Кольцо

Оцепенев, Реня молча отвела лицо в сторону.

– Можешь мне верить… мне не надо скоро, не тут… Чтобы ты не сомневалась, – захлёбывался сеньор Хосе торопливым шёпотом, – я сразу открываю карты… Я сниму тебе хорошенький апартамент… для нас! Ты ни в чём не будешь нуждаться. Ты видишь, я приехал сюда ещё до войны в Европе… за это время кое-что достиг и кое-что добился… Мои дела идут отлично, солидно, – быстро и тихо шипел сеньор Хосе, широко раскрыв тёмно-карие маслины глаз для пущей убедительности. – Я могу себе это позволить. Ты там будешь пани и сама возьмёшь прислугу…

Реня покачала головой, чувствуя на себе его жадные пальцы.

– Ну, что ты молчишь? Что тут молчать? – слегка забеспокоился сеньор Лерман, видя, впрочем, что «королева» не казнила его плахой негодующей оплеухи. – Подумай сама, что тебя здесь ждёт, если не я? На фригорифико[75] сейчас не берут, перебор, и разве там праца[76] для такой, как ты? На ткацкую фабрику, весь день бегать при машинах и глотать пыль, за малый заробек[77]? В порту нужнее мужчины… Может, ты согласна на бордель? – Реня дрогнула, сверкнув глазами, Лерман усмехнулся. – А это наибольше реалистично тут для тебя – образования у тебя хорошего нет, ремесла никакого особо не знаешь, – спешил привести доводы сеньор Лерман, – тебе сказочно повезло встретить меня…

Он снял её со скамейки, довольно оглядел и, решив, что дело сделано благополучно, попытался похлопать только что купленную «королеву» по свежей запылавшей щеке.

– Нет, – наконец проговорила Реня, отпрянув.

– Что нет? – удивился сеньор Лерман. – Как нет? Почему?

Реня молчала, глядя в сторону. Лопнул воспалённый чирей пана Лермана. Не удалось удержаться… теперь и Стась останется без работы?

– Может, у тебя кто-то есть? – Реня медленно и неопределённо наклонила голову. – Кто, где?

– Там, – скупо отвечала она.

– Где, на родине? Здесь?

Реня пожала плечами, не отвечая, и снова подняла повыше свой гордый скульптурный нос.

Лерман нехотя выпустил её из рук, разом обмяк, притух и помолчал, озадаченно теребя в руках поля добытой в недрах полки шляпы. Не договорились? Сделка сорвалась… Она набивает цену, должно быть. Строит из себя честную? Неуместно. Это она напрасно. Жаль – ой, как хороша штучка!

– Это глупо, – наконец сказал он с досадой. – Всё строишь из себя королеву. Я тебе объяснил… Не будь дурочкой.

– Пан Юзеф, – медленно проговорила Реня, – у меня свои резоны. Думаю, мне лучше уйти от вас… ведь так?

Он хмыкнул, пожимая плечами. Фу, столько времени подбирался… Сходил ва-банк – и на тебе, мимо. А казалось, она просто хочет подороже взять. Вышло, спугнул.

– Ну, делай, как ты себе считаешь нужным, – Лерман поднял брови с видом «разве запретишь человеку делать глупости».

– Но только прошу, не выгоняйте моего брата… иначе мы с ним направду пойдём по миру. Прошу вас.

Сеньор Лерман задумался. Как он мог забыть про её брата, который работает здесь же, на фирме? Надо было нажать и на этот рычаг. Пообещать парню повышение. Пустить в ход, пусть и с опозданием? Но она уже дала ответ и передумывать, кажется, совсем не настроена. Зря. Фу, Йося, ты теряешь нюх, чутьё, деловую хватку. Шлемиль[78]. Поз-з-зор…

– Ему я ничего не скажу, придумаю что, – Реня внимательно вглядывалась в лицо Лермана, обдумывая следующие слова. – Как и для пани Лерман. Если вы думаете, что пани Рахель ничего не замечала, то напрасно. Она чует.

