Немота

– Кто вы? – мистер Беркли приподнял голову, и Остин наконец смог разглядеть его лицо. Кожа была неестественно стянута и покрыта многочисленными рубцами, нос был практически плоским, а кривые тонкие губы всегда оставались приоткрытыми и подрагивали, когда мистер Беркли молчал, а когда говорил – в их уголках скапливалась желтоватая пена. Майкл был практически лыс, лишь на его висках неопрятными клочьями висели седые пряди. Левый глаз был застелен белой пеленой, правый же все-таки видел. Дыхание давалось ему с трудом, мистер Беркли громко сопел и кряхтел, словно его легкие, как и весь дом, были заполнены пылью. Шрамы, уродующие его лицо, переходили на шею, дальше их скрывала рубашка, и они вновь появлялись уже на кистях рук. Остин никогда не видел ничего подобного. Сначала ему показалось, что этот человек чем-то серьезно болен, и потому встал, прижавшись спиной к двери и не решаясь пройти дальше. Когда глаза попривыкли к темноте, и мистер Фарелл смог получше разглядеть Майкла, у него не осталось сомнений в том, что его шрамы – это ни что иное, как ожоги.

– Мистер Беркли, добрый день. Меня зовут Остин Фарелл, я ваш сосед, – Остин попытался придать своему лицу беспристрастное и дружелюбное выражение, но, по всей видимости, у него это не получилось. Майкл посмотрел на него исподлобья и прошипел:

– Сосед? Нет у меня соседей, убирайтесь.

«Не удивительно.» – подумал мистер Фарелл. Будь он так же изуродован, как Майкл Беркли, то тоже бы жил там, где его не увидит лишняя пара любопытных глаз, если бы, конечно, не наложил на себя руки.

– Я снял дом на лето и живу неподалеку вот уже несколько недель, к сожалению, не было возможности представиться вам раньше.

– Не было у него возможности, – передразнил гостя Майкл, скривив и без того кривое лицо, – и какому такому чуду я обязан за ваш визит?

– Я пришел к вам по просьбе миссис Патриции Белл.

– Полли? – взгляд старика немного прояснился, мужчина немного расслабился и откинулся на спинку кресла, посмотрев на гостя несколько заинтересовано. – что же ей нужно? Или этот болван Белл подослал вас?

– Болван или не болван – не мне судить, – нахмурился Остин. «И не вам.» – хотел было добавить он, но сдержался. Ему не понравилось, с каким высокомерием этот странный человек отзывался о его новом друге, – и не вам, – добавил он, чуть подумав, – я здесь по просьбе его жены.

– И что же такого миссис Белл, – фамилию он произнес, не скрывая пренебрежения, – просила вас передать. И какие же обстоятельства помешали ей прийти самой? – он, по всей видимости, хотел добавить что-то еще, но его прервал хриплый сухой кашель, который, казалось, способен разорвать его слабую грудь.

– Миссис Белл просила сообщить, – Остин старался сохранять самообладание, несмотря на всю ту неприязнь и брезгливость, что появились у него к этому человеку за их недолгий разговор, – что ваша племянница, Сьюзан Белл, скончалась. Похороны завтра, и миссис Белл бы хотела, чтобы вы присутствовали. Выражаю свои искренние соболезнования.

– Раз так хочет меня видеть – пусть приходит сама. – лицо Майкла обрело то же неприятное выражение, что и в начале их беседы, – нечего присылать мне черт знает кого. Так ей и передайте.

– Я не смогу ей передать столь грубое сообщение. Мистер Беркли, я прошу вас, миссис Белл разбита смертью дочери, она также скучает по вам, – сказал он чуть менее уверенно, – неужели ваша нелюбовь к мистеру Беллу столь велика, что вы готовы оставить сестру в такой тяжелый час?

– Моя неприязнь к вам слишком велика, чтобы выслушивать ваши блеянья. Подите вон и передайте миссис Белл то, что я сказал.

– При всем уважении, – Остин прилагал титанические усилия, стараясь не выйти из себя, но мистер Беркли будто бы специально выводил его, – у вашей сестры только что умер ребенок, я не считаю благородным с вашей стороны…

– А я не считаю благородным с твоей стороны, сопляк, делать мне замечания в моем же доме. Приглашение ты передал, теперь можешь быть свободен, катись отсюда, пока тебя не выпроводили.

