Полная версия:
Пятно
Анна Пестерева
Пятно
Работа над книгой велась в Доме творчества Переделкино
Редактор: Татьяна Соловьёва
Издатель: Павел Подкосов
Главный редактор: Татьяна Соловьёва
Руководитель проекта: Ирина Серёгина
Художественное оформление и макет: Юрий Буга
Корректоры: Елена Сметанникова, Юлия Сысоева
Верстка: Андрей Ларионов
В оформлении обложки использовано фото Алисы Горшениновой
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© А. Пестерева, 2024
© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2024
* * *
Глава 1
Не конец
– Я думала, тебя продали. Или убили. О боже, Настя, что с рукой? Я сто раз тебе звонила, квартира пустая, тебя нигде нет. По этим экстренным номерам звонила… Настя, ты меня слышишь вообще? Давай присядем. Боже мой, Настя, где тебя носило?!
Катя ходит за мной по квартире, как привязанная, будто боится, что я снова пропаду, если она перестанет на меня смотреть, – бытовое язычество. Вопрос «где тебя носило» застает меня врасплох. Проблема не в нем, а в том, что у меня нет правильного ответа, нужных слов, после которых все остались бы довольны. Если я скажу, где была и что со мной происходило на самом деле, ты, Катя, отвернешься от меня. Решишь сначала, что я издеваюсь, потом задумаешься, станешь реже отвечать в мессенджерах, посоветуешься с мужем и придешь к выводу, что я сошла с ума. Вычеркнешь из жизни. Не сразу, ведь ты действительно хорошая подруга, поэтому будешь мучиться совестью, что не любишь меня, а только терпишь. Потом сдашься и начнешь потихоньку забывать нашу дружбу. Качественно забывать. Не так: «Хм, я не помню этого случая». А так: «Был такой человек в моей жизни, но мы с ней давно не общаемся». Хотя людей просто из памяти не вытравишь, я теперь это знаю.
– Тебя не было целую вечность.
На самом деле три с половиной недели – я считала. Это единственная правда, которую разрешаю себе говорить. Пришлось придумать невразумительную историю, что после аварии мне временно отшибло память и я не знаю, где провела эти дни. Зимой. Три с половиной недели. Сама в это не верю, ну и ладно, если начинаешь врать – не останавливайся.
– Через какое-то время обнаружила себя на шоссе. Да. Только вот руку где-то порезала, но это не страшно. Синтомициновая мазь, бинтом перевязать – и заживет. Посмотришь в аптечке?
Я сочиняю, а Катя слушает, морща лоб, и время от времени пытается расплакаться невпопад – не от моих слов, а в любой случайный момент. Она жалеет меня и немножко себя или себя и немножко меня – тут тонкая грань. Добрая Катя, я к ней сильно привязана. Мы столько лет знакомы, что трудно найти воспоминание, в котором она не участвует или не стоит где-то сбоку. Эпоха Кати в моей жизни наступила, когда я еще не ходила в школу, и длится по этот самый день. Она знает, на скольких диетах я сидела, почему боюсь бездомных собак, куда мечтаю переехать жить и что мешает мне это сделать, почему я влюбляюсь в темненьких, а встречаюсь с кем придется. Знает мои недостатки лучше, чем я сама, и все хорошее во мне, чего я в упор не вижу, она тоже знает. Она трет глаза, нос, как в детстве. Из нас двоих именно Катя выглядит как человек, которого нужно пожалеть. Хочется сделать человеческий, простой жест и обнять ее, но я не решаюсь. Спасать людей надо от меня, поэтому я берегу Катю – в моих силах не сделать ей хуже. И все довольны: она чувствует, что вернула подругу, а я – что пока ее не потеряла.