Сеньор Лерман тревожно заметался глазами. Э, да она вон какая штучка. Шантажистка. Что там могла замечать Рахель? Он в чём-то прокалывался? А может, и могла… Рахель совсем не дура. Что ж, придётся договариваться. Сорвалось. Ну да ладно. Найдём других, раз эта прица[79] такая щепетильная. Это даже лучше и прочнее, когда есть взаимный интерес.

– Хорошо, – сеньор Лерман повеселел. – Твой брат пусть работает. Я не против! А мы молчим, так? Ничего не было. Ничего! Так? А всё-таки жаль, – сказал он, обернувшись уже в дверях, – лучше тебя никто в этом крае не готовит рыбу-фиш. Ни одна ресторация. Так готовила моя покойная мама, да. Йэээ-эх… рыба-фиш!.. Это что-то…

Дверь за ним и его смачным причмоком тихо закрылась, а Реня так и осталась стоять перед ней. Ну вот и конец. Прощай, сытая жизнь, – Лерманы платили по иммигрантским меркам неплохо. С самого начала к этому и шло. Все эти масляные взгляды, шуточки, словно бы нечаянные прикосновения… Смешно, он воображал, будто Рахель ничего не замечает? Тут и слова никакие не нужны – похоть пана Лермана висела в доме, раскаляя его пуще солнечных здешних лучей, а бедняжка Рахель ходила по пятам, вглядывалась и изводилась, придумывая мелкие уколы. Нет, жалеть не о чем! Долой этот душный воздух, грозящий нечистым скандалом каждую минуту. Жизнь сытая, но – совсем не спокойная. Да что и как жалеть, о чём? Неужто можно жить так, как нашёптывал тут Лерман, против всех законов человеческих и божеских? А с виду кажется таким приличным паном… Реня перекрестилась.

Стасю про Лермана, конечно, надо промолчать. Свалить всё на Лерманиху, её придирки. Сказать, что надоело быть в подчинении, и это, собственно, так и есть: дома, пока родители были живы, жили небогато – земли всего клочок, но отец работал на кирпичной фабрике пана Жабы, и своё хозяйство держали, никому не кланяясь. Не привыкла она глядеть в рот хозяевам за гро́ши[80]. Реня задумчиво сняла с себя и стала складывать крахмальный белый фартук.

– Реня, Реня! – донёсся из глубины дома пронзительный голос сеньоры Рахель. Ну вот и она, легка на помине, что там ещё?

– Иду! – крикнула Реня и пошла на зов.

14. Рахель. 1933 г.

Сеньора Рахель почему-то забралась с ногами на мягкий диван гостиной и, прижав руки к полной груди, стояла там столбиком, – ровно как и я сама в передней минут десять назад, подумала Реня. Лерману мало обнимать жену? Разве я лучше неё? Вон какая складная, широкобёдрая, ещё ярка, гладка и румяна, волос на голове целый кудрявый стог, пухлые губы в обрамлении крохотных усиков всегда розово-влажны, словно она их поминутно облизывает…

– Реня! – возмущённо сверкала тёмными очами сеньора Лерман. – Посмотри, там за рамой – паутина! Ты сколько там не вытирала? Там паук! Он спустился! Почти мне на голову! Шикуц[81]! Гадость!

– Это высоко, пани Рахель, – невозмутимо отвечала Реня, – я сейчас принесу лесенку. Отойдите в сторонку и не пугайтесь так уж, паук не укусит.

Она принесла стремянку, поднялась наверх с метёлкой в руке и сняла-скатала на неё тонкие нити паутины. Мадам Лерман наблюдала снизу и переживала, вскрикивая: «Где он, где? Вынеси сейчас же прочь!» Потом пошла следом за Реней в кухню отследить истребление насекомого и не успокоилась, пока не удостоверилась, что паук, надёжно завёрнутый в липкий комок своей паутины, был вытряхнут за окно: Реня уговорила Рахель не давить его – очень дурная примета.

– Да? Дурная? А что значит? – взволновалась и этим сеньора Рахель.

Реня пояснила: убить паука – к тяжкой болезни, а само появление паука – к вестям, он почтальон. «Паук почуял, что для Рахель вести сейчас будут», – подумала она про себя с усмешкой.