– Я бы попросил вас выбирать выражения, мистер Беркли, – сквозь стиснутые зубы прошипел мистер Фарелл, – я проделал долгий путь до вашего дома, я могу понять, что в вашем положении вы не в состоянии оказать мне теплый прием, но и хамить я вам не позволю.

– В моем положении? В каком таком моем положении? – мистер Беркли встал, трясясь, как припадочный. Плед спал на пол, обнажая тощее больное тело, на котором простой тряпкой висела засаленная рубашка и широкие протертые брюки. Мистер Беркли сделал пару неуверенных шагов по направлению к застывшему Остину и вцепился ему в жилетку, отравляя воздух зловонием полусгнивших зубов в нескольких сантиметров от его лица, практически повиснув на нем. Несмотря на такую близость, в тот момент уродство Майкла Беркли пугало намного меньше, чем его безумие, – скажи мне, щенок, какое такое мое положение?

– Отпустите, – Остин попытался оттолкнуть мистера Беркли, но слишком боялся навредить и без того покалеченному человеку, – я не преследовал цели как-то вас оскорбить, я лишь ответил на проявленное вами неуважение.

– Уважения захотел? Обратись к мистеру Беллу, от него этой показной благородности получишь с лихвой, а от меня ничего не дождешься, щенок! – плевался в него мистер Белл. Зашедшая на шум и крики служанка, бормоча извинения, сняла своего хозяина с мистера Фарелла и вновь усадила его в кресло. Мистер Беркли тяжело дышал, его челюсть безвольно висела, а ногти намертво впились в подлокотники кресла. Не дожидаясь очередной порции унижений, мистер Фарелл покинул дом, ни слова не сказав на прощание. Затылком он ощущал сверлящий его ненавидящий взгляд безумца, но так и не обернулся. Уезжал он в прескверном настроении. Будучи от природы добрым и отходчивым, Остин привык прощать людям многое, но к мистеру Беркли он испытывал исключительно отвращение, и никаких оправданий искать ему не хотел. Даже засыпая, он придумывал по отношению к мистеру Беркли самые нелестные эпитеты, чего наутро, по мягкости своей, очень стыдился.

Остину ни разу не доводилось бывать на похоронах ребенка. Честно говоря, он был крайне удивлен тому, что получил приглашение, но посчитал это не столько данью вежливости, сколько знаком расположения к нему миссис Белл. В том, что Джон Белл и знать не знал, кому рассылаются приглашения, Остин не сомневался. Он предполагал, что ни от мужа, ни от миссис Уоллес несчастная мать не получит ни сожаления, ни поддержки. Ему было безумно больно за эту женщину, и он обещал себе всеми силами помочь ей оправиться от утраты и быть рядом настолько, насколько это позволит ее траур, правила приличия и, разумеется, ее муж. Читатель может решить, что мистер Фарелл увлекся миссис Белл, но дело обстояло совсем иначе. Он испытывал к ней почти сыновьи, нежные чувства. Быть может, своей мягкостью она напомнила ему дам из романтических книг, на которых он вырос, или же ее чуткость, ее неоспоримая, но тихая сила, придавали ей схожесть с Богоматерью. Как бы то ни было, Остин был глубоко расстроен и хотел проявить к ней столько сочувствия, сколько было возможно.

Кладбище находилось западнее основного массива загородных домов, недалеко от дома Майкла Беркли, о котором мистер Фарелл старательно пытался не думать. Собственно говоря, его дом от кладбища отделял лишь пролесок, который был болотистым и темным, вне зависимости от времени суток, и, смотря на эти деревья, Остин в очередной раз про себя обругал брата миссис Белл. Какой омерзительный поступок – не прийти на похороны своей племянницы.

Стояла солнечная и мягкая погода, совсем не подходящая для похорон, и, если бы не бледная миссис Белл с выплаканными глазами и трясущимися руками, то незнающий человек и не понял бы цель собрания. Она задыхалась от жары в своем плотном траурном платье и сильно потела, протирая пот со лба тем же платком, которым только что вытирала глаза и нос. Джон поздоровался с мистером Фареллом по-деловому: он поблагодарил его за визит и справился о самочувствии. Он казался немного подвыпившим и говорил громче, чем полагается, но Остин не стал заострять на этом внимания. Миссис Уоллес о чем-то говорила с другими гостями, и до Остина долетали лишь обрывки ее фраз, из которых стало ясно, что ее раздражает эмоциональность миссис Белл, ведь своей истерикой она лишь выставляет себя полной дурой, не способной рационально реагировать на происходящее.