Поперек разговора, как раз когда я устаю от вранья, звонит Витя и, как только беру трубку, шершавым голосом касается уха. Он, видите ли, волнуется и на правах бывшего мужа хочет знать все, что со мной случилось. Приходится пересказывать путаную историю моего исчезновения. Он проглатывает ее быстро и без возражений – даже обидно. Не могу решить: это признак настоящего доверия или безразличия? Радует другое: на второй раз я сочиняю уверенней и общее впечатление от рассказанного улучшается. Начинаю верить сама, а в любой лжи главное – обмануть сначала себя. Еще немного потренируюсь – и буду пересказывать выученный наизусть текст так же умело, как отрывок из «Мертвых душ». Я неплохо декламировала у доски – родители и учителя хвалили, пришлось поверить, что у меня хорошо получалось. Называли актеркой. Я в ответ отмахивалась, изображала безразличие, но втайне гордилась до мурашек и щекотки в груди от подавляемых улыбки или благодарного смешка. В чем-то взрослые считали сутулого подростка лучше себя, как это придавало уверенности! Учительница сидела на стуле, похлопывала себя по толстым коленям и в конце, когда я замолкала, утвердительно кивала сама себе и булькала горлом: хорошо стелешь. Да, у нас с Катей была училка русского и литры, которая общалась на жаргоне. Ну и что – она все равно была лучшая, потому что понимала нас, а мы – ее фразочки. Интересно, почему сейчас мне вспомнилась эта книга Гоголя?
Утром следующего дня Витя приносит себя целиком к моему порогу. Стоит с букетом белых хризантем, которые часто мне дарил, пока мы были друг другу кем-то. Он до сих пор не догадывается, что мне не нравятся эти цветы. Было неловко признаться, ведь он никогда не спрашивал, а просто вручал их с торжественно-самоуверенным лицом. Ответить на это можно было только одним способом – радостью. И я радовалась, потому что намерения у него были добрые и портить ему впечатление о самом себе – заботливом и любящем – не хотелось. Да и какая разница, люблю я цветы или нет, если есть человек, которому приходит в голову их мне покупать. Вот и сейчас я вешаю на себя улыбку так же механически и привычно, как рабочий бейджик с именем. Спасибо, Витя. Ты проходи.
Он разувается, по-хозяйски проносит себя на кухню, распахивает холодильник. Выкладывает на полки все, что принес в шуршащих пакетах: колбасу, сыр, майонез, сосиски, яйца, закидывает в морозилку пачку пельменей, вытряхивает на стол чипсы и шоколадки. Мы не говорим о моем исчезновении, и за это я ему благодарна. Но ведет он себя странно: не задерживает на мне взгляд, будто бы в этом есть что-то неприличное. Так смотрят на целующихся рядом людей, с расфокусировкой, проскальзывая мимо интимных деталей. Старается не видеть перевязанную ладонь, хотя взгляд его кружит рядом и именно у моей руки он спрашивает: «Закажем пиццу с пепперони?» Я думаю, это отличная идея.
Мне впервые нравится его игра – помолчать о важном. В замужестве ужасно бесило, а теперь, когда мне, а не ему есть что скрывать, поняла, в чем суть.
Мы пьем пиво, закусываем пиццей, чипсами и сыром-косичкой, перебираем все, что знаем о сериальных героях и общих знакомых: как глупо ведут себя первые, как не удалась жизнь у вторых. О себе ни слова. Я молчу о своем исчезновении, Витя – о новой жене.
Разве мы не прекрасная пара?
На следующий день мы втроем – с Катей, а не Витиной женой – едем в полицию забирать заявление о моем исчезновении. Домофон, который установлен на входе в участок, звонит вхолостую, пока уставший и недовольный голос не произносит какое-то «бурвыл шпул змык». Переспрашивать страшновато, и я решаю, что у меня хотят узнать, кто я и по какому вопросу. Отвечаю, что пришла забрать заявление о пропаже человека, потому что все хорошо и человек нашел себя сам. Молчание. Катя открывает рот, чтобы добавить к моим словам свои, более веские, но тут домофон пищит, разрешая войти. Тяжелая металлическая дверь с полукруглой ручкой ждет, когда же ее дернут, но я не хочу ничего делать. Витя ворчливо оттирает меня в сторону: «Забыла, как дверьми пользоваться?» Перешагиваем за порог, я стараюсь не отставать, чтобы не выглядеть подозрительно, чтобы никто ничего не понял. Никогда бы не закрывала двери, вы даже не представляете, как они опасны. Двери могут поделить жизнь на неравные части: несколько квадратных метров для тебя – и весь остальной мир, куда тебе больше дороги нет. «Дверь» – страшное, удушающее слово.