– Реня, нужно, чтобы ты и самый верх проверяла, каждый день! Фу, я могу быть уверена? Надо следить! В доме дети! Кстати, Моню и Розочку скоро привезут со школы, их нужно накормить. Что у тебя есть?

– Да, конечно, пани Рахель. Вот чупи[82] и миланеса[83], – приподняла она крышки кастрюли и сковородки, выпустив наружу по струйке ароматных запахов, – а в элодере[84], – она открыла дверцу холодильника и показала стеклянный кувшин, – компотик, Роза любит. И вот ещё к нему земелах[85]…

– Ну хорошо, – удовлетворилась Рахель. – А что для пана Лермана вечером? Он вернётся поздно – тебе надо будет дождаться и подать нам покушать: Кармен сегодня выходная на весь день.

Реня вздохнула и повернулась к Рахель: пора.

– Пани Рахель, у меня до вас серьёзный разговор.

– Что такое? – снова тревожно распахнула та свои всегда блестящие выпуклые глаза.

– Пани Рахель, я прошу расчёт. Прямо сегодня, пожалуйста. Я только покормлю детей.

– Расчёт! Сегодня? Что случилось? – градус тревоги пани Рахель снова немедленно взлетел ещё выше. – Почему? Что-то не так? Что?

Она уставилась на Реню, впившись в неё взглядом и подозревая дурные для себя сведения.

– Нет-нет, пани, всё так, всё до́бро. Я понимаю, что так сразу не делают… Но… просто меня зовут на другую працу… – Тут пани Рахель, услышав причину, перевела дух. – И вот прямо сегодня надо дать ответ, а завтра приступать.

– Ой, ой… какой нервный день, – Рахель приложила нежные руки к голубым жилкам висков, – одни сплошные неожиданности. Ты подумала, что мне придётся искать тебе замену? Пепа и Кармен одни не справятся! Как, где? Что там тебе сулят? Кто?

– У пана Берковича в лавке. Вещи разбирать…

– У старьёвщика? Ф-фу… с ума ты сошла? И что там, почему туда? Сколько он даёт? Ничего не понимаю… Ну-ка, пойдём в комнаты.

Они вернулись в гостиную, Рахель упала в кресло, Реня встала перед ней с отчётом и подробно расписывала – как, за сколько, что там делать. Отчасти это было правдой: ещё с месяц назад её звали туда свои – две женщины из Белоруссии. Одну из них Реня для пущей убедительности пани Лерман произвела в свои сёстры. Как и Лерманы, Беркович был из России – «эль русо», так называли их здесь, – у него говорили по-русски, не нужно мучительно изъясняться на пальцах, как с Кармен или Пепой…

Рахель слушала, соображая-прикидывая и успокаиваясь. Что ж, так даже лучше. Эта Реня дельная, спокойная, но как-то слишком мало почтения… разве так надо держаться с хозяевами, которые платят ей? Слишком много какого-то скрытого гонора, а придраться вроде не к чему. Но главное – главное! – Йося так на неё и облизывается, глаз да глаз. Что он в ней нашёл, непонятно: холодная, бледная, невыразительная, молчунья – поди пойми, что у неё на уме. Мужчины падки на новое? И зачем этот соблазн, зачем нужно жить на таком вулкане?

– Хорошо! – Рахель решительно прихлопнула ладошкой по подлокотнику. – Отпускаю тебя! Так и быть, да. Но что касается расчёта… Смотри, ты разрываешь наш контракт так вдруг, это же штраф…

Рахель пустилась в тщательные доказательства, скрупулёзные подсчёты, и выходило, что никаких денег они Рене не должны, наоборот, следовало бы взять с Рени десять песо за сломанную старую ротанговую ракетку для выбивания ковров, но уж ладно. Нет-нет, хоть ты и согласна, но возвращать стоимость не надо, пани Рахель прощает нанесённый убыток.