Она стояла в окружении уже знакомых мистеру Фареллу лиц: около миссис Уоллес стояла чета Уинслоу с двумя старшими детьми, которых несколько смущал стоящий в отдалении гроб, так что они повернулись к нему спиной и лишь изредка поглядывали назад. Семья Уинслоу жила чуть ближе к железнодорожной станции, чем все остальные, в голубом доме с флюгером в виде корабля. В семье было шестеро детей, старшему сыну недавно исполнилось семнадцать, младшей же дочери не было еще и пары месяцев отроду. С ними, как и со всеми другими соседями, Остина познакомил Джон Белл во время конной прогулки. Мистер и миссис Уинслоу, казалось, были так влюблены друг в друга и так счастливы, что даже на похоронах ни шагу не делали друг от друга и постоянно о чем-то перешептывались.

С ними говорила миссис Хэмптон, ее муж вместе с мистером Норрисом, который несколько недель назад показывал Остину дом, стоял в стороне и курил. Хэмптоны владели поместьем ближе к лесу, и имели самую большую псарню из всех, что когда-либо видел Остин. Мистер Хэмптон любил охотничьих собак, миссис Хэмптон – крохотных и домашних, которые бы без труда поместились на одной подушке. Таким образом, лай из их дома слышался не прекращаясь, а из-за запаха псины у них почти никогда не было гостей. У ног мистера Хэмптона и мистера Норриса стояла плетеная корзина с напитками – день как никак был очень жаркий, одним словом, это собрание больше походило на пикник, чем на похороны.

Здесь же были Томас и Джеффри Беллы: крепкие рослые юноши, светловолосые, как мать, и большеносые, как отец. Они оставались по обе стороны Полли, то и дело поглаживая ее по плечам и что-то шепча на ухо, чем сразу расположили к себе мистера Фарелла. Видимо, они хотели помочь безутешной миссис Белл несмотря на то, что на гроб с девочкой смотрели равнодушно. Наверное, они смирились с тем, что сестра умрет еще много лет назад, и теперь стояли здесь, с интересом поглядывая лишь на корзину с напитками и на прехорошенькую дочь Уинслоу.

Элизабет Уоллес, далеко не такая уродливая, как ее описывали, смущаясь, стояла возле матери. Она была очень худая и угловатая, с бесцветными глазами и цвета высушенной соломы волосами, но при всем этом, она была мила. Ее явно стесняла громкая, грубая и властная мать, и потому Элизабет стояла молча, посматривая на гостей из-под опущенных ресниц. Голос ее был тихим и чересчур тонким и оттого даже в те редкие мгновения, когда Элизабет Уоллес решалась заговорить, ее мало кто слушал.

– Примите мои искренние соболезнования, – Остин подошел Полли и сочувствующе взял ее за руку. Женщина приложила уголок платка к губам и благодарно кивнула.

– Ей больше не больно, – прошептала она, – муж прав, я слишком остро на все реагирую.

– Вовсе нет. Сьюзан не могла желать лучшей матери, чем вы.

– Меня не было рядом, когда моя малышка умерла, – стонала мисс Белл, стыдливо отвернувшись от мужа и других гостей, – я провела у ее постели всю ночь, не смыкая глаз. К утру мне показалось, что ей стало лучше, я попросила гувернантку сменить меня и ушла спать. Так эта дура не разбудила меня, когда Сьюзан вновь поплохело, и я увидела дочь уже посиневшую и холодную. О, я была готова убить ее на месте! Лишить меня последних мгновений с дочерью!

– Не вините себя. Вы правы, она больше не вынуждена страдать.

– Скажите, вы передали приглашение моему брату? – перебила его Патриция. Ей не хотелось вновь выслушивать слова сочувствия, тем более ничего нового мистер Фарелл сказать ей не мог.

– Передал. Прошу прощения, миссис Белл, я не думаю, что ваш брат приедет, вчера у нас состоялся очень неприятный разговор, – Полли вновь уткнулась лицом в платок.

– Вам не за что извиняться. Я очень вам признательна. Майкл бывает резок, простите ему его грубость, не сердитесь на него. Я искуплю все его грехи, его слова к вам в том числе.