Внутри сумрачно, душно, пахнет людьми, похмельем, усталостью и раздражением. Короткий коридор, в котором мы оказались, упирается в окно дежурного. За ним большая комната, в дальнем углу стоят три грузных мента разной степени сдобности. По эту сторону на лавке сидит загрустивший алкаш, который всем видом показывает, что все осознал и хочет домой. Он пробудет здесь много часов, прежде чем его выпустят, – это ясно всем, кроме него. Пытка временем – уж я-то знаю, о чем говорю. Если бы он попросил у меня совета, я бы порекомендовала заинтересоваться чем-нибудь незначительным, на что обычно не обращаешь внимания. Например, наблюдать за стекающей по стеклу каплей или изучать неровности на стене напротив – есть множество дел, если хорошенько подумать.
Витя собственноручно пишет заявление об отзыве заявления о пропаже человека. Оказывается, именно он с Катиной подачи обратился в полицию. Я повторяю ментам все то, что говорила раньше. Сотрудники ворчат на нас, что зря отвлекли их по пустякам. Будто бы меня искали. Они, кажется, решили, что я жила где-то у любовника, забила на подругу и бывшего, пила, курила, ширялась, а теперь боюсь в этом признаться. Один из ментов отводит меня в сторону под предлогом подписания документов и просит показать руки. По-дружески просит – что бы это ни значило. Правильным было бы отказаться, но чистые вены разочаруют его больше, поэтому я соглашаюсь. Он спрашивает, хорошо ли я провела время и где вообще пропадала. Подмигивает. Или мне показалось? На единственном в комнате стуле сидит Витя, скорчившийся над бумажкой. Тень из зарешеченного окна падает на его спину и делит ее на квадраты. Я мысленно играю в крестики-нолики. Это интересней, чем изливать душу чужому человеку. Потом к нам присоединяется Катя, и мент в ее компании бросает попытки меня расколоть-склеить.
Часа через полтора мы свободны. Алкоголик все еще греет лавку – никто не смотрит в его сторону и не думает о нем. Надеюсь, он прислушался к совету, который я ему так и не дала, и придумал себе занятие на ближайшие часы. Бедолага. Хотя почему я его жалею, может, он натворил что-то ужасное? Этот? У него вид, как у насекомого, – жалкий и пойманный. С другой стороны, когда я перестану судить о людях по внешности? Она ничего не значит.
Дергаю металлическую дверь туда-сюда, она в ответ грузно бухает, но не открывается. Тяну на себя, толкаю вперед плечом. Сильней, еще и еще раз, боль отдает в руку. Одна из сдобных фигур в форме кричит: «Девушка! Девушка, ты совсем бешеная?!» По тому, как все, даже алкоголик, смотрят на меня, понимаю, что веду себя как-то не так. Катя находит кнопку, которая разблокирует дверь, и мы выходим наружу.
– С тобой все в порядке?
Я несколько раз бездумно киваю, как фигурка собаки на панели автомобиля. Теперь, когда мы выбрались из замкнутого помещения с решетками на окнах, все хорошо.
На обратном пути Витя подкидывает Катю на машине до работы – она отпросилась, чтобы сходить с нами в полицию. Я выхожу из машины, чтобы ее обнять. Дальше едем молча, только радио прикрывает тишину. На дороге ремонт – оставили узкую полосу, где и одной легковушке тесно. Асфальт как клеем намазан: глухая пробка, которая длится и длится. Витя начинает нервничать, барабанит по рулю, сигналит бессильно и бессмысленно – все равно быстрее не поедем. Я знаю до мелочей его раздражение: оно в пальцах, сведенных вместе бровях, напряженном подбородке. Мне не нравятся пробка и Витина нервозность, а еще собственная усталость от моего же вранья. Тянусь собой к Вите, чтобы заявить право на его тело: не хмурь брови, улыбнись, расслабься. Некоторые вещи можно объяснить безголосо: губами, взглядом. Целую его первая, он отвечает. Пробка сдвигается с места, разбуженные машины суетятся, напирают друг на друга и вырываются из западни на две полосы дороги. Витя помогает донести до квартиры сумку, заходит со мной. Попутно произносит слова, много разных слов: волновался, скучал, не спал, думал. Зачем болтать? На кухне наваливается всем весом, не стесняясь тяжести и силы тела. За такое не извиняются. Что-то падает на пол и весело бьется, разлетается осколками и белыми цветами под ногами. Не важно. Он все ближе, слишком близко, забыла, что так бывает. Соседи включили погромче телевизор, значит, им слышно. Ну и пусть. Мне не стыдно. Смотрите потом в лифте осуждающе-сально, черт с вами. Не стыд-но. Мне нравится: нет мыслей, трех с половиной недель, развода, меня самой – только ощущения. Я сужаюсь до позвонка, который чувствует холод и жесткость кухонного стола. Расширяюсь и охватываю собой свое тело и его тело, чувствую (не вижу, а именно чувствую), как он задевает коленом ножку стола. Витя сам пока этого не знает, а я… Сужаюсь и расширяюсь, пока наконец не возвращаюсь к норме. Первое время не узнаю себя, все новое, свои-чужие легкие жадно тащат внутрь воздух, мышцы живота подрагивают. Когда тело успокаивается и возвращаются мысли, иду в комнату за мазью – Вите она пригодится.