– А-ах… – вдруг вспомнила Рахель, – а как же теперь с рыбой-фиш? Йося без ума от твоей фиш! Так может сделать только еврейка. Прямо что-то мистическое. Реня, признавайся, в тебе есть еврейская кровь?

Реня чуть улыбнулась и покачала головой:

– Нет, пани Рахель, я такого не ведаю. Отец был белорус, мама полька. Меня научили… У нас рядом Друйск, это еврейское местечко. Там есть едальня, хозяйка Фира дуже смачно готовит… Не стоит беспокоиться, я же показывала Кармен, она сделает не хуже.

– Ну нет, что там Кармен… – опечалилась Рахель, – то, да не то. Что-то она такое туда подпихивает, какие-то их местные приправы… брр. А у тебя, с яичком, получалось всегда образцово, ничего лишнего… Вот это жаль, жаль! – она причмокнула, ровно как и её муж.

15. Стась. 1933 г.

Стась пришёл уставший и явно расстроенный. Реня выглянула из кухни, внимательно вгляделась в брата. Резкие складки от мягкого славянского носа бросались в глаза, перебивая впечатление забавного и такого милого сестре рта с широкой верхней губой и поднятыми уголками, а оттого словно всегда готового смущённо заулыбаться. Но не сейчас. Хмуро вынул из кармана пиджака газету, шмякнул на комод.

– Стасю, что ты?

Он махнул рукой, промолчал. Снял кепку, поворошил, глянув в зеркало, мягкие негустые волосы; пройдя в кухню, ухватил со сковородки блин. Реня не воспротивилась, ожидая терпеливо объяснений. Покосилась на газету.

– Что пишут? Опять что нехорошее?

– А… – Стась снова махнул рукой. – Я уж и не понимаю ничего. Это у Богдана спрашивать надо, он у нас политику следит, всё пугает: фашисты, Европа скурвилась, заговоры-сговоры-перевороты там-сям, везде… Слушать тяжко. Думал перебить, поднять настроение, сходил до нашего клуба – поспрашивать, можно ли с аккордеона переучиться на бандонеон.

– Как, говоришь?

– Бандонеон. Ну это здешний такой, маленький… вроде гармошки. Не видела у местных? Нет? Ну как… Любое танго под него идёт. Уж так мне хотелось бы! Такой он небольшэ́нький, лёгкий… Петрок мне показывать стал, он у Альберто много перенял уже. Я попробовал… И час, и два! Умаялся, да всё без толку. Ну никак не думал, что так сложно. Всё по-другому! Вот смотри…

Он пошёл к себе в комнату, вынес свой ненаглядный сверкающий аккордеон, обрамлённый справа мощной челюстью клавишных зубьев, – слишком громоздкий для его невысокого худенького тела, словно подавляющий своего владельца. Выходило, Стась при нём, а не он при Стасе. Стал объяснять про лады, гармонию, конструкцию… Аккордеон говорил с ним в очередь короткими фразами. Реня слушала сочувственно, кивала, ничего не понимая: пусть пожалится, всё легче станет. Стась понемногу отходил, увлёкся пробами, сел в комнате поудобнее, заиграл, нырнув, как пловец, в звуки и прозревая нечто внутри себя нездешним взором светло-зеленоватых крыжовенных глаз. Она свернула кухонные хлопоты, пришла и села слушать. От рыдающих в меланхолии танго Стась перешёл к старым знакомым вальсам. Мелодии плыли прочные, надёжные, успокоительные, родные.

– Хорошо как, Стасю… Таксама[86] и у нас же играют. Как дома побываешь всегда. Зачем тебе этот бан… как его? банд… бандеон?

– Да и не говори, – с писком сдвинул меха Стась, возвращаясь в мир. – Обойдусь! Всё равно местные не возьмут в свою компанию, там такие мастера есть, ух… Бандонеон – это высший класс, хитрая такая штучка, малая, да удалая, куда мне. Мы уж с аккордеоном, как умеем, самоучкой… Антусь не приходил?

