

– Да быть того не может! Чтобы сын господина доктора так безобразил, ни в жизнь не поверю! – горячился шорник.

Алая поджала губы и повторила свой рассказ. Но тупоумный мужик только тряс отрицательно головой и твердил, что зря он доверился колдунье, что надо было сразу идти в храм.

Алая, видя, что дело дрянь, нахмурила брови и сказала грозно:

– Денег не отдам!

Было видно, что шорнику страсть, как жалко отданных ни за что монет. Но спорить с женщиной он не стал: кто ее знает, ведьму проклятущую, еще наведет порчу, и все его седла покроются ржавой плесенью, которая, как известно, в три дня разъедает самую лучшую кожу. Ну, ее, связываться еще с ней! И ушел.

Нет, дочка его не умерла от поцелуев злобного инкуба, не бойтесь! Только через два месяца, когда сын господина доктора неожиданно уехал обучаться в один из отдаленнейших городов страны, шорник снова сидел на дубовом табурете перед Алой. Рядом в плетеном кресле плакала его все еще красивая, но уже совсем невеселая дочь.

– Плод травить – это тебе не инкубов со священниками выгонять. Грубое это дело. – ворчливо пеняла ему Алая.

– Я что, я любые деньги…

– Розу принес?

– Да, вот, красная, как и просила, – шорник развернул дерюжку и вынул чуть помятую, но свежую и нежно благоухавшую розу.

– Ну, вот и плата с тебя. Ступай вон, а девка пусть останется.

Шорник вышел, а колдунья открыла ящик, полный острых хитрых инструментов. Девушка в ужасе смотрела на блестевшие лезвия. Алая вынула короткий ножичек, взяла розу и принялась срезать с нее шипы. И пока она делала это, красота цветка убывала. Темнели и сворачивались лепестки, исчезал тонкий аромат, сохли и осыпались листья… Алая отложила бурую увядшую ветку в сторону, сказала себе под нос:

– Надо воды накипятить! Что сидишь, бери ведра и марш к роднику! – и подбросила дров в очаг.

10. Гармония неведомой страны

– А шут его знает, зачем он это затеял, – нервно ответил на вопрос Алой старшина торговых рядов. – Вроде бы зла ему на нас держать не за что. Я уж всех опросил. Разное, знаешь, бывает: ну, думаю, может, кто прищемил юнцу хвост, или девка замешана. Девки сейчас пошли – ух! Нет, никто ничего не замечал. Да только, как утро, заявляется он на базар и начинает пиликать. Ажно душу вынимает! Какая тут торговля! Вконец разорил.

Алой не часто случалось слышать такую странную просьбу. А просили ее вот о чем: чтобы молодой сын известного путешественника (кстати, сейчас опять пропадающего неизвестно где, а то бы быстро нашлась управа на юного обормота) и почетного гражданина города Волдомиро (кстати, сына все звали малец Волдомиро) перестал пиликать. В последнее время он повадился по утрам выходить на рыночную площадь, вооруженный неведомой цитрой со странной прямоугольной длинной декой и тринадцатью (все успели сосчитать пронырливые горожане) струнами, и начинал играть на этой цитре нечто необыкновенно заунывное и противное. От жутких этих звуков у всего торгового люда, а, главное, у покупателей, принимались ныть сразу все зубы, раскалывалась голова, а у некоторых, особо чувствительных, даже шла носом кровь. А малец Волдомиро сидел посреди площади, полузакрыв глаза, и покачивался в странном трансе. И ни уговоры добрым словом, ни угрозы не могли прекратить его странного поведения.

– На тебя вся надежда, – вздохнул старшина торговых рядов, отсчитывая монеты. – Потому как еще немного, и шорник прибьет его – у шорника недавно двойня родилась, так что нет ему покоя ни днем, ни ночью. Измаялись мы.

Алая важно кивнула, хотя, по правде сказать, совсем не понимала, как подступиться к этому странному делу. Но, поразмыслив, решила сперва сходить посмотреть на пиликальщика собственными глазами.

Все так и было: посреди базара сидел подросток лет четырнадцати, бережно в руках держал диковинную цитру и извлекал из нее время от времени душераздирающие, удивительно негармоничные звуки. Тут была какая-то ошибка. Сама цитра была красивой, изящной вещью, сделанной из неизвестного Алой дерева. Колки ее были выточены искусно, а поверхность покрыта темным лаком, блестевшим не явно, не нагло, как блестели поливные кринки, а мягко и маняще.

Алая еще с минуту подумала, а потом решительно подошла к подростку и хлопнула его мягко раскрытой ладонью прямо в темечко. Юнец Волдомиро немедленно погрузился в сон. Алая вынула из его ослабевших рук цитру, погладила осторожно дерево, тронула струны так нежно, что не раздалось ни звука, и поступила неожиданно. Она села прямо посреди рыночной грязи, диковинно села – на пятки, распустив веером вокруг юбку, положила инструмент себе на колени и задумалась.

Сперва в голове у Алой царила пустота, словно молочный туман, застилавший ее внутреннее зрение. Потом туман стал мягко расступаться, и она увидела диковинный дом, легкий и хрупкий, сделанный из пустотелых странных деревяшек и какой-то полупрозрачной тонкой ткани. Стены в доме были раздвижные, внутри в доме горели огни, и на этих раздвижных стенах, на этой полупрозрачной ткани скользили тени женщин. Одна из женщин сидела, полузаслоненная ширмой, а другие сновали вокруг нее, собирая на низенький столик множество блюд с не похожей на привычную едой – Алая даже засомневалась, еда ли это? Какие-то уплощенные колобки и шкатулочки. Может, краски для лица или лекарственные снадобья? Но женщина взяла колобок пальцами и окунула его в одну из шкатулочек, а потом отправила в рот. И тотчас отодвинула низенький столик, и прилегла рядом.

Это была странная женщина. Там, где жила Алая, ценились крепко сбитые, работящие, двужильные бабы из породы кровь с молоком, громкие голоса которых далеко раздавались в округе. "Баба – огонь!" – говорили про таких довольные мужья. А женщина в диковинном доме была другой. Она была трогательной и беспомощной. Казалось, даже ее многослойные пышные одежды тяготят ее и прижимают к земле. Казалось, если она встанет в полный рост, то тут же упадет, сломанная бременем и грубостью этого мира.

Алая опустила голову, всмотрелась в тринадцать струн и принялась играть. Это были совсем другие звуки, не те, что вымучивал из кото (так называлась странная цитра) подросток, это была песня далекого мира, отстоявшего от мира Алой не только в пространстве, но и во времени. Музыка все расширялась, росла, заполняла собой рыночную площадь, ласкала уши удивленных слушателей, то зависая длинными тягучими струями, то рассыпаясь мелкими брызгами, и вдруг неожиданно смолкла.

Малец Волдомиро уже не спал, он лежал ничком, плечи его вздрагивали, и все понимали, что он плачет.

– Откуда ты взял это, сынок? – спросила его Алая.