Он не уходит – я не удерживаю и не гоню, – а потом, когда все-таки закрываю за ним дверь, вижу за окнами темноту и свое отражение в ней. Ночь. С тех пор как я вернулась, не могу уснуть и приходится проводить время с собой наедине. Тяжелое испытание, но я знаю, как схитрить. Открываю очередной сезон «Теории большого взрыва» с начала и сижу, пока девятая серия не сменяется десятой и темнота за окнами не светлеет, как черный чай, в который добавили дольку лимона. Еще через пару серий из-за крыши соседнего дома выкатывается сам лимон, то есть солнце, и во рту становится кисло от сдерживаемой зевоты. Окна больше не хотят меня отражать – я становлюсь прозрачной, сквозь мое тело просвечивают улица, фонарь и припаркованная машина.
Бессонница. Оставляет следы на лице, которые я прикрываю двумя холодными и склизкими патчами. Сигнал мессенджера – Катя присылает фотку с пробежки. Пока меня не было, ей пришла в голову идея пробежать марафон – говорит, так она меньше переживала. Пишу ей: «СПЯТИЛА Ты помнишь историю марафонца первого? Он в конце умер! Ненормально столько бегать». Фотографирую кружку кофе, бутерброд с маслом на фоне включенного телика, где показывают лесные пожары. «Предпочитаю убивать себя по-другому». «Ты сегодня философ», – отвечает. Всегда.
Днем приходит сообщение от Вити: «Как дела». Рассказываю, что за обедом разнимала голубя и ворону, которые подрались во дворе. Витя записал голосовым смех на полминуты. Я понимаю, как это звучит, но история грустная. Ворона схватила голубя за хвост и стала шмякать его об асфальт. Витя снова присылает смеющееся голосовое. Хорошо, раз тебя смешит слово «шмякать», скажу по-другому. Короче, таскает она несчастного голубя по асфальту. Тот перепуган настолько, что забыл, как летать. Скребет лапами очень быстро, хочет удрать. В глазах страх – я не вижу их со второго этажа, но знаю, что он там есть. Остальные голуби из его стаи отбежали на безопасное расстояние и смотрят, что будет дальше. Я ела, когда увидела это безобразие. Стучу в окно – безрезультатно. Крикнула в форточку – ворона плевать на меня хотела. Я кинула кусочек хлеба, хотела попасть в ворону, но промахнулась. Пришлось бежать на улицу и разнимать. Ворона увидела, что я на нее бегу, отпустила голубя. Тот, быстро-быстро перебирая лапами, забился под машину – он вообще летать умеет? Ворона отбежала в сторону, посмотрела на меня боком и стала прогуливаться, будто ничего не произошло. Злая стою, трясу рукой в ее сторону: «Сейчас я тебя за хвост потаскаю, каково тебе будет». А ворона шагает, будто я с ума сошла и сама себе все это придумала.