Похоронили Сьюзан быстро. Перед тем, как гроб заколотили, миссис Белл дрожащими руками проводила по лицу и волосам девочки, которая выглядела здоровее и куда более спокойнее, чем при жизни. Теперь ее бледность не была признаком болезни, и ее недвижимое холодное тело казалось почти кукольным. Гроб с девочкой засыпали землей двое равнодушных широкоплечих рабочих, которые испытывали к ней столько же сочувствия, сколько и большинство здесь присутствующих. Многие выглядели до странного умиротворенно, они пришли не проститься с усопшей, а отдать дань уважения ее семье. Остин поймал себя на мысли о том, что может назвать с десяток своих знакомых, которые на его похоронах бы выглядели точно так же, и от этого был крайне расстроен.

Остин вновь подошел к миссис Белл и было собирался сказать ей что-то ободряющее, когда заметил, что ее замутненный слезами взгляд устремляется куда-то ему за спину. Развернувшись, мистер Фарелл увидел стоящий у границы кладбища старый экипаж, запряжённый двумя плешивыми лошадьми. На козлах сидел незнакомый Остину мужчина, он поднял руку, приветствуя миссис Белл, та по всей видимости, его узнала и ответила тем же. Она сделала пару неуверенных шагов по направлению к экипажу, не отрывая платка от губ. Чем ближе она подходила – тем быстрее становились ее шаги. Дверь экипажа со скрипом отварилась, и миссис Белл влетела в Майкла Беркли, крепко обнимая его за шею.

Он пошатнулся и схватился рукой за стенку экипажа, чтобы не упасть. Он с удивлением посмотрел на рыдающую ему в плечо сестру и, явно смущаясь всеобщего внимания, приобнял ее свободной рукой. Майкл был одет в поношенный костюм, который висел на нем бесформенным мешком из-за худобы мужчины, но все же выглядел сносно. Он явно стыдился своего уродства и старался держать лицо в тени, напрягаясь каждый раз, когда Полли поднимала на него глаза. Ее же внешность брата ничуть не смущала: она плакала, обнимала его, что-то быстро и неразборчиво ему говорила, а потом снова плакала.

Мистер Белл подошел к мистеру Фареллу, недоверчиво косясь на новоприбывшего:

– Как вы уговорили его прийти?

– Честное слово, я удивлен не меньше вашего. Признаюсь, вчера он был крайне груб и наотрез отказался приходить.

– Ничуть не удивлен. Мой друг, надеюсь вы не принимаете его слова на свой счет. Майкл давно не в себе, и это всем известно. Но видимо в нем осталось что-то человеческое, раз он решил приехать, – Джон сплюнул.

– Вы не представляете, как я вам благодарна, – обратилась к Остину вернувшаяся миссис Белл, – я так вам обязана. Я думала он даже видеть меня не хочет, а тут он сам приехал. Впервые за столько лет!

– Это меньшее, что я могу сейчас для вас сделать, миссис Белл, – тепло улыбнулся ей мистер Фарелл, предпочитая не замечать испепеляющий взгляд ее мужа.

– Майкл попросил вас подойти. Он сказал, что сильно перед вами виноват и хочет попросить прощения. О, Господи! Неужели ты, забрав у меня дочь, вернул мне брата! Как ты жесток, но в то же время милосерден! – Остин удивленно обернулся в сторону экипажа. По-прежнему стоящий в дверях мистер Беркли кивнул ему и исчез внутри.

– Не думаете ли вы на самом деле пойти к нему? – Джон перехватил рукав мистера Фарелла, как только убедился, что жена его не слышит, – я же уже сказал вам, что этот человек безумен, и вы сами могли в этом вчера убедиться. И вы собираетесь предпочесть общество безумца в его хижине в лесу поминкам несчастной Сьюзан? Помилуйте, наша кухарка приготовила чудный пуддинг! – Остин замялся. Ему так хотелось быть ближе к миссис Белл, но, с другой стороны, этот странный, чудаковатый, быть может и взаправду безумный человек, намерен что-то ему сказать. Кто знает, может этот проблеск дружелюбия последний, и, уйди Остин сейчас в дом Беллов, он больше никогда не сможет узнать, что же так хотел сказать ему мистер Беркли. Поэтому, извинившись, он направился к экипажу, и мог услышать лишь то, что мистер Белл раздраженно сплюнул.

– Мистер Фарелл, – откашлялся Майкл, когда Остин подошел к нему, – я вынужден признать, что мое вчерашнее поведение было неприемлемым, за что прошу у вас прощения. Я долгое время ни с кем не говорил. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы дали мне загладить вину, пригласив вас на ужин. Мне есть, что вам рассказать, – Остин посмотрел на мистера Беркли с подозрением, но все же ему было любопытно, что скрывает этот человек. К тому же, мистер Фарелл был на редкость отходчивым.