Реня покачала головой. Как и многие одиночки в тяге к семейному уюту, Антусь бывал у Синиц почти каждый день, и его можно было застать здесь чаще, чем у него самого, в дощатом «скворечнике» лёгкой надстройки второго этажа, в соседней квадре[87]. Ели наперегонки с одной пательни[88] Ренины золотистые драные блины с прозрачными шкварками в румяных мясных прослойках; покуривая, слушали радио и Стасеву музыку; спорили про газетные новости, играли в карты и в шашки. Вместе ездили на велосипедах за город, хаживали на танцы, в мелкие кинематографы в округе, а пару раз, принарядившись, даже в здешний театр – его монументальное пышное здание торжественно высилось в нескольких квадрах по Морено, словно занесённое сюда, в шеренги белых одноэтажных домиков южного городка, из гораздо бо́льшего старого города где-нибудь в Старом свете.

Иногда казалось, что и разницы особой нет – дома они или на другом конце света, а к пальмам и мандаринам на улицах привыкли, и шла вполне хорошая жизнь. До тех пор, пока Антусю не пришло то письмо от матери: тётка Альбина скупо, мельком сообщала среди других вестей, что Анеля в Ленинграде вышла замуж. Хорошая жизнь для всех троих на этом внезапно и огорчительно кончилась.

– Да-а-а, пропал парень, – озабоченно протянул Стась. – Погас… золой в костре. Богдан его пилит, что медленный, рассеянный стал, ошибок много делает, вчера ему чуть было леща даже не отвесил в сердцах. Это Богдан-то – душа-человек! А ему всё едино. Как неживой. Убила она его. Подлость сделала… – вынес решительный приговор Стась, поджав свои вечно улыбчивые губы и нахмурившись светлыми бровками.

– Зря тётка Альбина написала, – вставила Реня раздумчиво.

– Ну как это зря? – вскинулся Стась. – Он только о ней и думал, ты ж знаешь! Переживал – что, мол, молчит, не пишет. Ехать всё сбирался, хотел и Богдана сманить вернуться. Но Богдан что, он вдовый, его там никто ждать не обещался. Представь, Антусь возвращается, с месяц в пути, а там ему… дуля в нос. Надо было написать. Для перспективы жизни.

– Перспективы… – медленно повторила Реня. – Стась, я всё боюсь, как бы он что с собой не сделал. Вот где он сейчас? Что он? Сердце не на месте.

– Где! Всё там же, на берегу небось торчит, за портом.

– Ты бы пошёл, поискал его.

– Да что толку. Уж уговаривали его все. Носились с ним все наши, как с подбитым. Раненым. Сочувствовали. Но сколько ж можно. Ну, напился пару раз вдрызг, понятно, и хватит горевать-то. Подумаешь, девка не дождалась. Один он такой, что ли? Знаешь, сестрица, – вдруг оживился Стась, – что мне-то его утешать? Мне сдаётся, ты бы его лучше утешила.

Он вопросительно и с надеждой поглядел на Реню. Та молчала, медленно поправляя тёмно-русые, темнее и гуще братовых, пряди волос.

– Ну что молчишь? – продолжал напирать Стась, отставив аккордеон. – Будто я не знаю, что ты сохнешь по нему много лет! – Реня отвела глаза. – Тут ведь тебе такой шанс выпадает – он теперь мужик свободный! Бери, что в руки само идёт, пока такой момент.

Реня не отвечала. Стась придвинулся к ней ближе, заглядывая в светлые прозрачные глаза сестры. Впервые приметил тонкие лучики морщинок в уголках.

– А ты ж постарэла, Реничка… Вянешь, сестричка. Ты ж красуня у меня, каких мало, а пропадаешь зазря.

Реня уколола брата быстрым взглядом и отмахнулась.

– Матка бозка, – вскочил, разволновавшись от своих замыслов, Стась и заходил по комнате, – а уж я-то как доволен буду! Как всё складно вышло бы. Что ж ты, так и будешь в девках? Ты вспомни, сколько тебе уж годов! Когда я уж тебя пристрою? Я, как брат, должен позаботиться!