Успокоилась, иду домой. Из грузовика – переезжает, что ли, кто-то? – на меня водитель смотрит и давится от хохота Я думаю: что ему объяснять, дураку, все равно засмеет. Посмотрела на него строго и пошла не спеша. Еще остановилась у подъезда цветы на клумбе понюхать, чтобы он не думал, что я смутилась. Мой двор – на кого хочу, на того и ору. «А знаешь что? – пишу я Вите. – Это не все. Вернулась домой и увидела у себя на подбородке варенье. Испачкалась когда ела видимо. То есть с вареньем на лице я выбежала из подъезда наорала на ворону и пошла нюхать цветочки. Интересно что этот водитель обо мне подумал?» Мы ржем с Витей еще несколько минут.
Само собой возникает предложение приехать вечером ко мне. Кажется, его никто не писал – ни Витя, ни я, – мы оба согласились с неизбежным. Говорим обо всем на свете, только не о главном. Ни о пробке у самого дома, ни о столе на моей кухне, ни о его колене, кстати, как оно – не удержалась и спросила. Ни о доме, где я провела три с половиной недели. Мы вообще не говорим обо мне – не только о моей пропаже, но о любых событиях. Важных событиях, прикол с вороной не в счет. Я целиком – запретная тема. Хочется обвинить Витю в этом, но таково мое решение – исключить любое упоминание обо мне из нашего общения.
У этого человека проблема с женами. Друг он неплохой, а вот муж паршивый. У нас с ним все было хорошо до свадьбы и после развода – не сразу, конечно, но наладилось. После нескольких месяцев игнорирования друг друга мы решили забыть все старые обиды. Глупая фраза – как это можно забыть? Мне пришлось выкинуть из головы всю нашу с ним совместную жизнь. Она оказалась тонкого шитья – все обиды и хорошие воспоминания переплетены между собой так тесно, что я сначала пыталась отделить одно от другого, а потом бросила – невозможно разобраться. Поэтому я просто забросила куда подальше два года жизни, как старые альбомы с печатными фотографиями закидывают на чердак, где только пыль оседает на них и сглаживает черты, делая углы вещей менее острыми.
Пыль – вот как выглядит время. Я постоянно стирала ее в доме, где провела три с половиной недели, а ее становилось только больше. Вите я никогда об этом не расскажу. И как сбежала – тем более. Одна мысль, что мне нужно поделиться с ним, высасывает весь воздух из легких. В деревянном доме, где я провела взаперти три с половиной недели, я написала ему письмо. Ему и Кате. Ей несколько страниц, ему не набрала и одной. Слишком много тем мы не можем обсуждать, это останавливало меня даже там. Вспомнила, что, когда я жарила котлеты, он все время спрашивал, как их готовить. Свое письмо ему начала с рецепта. А потом поняла, что нужно обратиться к Вите лично, иначе будет совсем странно. Я ходила день и в итоге написала всего два предложения: «Я часто думаю о тебе. Это придает какой-то смысл».
Насколько паршивые между нами отношения, если я, будучи уверенной, что сдохну, смогла написать тебе только рецепт котлет и вот это. Еще я хотела написать, что искренне считаю тебя идиотом и придурком. Но потом подумала: вдруг ты действительно это прочтешь – как?! – и пожалела твои чувства. Я чуть не погибла в том проклятом доме, но пожалела твои чувства, Витя. Я никогда, никогда тебе этого не расскажу. Интересно, ты хотя бы волновался обо мне? Говоришь, что да, но я не уверена, ведь для этого нужна смелость.
Вечером Витя в квартире, сжимает в руке бутылку грузинского, ищет штопор в ящиках стола. Я быстро сбегала в магазин за апельсиновым соком, которого не держу дома. У меня аллергия на цитрусовые, а Витя их обожает. Оцениваю его со спины: походку, расправленность плеч, степень уверенности в том, что сегодня повторится все вчерашнее. Вижу, что он сомневается. Пробка звонко покидает горлышко бутылки под ничего не значащий разговор.
– Васильевы, сверху которые, три дня устанавливали кондиционер. Прикинь? Утром в субботу дрелью бззз-бзззз. Думал, прибью их.
– Позавчера был дождь, кроссовки развалились. Да им лет пять было, пора обновить.
– С мужиками встретились у машины – эти Васильевы всех бесят. Решили отдельный чат создать, чтобы на киллера скинуться. – Витя смеется.