– Я согласен.

– Благодарю, – тонкие губы мистера Беркли расползлись в почти приятной улыбке.

Семья Беллов и несколько гостей, как и планировалось, направились на поминальный ужин, а Мистер Фарелл же трясся в экипаже по дороге в дом, в который еще вчера клялся, что никогда больше не вернется.

Мистер Беркли на протяжении всей поездки что-то тщательно обдумывал и на все попытки мистера Фарелла завести разговор отвечал односложно, пускай и на удивление вежливо. Он поблагодарил своего спутника за то, что оповестил его о смерти племянницы, и рассказал, что миссис Белл пообещала навестить его на днях. При упоминании сестры морщины на его обожженном лбу разглаживались, и его лица становилось чуть менее уродливым.

– Сам я к Беллам поехать не могу, – признался Майкл, сидя напротив мистера Фарелла за ужином. Трапеза была простой, но сытной, было видно, что мистер Беркли не привык к пиршествам, – да и не хочу, если говорить откровенно. Даже не из-за этого, – он указал вилкой на свое лицо, – я слишком слаб для выхода в свет, даже сегодняшняя поездка сильно меня утомила.

– Вы знали Сьюзан?

– Нет, но, судя по всему, она была хорошим ребенком. Я видел, как ее хоронят: если мое зрение меня не подводит, то она очень похожа на мать.

– Соболезную, – мистер Беркли отмахнулся.

– Выражайте соболезнования миссис Белл, мне то они зачем.

– Что вы хотели мне рассказать? – поинтересовался мистер Фарелл, отодвигая тарелку, Майкл сделал то же самое.

– Я хотел поведать вам о том, что произошло с Эстерфилдом. Эта история не так проста, и я вряд ли смогу кому-то об этом рассказать, кроме вас. Я не так стар, как вы могли подумать, но очень болен, а потому прошу оказать мне милость и выслушать меня. Полли упоминала, что вы писатель, быть может, моя история покажется вам достойной внимания.

– Я с радостью вас выслушаю, мистер Беркли. – Майкл довольно кивнул. Пускай он и не верил в то, что история мистера Беркли окажется стоящей, но ему нравилось чувство превосходства над теми, кому она была недоступна.

– Что же, начну с самого начала, как начинают все писатели, путешественники и прочие бездельники. Наши родители погибли, когда Полли не было еще и трех лет. Не буду вдаваться в подробности их смерти, скажу лишь то, что они были благороднейшими из людей и души в нас не чаяли. Мы жили в достатке и были безмерно счастливы. Трагедия подкосила меня: я думал, что сойду с ума от горя и тоски, но тогда малышка Полли осталась бы совсем одна. Я не мог позволить этому случиться. Через какое-то время Полли перестала звать родителей, и сердце мое немного успокоилось.

Опеку над нами взял брат отца мистер Чарльз Беркли. О, как долго я не произносил этого имени! Мы переехали в Эстерфилд. Вы, вероятно, видели то пепелище, что от него осталось, но поверьте, в то время это был прекрасный и богато украшенный дом. Мы с сестрой до переезда были в Эстерфилде всего пару раз, Полли наверняка этого совсем не помнит, но уже тогда этот дом стал для меня особенным местом. Постарайтесь вообразить то, каким был Эстерфилд около тридцати лет назад. Огромное каменное здание со множеством окон, лестниц и переходов, вечерами в нем горело столько свечей, что казалось, будто звезд на небе было меньше, а убранству внутренних комнат мог бы позавидовать любой виконт. Состояние семьи Беркли преумножалось с каждым поколением, и дядя Чарльз в свои двадцать семь лет был владельцем нескольких ферм, кожевенных лавок, лесопилок и только он знал, чего еще. Дядя обожал Эстерфилд, это был не только фамильный дом, где родилось и умерло бесчисленное число наших предков: это была сокровищница, наполненная дорогими сердцу каждого когда-либо жившего Беркли вещами, и Чарльз знал о них все. Он бережно хранил все документы, дневники, рисунки, безделушки и детские игрушки, принадлежащие его родителям, двоюродным бабушкам, дядям и тетям, словом, всем, кому посчастливилось жить под этой крышей. Чарльз сохранял их так бережно, словно они были его собственные, и вместе с ними Эстерфилд будто был наполнен смехом, запахом и мыслями их владельцев. Дядя никогда не выбрасывал того, что могло было бы иметь какую-то ценность для кого-то из его родни: будь то музыкальная шкатулка с заводными птичками тетушки Люси или же старая пара туфель дяди Эшли, пускай даже они были с протертыми подошвами и поцарапанными носами. Для Чарльза такие вещи представляли особую ценность: ведь их любили больше всего. К счастью, размеры Эстерфилда позволяли хранить множество различного хлама.