– Я тебе не обуза, братик, – с укором обронила Реня, – наоборот… Куда бы ты без меня…

– Так вот и хорошо, – горячо подхватил Стась, – всё в своём кругу уладим, за лучшего друга, не на сторону! Всё останется, как было и есть. Ты с ним, а я уж при вас буду! Ай, как хорошо! Ну что молчишь?

Стась сел напротив сестры и решительно потребовал:

– Ну? Говори своё слово. Вот прямо сейчас пойду его искать и тебя сватать. Ты только скажи твёрдо, чего тебе желается. Говори – да? Да?

– Нет, – тихо сказала Реня. Стась с досады пристукнул кулаком по колену.

– Вот те раз! Разве не люб он тебе? А? Опять молчит. Я не слепой. Брату-то скажи! Ну? Люб?

– Ну… а если бы даже и так… – пробормотала Реня словно про себя.

– Так! Ну слава те боже. Сказала! Всё, иду сватать! Жди.

Он ринулся к двери.

– Подожди, – остановила его Реня, проворно схватив за полу.

– Ну что ещё? Что не так?

– Всё не так, Стась. Всё. Сядь, послушай. Вот и ты вроде уж не мальчик, а соображения у тебя не хватает…

– Какого ещё соображения? – обиделся Стась.

– Такого, что он и слушать не станет. Нельзя так, братец. Сам говоришь – раненый он. Ослабший. Не стану я… пользоваться. Нехорошо это.

Они несогласно уставились друг на друга.

– Что ж тут нехорошего? – сердито пробурчал Стась. – Что ж ты меня всё в мальках числишь?

– Ну, видно, ты и никогда уж не поймёшь, – вздохнула Реня, качая головой. – Не взрослеешь ты… Нет у меня никакого такого «шанса». Понимаешь? Больше, чем сейчас, он «моим» никогда не будет. Для него никого нет, кроме неё. Бывает так, да. Называется однолюб. Ты не знал?

Стась сокрушённо посверлил её взглядом, бросил возмущённое:

– Ты, сестрица, просто дура! – и стремительно выскочил из дома.

16. Побережье. 1933 г.

Неужели эта уныло уходящая вдаль болотная равнина и есть начало океана? Не верится, потому что этого не разглядеть глазу, это знает лишь голова – дальше нет никакой тверди на тысячи вёрст. И лишь за ней начинается земля, в глубинах которой живёт себе она как ни в чём не бывало, с каким-то там «мужем». Что она там делает? Неведомо, непредставимо… Зачем планете столько воды в одном месте, а в другом такие же бескрайние сухие растрескавшиеся пустыни, которые равно не одолеть слабому человеку на своих жалких ножках? Под силу только птице – расправила крылья и полетела, и не нужны ей ни моторы, ни горючее, ни компас, всё своё при себе, и стол, и отдых, и таинственное чутьё, указующее путь на родину…

Птичья жизнь шла на берегу вовсю, в воздухе не смолкал разноголосый гам птичьего базара. Глиняный откос был истыкан дырами нор, из них выпархивали и наоборот, скрывались восвояси, перебираясь туда-сюда по своим птичьим делам, – длиннохвостые… Если прищурить глаз или смотреть сбоку, можно принять за ласточек. Но нет, это не ласточки, а попугаи – с мощными завитками тяжёлых, словно в противовес изящным перьям хвостов, нелепых клювов. Справа в отдалении белая толпа сидит на «заборе из жердей» – похоже, это цапли, со складными, знаком доллара, шеями, поднимают над поверхностью болота свои гузки. Коротколапые неуклюжие утки слева – волокут свои попки клинышком, переваливаясь, прямо по воде, утробно-сварливо крякая басом. Эти, прямо напротив, – вроде наших чаек, что ли: разгуливают на тонких прутиках лап, то белым брюшком присаживаясь на воду, то снова поднимаясь, бредут дальше, выискивая пропитание длинными сучками красных клювов на чёрных шариках голов с бусиной круглого глаза.