– На новый телефон только что потратилась. Тот… потерялся. Но обувь же – вещь нужная, да?
– Как думаешь, сколько бы собрали, а?
– Тысячи полторы в «Смешных ценах» будут стоить.
– Нет, штук семь бы наскребли.
– Да ты с ума сошел? Почему так дорого?
– Ты что, киллер тысяч сто пятьдесят стоит. Наверное. Кстати, смотрела последнюю серию «Следствия» в прошлую пятницу?
– Нет, я же…
Я же еще была без вести пропавшей в прошлую пятницу, ты идиот. Он понимает ошибку, но поздно. Как такое можно было ляпнуть? Теперь нас в комнате трое: я, Витя и эта глыба, которую мы усердно не замечаем. Она занимает почти все место. Вино льется. Свет электрической лампы попадает в бокал и, соприкасаясь с вином, становится жидким, опускается куда-то в центр и там остается плавать. Принужденно чокаемся – свет качается в вине, – не глядя друг на друга пьем.
– Ммм. Хорошее.
– Классное.
– Ты такое любишь. Мы его пили несколько раз, когда…
– Да-да, точно пили.
– Терпкое.
– Грузины плохого вина не делают.
– Конечно. Говорят, они вино пьют вместо воды.
– Да, белое вино. Как воду. Прямо из кружек.
Разговор захлебывается, и мы снова хватаемся за бокалы, чтобы чем-то себя занять, – и правда хорошее вино. Жидкости в бокале все меньше, свет электрической лампы оседает все глубже, почти касается дна. Стирается ощущение кого-то третьего в комнате, мы вернулись в наш безопасный режим и говорим ни о чем. Страшно представить, что с нами произойдет, если мы начнем обсуждать что-то значимое. Фоном работает телевизор – мы выключили звук, и только картинки мелькают на экране: воронка в земле, разрушенные дома. Этого мы с Витей тоже не замечаем. Тем для разговоров остается все меньше – все больше вещей попадают под запрет, – поэтому после вина мы нахваливаем Грузию. Надо будет туда съездить. Сейчас подорожали билеты, а те, что стоят нормально, обязательно с пересадками. По пятнадцать часов ждать второй рейс. Выше гор только горы. По телевизору показывают кадры дымящегося дома. Перевожу взгляд, Витя хмурится над котлетой и наконец обращается к ней – новая привычка говорить с предметами, раньше не замечала:
– Я тут думал.
– И что?
– Нам надо поговорить. Когда мы это все потеряли?
Что на тебя нашло, черт возьми? Мы не разговариваем – это наша фишка. Я даже не смогла написать тебе прощальное письмо. О котором ты никогда не узнаешь, потому что я тебе не расскажу. Видишь, Витя? Мы не раз-го-ва-ри-ва-ем! Эти мысли я тоже оставлю при себе, потому что собираюсь промолчать и на этот раз.
– А мне больше не хочется прятаться. – Витя не собирается останавливаться. – Мне тридцать шесть. Я хочу разобраться, что происходит. То, что мы расстались, было ошибкой?
Да что же ты творишь?
– А, так у тебя кризис? Конечно, давай поговорим. Почему бы нет, раз у тебя проблемы.
Витя как будто не слышит ядовитый, саркастический тон, которым я пронизываю каждое слово.
– Что сейчас между нами происходит? Ну глобально. Мы друг другу кто?
– Ты почему со мной вопросами разговариваешь? Что с тобой произошло?
– Хорошо, давай не вопросами. Я вижу, ты сама не своя.
– Да, конечно. Я только что вернулась хрен пойми откуда.
– Я знаю. Ты думаешь, на меня это никак не повлияло? Я не знаю, что ты пережила. Уверен, это было страшно. Я тоже много думал.
– Ах, он думал. Зашибись. Думал он, пока я там подыхала.
– Я с тобой поговорить пытаюсь. Типа, вот я здесь. Привет!
– Почему нельзя просто есть эти чертовы котлеты? Я для тебя готовила, знаю, ты их любишь.
– Спасибо.
– Да на здоровье! Ну что ты за человек, зачем разговаривать? Ты чего пытаешься добиться, я не пойму.
– Я серьезно. Мне можно доверять.