Дядя Чарльз принял нас как родных, Полли сразу же его полюбила и ходила за ним по пятам, в чем он ей не отказывал. Ко мне он тоже относился с большой нежностью и любовью, но я, в силу своего характера и еще не пережитого горя, вел себя с ним отстраненно и особой симпатии не выражал. Я наблюдал за ним. Он был мягче моего отца, был немного стеснительным и тихим, предпочитал слушать, а не говорить. Поначалу меня это сильно смущало: я привык к тому, как отец без умолку о чем-то говорил, громко смеялся, хватаясь за живот, в нем с каждым днем все сильнее разгорался огонь, который смог потухнуть только после его смерти. Дядя же был совсем другим, и потому первые несколько недель мне казалось, будто он на что-то обижен или же сердит.

Друзей у дяди Чарльза практически не было, общался он в основном с малочисленными соседями и, вероятно, именно поэтому мы стали проводить много времени вместе. Ему нужен был собеседник, мне же – родитель и надежное плечо. Дядя Чарльз часто мне читал и советовал книги, рассказывал о своей жизни, пусть и не особо яркой, но все же интересной. Он был очень увлеченным человеком, в превосходстве знал греческий, французский, арабский, латынь, имел познания в химии и биологии, изучал старинные свитки и трактаты, полки его библиотеки были переполнены редчайшими книгами, написанными двести, триста лет назад! Он имел незатухающий голод до знаний, и не имело значения, будь то книга по физике или астрономии, он изучал ее с предельным вниманием, после чего убирал в шкаф, и запирал его на ключ. Пожалуй, своей библиотекой он дорожил больше, чем всей своей остальной коллекцией вместе взятой.

Мы часто устраивали конные выезды, объехали прилегающую к поместью территорию вдоль и поперек, не прекращая беседы, и в результате я сильно к нему привязался.

Дядя Чарльз казался мне человеком очень интеллигентным и правильным, я мечтал обрести ту душевную тонкость, коей он обладал, но в силу бед, настигших меня в таком юном возрасте, я стал крайне закрытым в себе человеком и не позволял себе излишней эмоциональности. Меня восхищало его внутреннее спокойствие и размеренность, он обустроил свою жизнь, изгнав из нее все, что могло вывести его из равновесия. С дядей Чарльзом всегда было спокойно, и я всем сердцем полюбил его.

Чарльз Беркли, влюбленный в живопись с самого детства, периодически ездил на различные аукционы или выставки и покупал там картины. В Эстерфилде не было ни одной стены, на которой бы не висели купленные им полотна. Быть может, страсть к коллекционированию развилась у него из-за отсутствия какого-либо таланта к рисованию или же потому, что дядя, смущаясь других людей, находил в этом свою отдушину. Этого я сказать не могу. Как бы то ни было, Чарльз обожал покупать все новые и новые картины, и в дни, когда их привозили, он любил собираться с близкими и распаковывать картины, рассказывать о них. В тот вечер за столом собрались дядя, я, Полли и мисс Маргарет Портер, Вы знаете ее?

– Если Вы о миссис Маргарет Уоллес, то да.

– Уоллес? – мистер Беркли удивленно вскинул брови, –я и забыл, что она теперь Уоллес. И как она вам?

– Довольно экстравагантная, – мистер Беркли кивнул.

– В то время дядя Чарльз ухаживал за ней. Они были знакомы с самого детства, и все только и говорили, что об их скорой помолвке. Тогда мисс Портер была совсем другой, дядя бы сильно огорчился, если бы увидел ее сейчас. Их роман протекал очень размеренно, как и все в нашем пригороде, но ни у кого не возникало сомнения в его исходе. А теперь она Уоллес, подумать только!

Так вот, мы сидели в столовой, а упакованные в бумагу и обвязанные бечевкой картины стояли у стены. Дядя Чарльз по своему обыкновению в такие моменты был взволнован и сразу после ужина снял бумагу с первой картины.