Иди на голос

Как-то они с Бродяжкой в очередной раз притащили к реке грязные котлы. Закончив оттирать дно одного из них песком, Лейла устало распрямилась, отвела назад упавшие на глаза волосы и огляделась вокруг. Бродяжки нигде не было.

– Эй, ты где? – растерянно позвала Лейла.

– Я здесь, – голос Бродяжки послышался откуда-то из тростниковых зарослей. – Погоди, я сейчас!

Он выбрался на берег – промокший до колен, но довольный, с несколькими стеблями тростника в руках.

– Зачем тебе? – удивилась Лейла. Хвороста было полным-полно, да и горит тростник не то чтобы очень – один треск, а тепла никакого.

Бродяжка улыбнулся:

– Музыку буду делать!

Но заняться своей музыкой Бродяжке удалось только глубоко ввечеру, когда все в лагере были наконец накормлены, все котлы и плошки перемыты, все припасы убраны подальше – по особому настоянию Лейлы, которая слишком хорошо знала, что такое голодное мужичьё – а растопка на завтра заготовлена и разложена сушиться. Лейла наконец-то присела, кряхтя, как дряхлая бабка, и ощущая, как с натугой распрямляется одеревеневшая спина и кровь начинает медленно расходиться по натруженным плечам. Бродяжка уселся рядом и с наслаждением вытянул к огню ноги. Лейла заметила, что полотняные штанины всё ещё влажно липнут к телу.

– Ты что ж, так и ходил весь день? – ахнула она. – Застынешь же весь, застудишься!

– Нет, – махнул рукой Бродяжка. – Тепло пока.

– Что ж ты не переоделся?

– Не во что, – пожал плечами Бродяжка.

Лейла прикусила язык, со стыдом припомнив, как недавно застала его у реки за стиркой. Прополоскав рубаху начисто, Бродяжка не растянул её на прибрежных камнях сушиться, а отжал и так и надел мокрую – к вящей радости Андриса, Альвина и всех остальных. Тогда Лейла подумала, что он боится, как бы рубаху не умыкнул кто-нибудь из этих дубоголовых весельчаков – а оказалось, что другой просто не было.

Эх, будь она сейчас дома! Лейла с тоской вспомнила два дубовых, добротно сделанных сундука, стоявших в простенках против двери, чтобы каждый гость, заходя в дом, сразу видел, что здесь живут в достатке. В одном сундуке хранились рубахи, штаны и понёвы – начисто выстиранные, просушенные на солнце, добротно скатанные в трубы и пересыпанные душистой полынью. В другом лежали крашеные и некрашеные холсты – льняные и даже несколько шерстяных. Тканина была добрая – Лейла сама растила этот лён, сама пряла шерсть. А иглы для шитья ей привёз Андрис из самой столицы, когда там была ярмарка – хоть сто лет шей, сносу не будет. Да если б не война – разве допустила бы Лейла, чтобы бедный этот Бродяжка ходил почти голый? Сшить ему рубаху да вторые штаны было бы делом одной ночи, да что там ночи – Лейла знала, что управилась бы до первых петухов. Правда, если рубаху делать праздничную, тот тут пришлось бы повозиться подольше – вышивка поспешая не любит, тут уж клади стежки один к одному, тогда и узор сладится – хоть хвостатые петухи, хоть цветы-разнотравье, хоть звери лесные. Хвастать Лейла не любила, но про себя знала, что за прялкой и в шитье её обгонит редкая девка – а в родной деревне, пожалуй что, и никто. Вышитые ею рубахи можно было носить хоть наизнанку – не найдёшь ни одного узла, ни одного нитяного хвоста. И Лейла только насмешливо фыркала, на зимних посиделках глядя на девчонок, которые чаще кололи пальцы, чем полотно, а петухи на рубахах у них выходили сплошь кривобокие.

Бродяжка тем временем сунул руку за голенище и извлёк наружу маленький, почти игрушечный ножик. Лезвие было тонким, словно на шило. С этим ножом Бродяжка стал прилаживаться к тростниковому стеблю.

– Эй, Андрис, Осберт, смотрите-ка!

Бродяжка не шелохнулся, когда Альвин закричал ему прямо в ухо, а вот Лейла вздрогнула. Ведь так мирно сидели, ан нет – надо было этим ослам притащиться.

Андрис и Осберт тут же вынырнули из темноты и без церемоний заглянули Бродяжке через плечо.

– Смотри-ка, какой у него меч! Всем мечам мечище! С таким мечом на северян пойти – все в единый миг разбегутся! – принялся зубоскалить Осберт. Андрис тут же поддакнул:

– Что, много врагов им зарубил?

– Ни одного, – спокойно ответил Бродяжка, не поднимая головы и продолжая острием высверливать в тростнике дырочки. – Ну так и ты киркой да мастерком не шибко навоевал?

Альвин и Осберт дружно заржали – теперь уже над Лейлиным братом. Андрис побагровел, но сказать ничего не сказал.

– Что ты там такое делаешь-то? – поинтересовался Осберт с намёком на дружелюбность.

– Закончу – увидите.

Закончил он скоро. Убрав ножик в ножны, а их – обратно за голенище, Бродяжка бросил в огонь обрезки тростникового стебля. Лейла давно уже заметила, что при своей слепоте певец почти никогда не промахивается. Затем он отряхнул с рубахи опилки и постучал получившейся дудочкой о ладонь, избавляясь от забившегося внутрь сора.

– Это что? – снова подал голос Осберт.

– А ты разве не видишь? Свирель.

– Свиристелка, что ли?

Вместо ответа Бродяжка поднёс свирель к губам и бережно выдохнул. Свирель с готовностью откликнулась нежным, чуть хрипловатым звуком, но Бродяжка остался недоволен:

– Нет, не так.

Он снова достал нож, снова коснулся им тела свирели, опять поднёс к губам – и снова ему не понравилось. Свирель Бродяжка правил долго и тщательно, избавляясь от малейшей, лишь ему одному слышимой фальшивинки. Лейле это понравилось. Точно так работал и отец – не торопясь, вдумчиво и с любовью, порой часами подгоняя две доски так, чтобы между ними не оставалось ни малейшей щели, или зашкуривая балясину для перил до шёлковой гладкости. Случалось, что над отцом посмеивались – особенно молодые мастера, работавшие быстро, но с ленцой, лишь бы поскорее закончить. Их дома возводились быстро – но зато и скрипеть и впускать сквозняки начинали в первую же луну после новоселья. А отцовские избы по сей день как новенькие – и ещё сто зим простоят.