А там что за трепыхание? Антон вгляделся. Одна чайка билась на мелководье приступами – то смирно затихая, то устраивая крыльями мельницу из перьев и водяных брызг, с истерическим тарахтением, переходящим в жалобно-тоскливый вопль. Наверное, запуталась в тине и водорослях. Он разулся, закатал брюки, ступил в воду и добрёл до испуганной птицы. Так и есть. Пока он снимал с её лап скользкие клубки стеблей, она косилась на него злым глазом в оранжевом ободке и предсмертно вопила, подозревая свой конец, но вдруг затихла – то ли потеряла последние силы, то ли что-то поняла и поверила, понадеявшись. Антон вынес её к берегу и отпустил у чистой воды. Но птица не улетела и не ушла, а затихла на песке, неровно распластав одно крыло и сощурив глаза.

– Э, вот оно что… Ты раненая. Крыло повредила… может, и лапку? Прямо как я… – разговаривал Антон с птицей. – И что нам теперь делать?

– Антусь! – позвали сверху. Он поднял голову: над берегом с норами попугаев увидел спускающегося Стася.

– Нашёл, – садясь рядом и доставая папиросы, выдохнул Стась.

Посидели молча, покурили. Вяло обсудили международное положение и подбитую чайку.

– В птичьи санитары ты, значит, подался, – подвёл итог Стась, – а мы с Реней головы ломаем, куда пропал. Волнуемся, между прочим. Оба.

– Да что там… что со мной будет. Куда я денусь, – безразлично отвечал Антон, но вдруг кинул быстрый взгляд на Стася. – Боитесь, что порешу себя? Чепуха… Здешний берег не подходит. Пока доберёшься до глубины, чтоб утопиться, с час через болото и отмель тащиться надо. Лужа…

– Это да, – согласился Стась, – но кто ж тебя знает, что ты там себе надумал и куда подался. Я, Антусь, – он нерешительно прокашлялся, – вот чего не пойму… С чего ты так горюешь-то? Свет на ней клином сошёлся, что ли?

– Считай, что сошёлся, – через затяжку, перекатывая в губах окурок, невнятно отвечал Антон. – Ты не старайся особо. Это мне уж все, кто мог, сказали.

– И с чего так? – живее продолжал Стась. – Не жена ведь… Было у вас чего? Ну, серьёзное, уж совсем? С чего тебя так схватило? До чего доходило-то?

Антон молчал. Ещё один молчальник, подосадовал про себя Стась, прямо как моя сестрица, вот и молчали бы на пару… Но Антон надумал наконец ответить:

– Дошло, не дошло… Тебе не понять. Какое это имеет значение? Вот взять тебя. У тебя – было? Со Стефой с Барановщины? С Костей Пузыревской? С конопатой Эмилькой с Жабенщины? – припоминал он грешки влюбчивого Стася на родине. – А здесь, с длинной Данусей? С Терезой? – Стась усмехался и неопределённо кривился, а иногда не удерживался от самодовольного кивка. – И что? Жениться будешь?

– Не-е-ет… Ещё чего! – испугался Стась, мысленно перебрав названных дев, хотя все его романы начинались именно с уверенности, что это на всю жизнь, и он каждый раз, моментально вспыхивая, собирался под венец.

– Вот видишь. А мне неважно, было – не было, когда и с кем.

– Да я не про то, – спохватился Стась. – Я вот что… Кхм… я к тебе с предложением. Э-э-э…. Сватом. Кхм. Не хочешь ли ко мне в родственники? Женился бы ты лучше на Рене. А?

Антон в изумлении оглядел его и покачал головой: ну и ну… Курил, долго молчал, прежде чем спросить:

– А что Реня? Она что, согласна?

– Не знаю, – соврал Стась, уже жалея, что взялся за такое дело, – Это собственная моя придумка. А она будет, будет «за»! Ручаюсь!

– Ручается он… – хмыкнул Антон. Отшвырнул окурок и ухватил Стася за конец воротника. – Стась. Хороший ты парень, но… Запомни, друг, вот что: твоя сестра достойна лучшего. Самого лучшего в этой жизни. А не меня. Зачем ей такой, с перебитым крылом? Понял, нет? Ну, думай. Может, поймёшь когда.

Он отпустил Стася, оба снова достали по папироске и долго дымили молча. Вдруг Антон спросил: