Fide Sanctus 1

Анна Леонова

Fide Sanctus 1

Первая часть дилогии

«Человеку надо мало:

чтоб искал

и находил.

Чтоб имелись для начала

друг один

и враг один.

Человеку надо мало:

После грома —

тишину.

Голубой клочок тумана.

Жизнь одну.

И смерть —

одну[1]».

ПРОЛОГ

Республика Беларусь, трасса М6; май 2010-го года

Заламывая перепачканные кровью пальцы, ты истошно кричишь.

Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем…

…твоей дикой тоски по нему.

– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – ЗАТКНИСЬ, ИДИОТКА! Замолчи, твою мать, мы на дороге!

На дороге в никуда.

Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку…

И я слышу вой трассы под колёсами.

– ЗАКРОЙ! – кричу я, онемев от страха.

Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени.

Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами.

Я вылезаю из машины, чтобы всё тебе сказать, но могу только бессвязно мямлить. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.

Я нелепый из-за тебя.

Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно.

В свой чёртов город, который мы наконец покинули.

Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.

Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть. Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…

– УСПЕТЬ?! – ору я, брызгая слюной. – Куда успеть, больная ты дура?! Тебе нельзя бегать, идиотка! Уймись! Посмотри, здесь солнце!

Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.

Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.

– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!

Ты не видишь нашего солнца! Оно тебе не нужно!

– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! – ору я, оглохнув от своего крика. – КУДА ТЕБЕ БЕЖАТЬ?! НАПОМНИТЬ ТЕБЕ? ТЕБЕ НАПОМНИТЬ?

– НУЖНО! – споришь ты, размазывая по лицу кровь вперемешку с землёй. – НЕТ! НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ!

С трудом встав на ноги, я наотмашь ударяю тебя по лицу.

Неожиданно и хлёстко – как ты понимаешь лучше всего.

Твоя голова дёргается, и ты замолкаешь так резко, словно я не просто убавил громкость, а сломал тумблер звука.

– СКОЛЬКО ТЫ БУДЕШЬ ИЗДЕВАТЬСЯ?! – кричу я, опять поднимая руку.

Отняв ладонь от пунцовой щеки, ты толкаешь меня в грудь и вопишь:

– СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!

Я разгневан как никогда в жизни, но ты глядишь прямо в мои глаза и кричишь так смело, словно уже не боишься даже смерти.

– ЗАТКНИСЬ, НЕНОРМАЛЬНАЯ, БОЛЬНАЯ ТЫ ДУРА!

Я сжимаю зубы, вновь со свистом заношу ладонь и опускаю её на твою спину.

Нужно заглушить; заглушить крик твоей боли, иначе я сойду с ума.

– СКАЖЕШЬ, НЕ ЗАСЛУЖИЛА?! НЕ ЗАСЛУЖИЛА?!

Я снова бью тебя по шее, спине, плечам, ослепнув от ярости. А ты бешено сверкаешь глазами и всё кричишь, будто совсем не чувствуя боли.

– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!

Бью снова. Снова и снова.

А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.

ЭПИГРАФ

Посмотри

Посмотри

Ты смотри

Как же мы обессилели

Как же тонко

Пищали

Рыдали

Как выли мы

Посмотри

Посмотри

Как мы рухнули

Бились

Как таяли

Посмотри

Как уходит весна

Сколько ей

И себе

Не отдали мы

Ты послушай

Ты слушай

Как бился

Наречием сорванным

Как тревожно стучал

Как летел в твою кровь

Каждый стон её

Как срывался на визг

Как горел и шептал

Твоим голосом

Как упало

Взорвалось

Как шло

Против каждого волоса

Ты услышь

Ты послушай

Смотри

Как же нас с тобой

Вытрепало

Посмотри

Раскидало

Разбило

Нас голыми

В снег с тобой выбросило

И ползём мы по снегу

Босые

Вдыхая ладонями

Не дыши

Не дыши

Не плывём

Не плывём

И не тонем мы

Семью месяцами ранее

Республика Беларусь, г. Гродно; октябрь 2009-го года

ГЛАВА 1

Моя мать основала род Хранителей Времени – и пока это единственное, за что я ей благодарен.

Скрипнув, Колесо останавливается. Его гладкие лакированные бока отражаются в большом зеркале. Я не отрываясь смотрю в глубь стекла. В кармане пиджака объекта моего наблюдения звонит телефон. И спустя миг он раздражённо хватает его знакомыми мне наизусть пальцами в мелких порезах.

Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. По виску ползёт капля пота.

В груди ещё клокочет раскатистый гул Колеса.

Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он отрывисто отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.

– Позвонила? – шепчет над моим ухом переливчатый голос. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?

Я устало киваю. По зеркалу бежит взволнованная рябь.

Скоро я снова увижу ту, которой верил дольше всего.

* * *

Это было логично. И абсолютно мерзопакостно ожидаемо.

Прекрасное гнусное продолжение охренительно продуктивного дня.

День нависал как мокрое вязкое облако, похожее на те, что сейчас окутали город. Впору было задохнуться; впору было погрузиться в этот день, как в застоявшийся кисель, который не перемешивали несколько недель.

Мягкая серость утра предсказуемо перетекла в отвратительную серость полудня. Почему-то дождливый полдень вызывает куда бóльшее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится.

Не скоро.

В холле университета пахло людьми и суетой: как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, собранной в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.

Как абсолютно каждый долбаный день.

Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.

Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.

Несколько знакомых успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные: в духе столь ценного сраного этикета. Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.

А вот я торопился.

Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.

Да твою-то мать.

Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.

К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.

Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье; белую Ауди плавной лентой огибал медленный поток машин. Вдоль дороги вальяжно плыли живописные здания, что совпадали по цвету с укрывшей город осенью.

С корабля на бал, твою мать.

…Наверное, стоило бы сказать Роме напрямую, что он не собирается и дальше участвовать в этом показушном дерьме. Ему говорят, безусловно, что в нём на глазах разгорается та самая правоведческая искра, которая способна вывести на чистую воду и обвинителя, и подозреваемого, и истца, и швеца, и жнеца. Но как не хотелось превращать эту искру во что-то бумагомарательное, присутствуя рядом с Ромой на обсуждениях в роли болванчика.

Собачки на бардачке, которая с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.

Он двинул губами в чуть заметной ухмылке. Собачка на бардачке.

Идеально.

Он так долго искал эквивалент своей роли в этих мероприятиях.

Надо взять и сказать ему. Собрать слова во фразу и сказать.

…«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Не подталкивай меня за кафедру и не задирай подбородок в слишком очевидном тщеславии. Они видят лишь малолетнюю копию надоевшего до рвоты правоведа. Тебе насрать на то, что я как фантик, прилипший к твоей подошве: виден только когда ты поднимаешь ногу, чтобы кого-то пнуть. Ну а мне насрать на то, что я должен держать твоё фирменное застывшее маской лицо и идти по твоему пути. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».

Что, прямо так и сказать?

«Рома, я хочу. Рома, я не хочу».

Да ну нахрен.

Откинув волосы со лба быстрым привычным движением, он раздражённо потёр шею.

Болит, сука.

Что-то непомерно тяжёлое водрузил он на эту шею.

Мораль папочки, партнёрство для мамочки и роль спутника звезды.

Звезда уже слишком долго зависала в зените, словно доказывая себе, что она звезда, а не прожектор. Звёзды могут себе позволить изредка быть не видны, зная, что их будут, соскучившись, ждать. Прожектор же не может и на миг перестать светить ярким удушающим светом: потому что исправно и непрерывно светить – его главная единственная функция.

Звёзды же светят ненавязчиво: просто потому, что не светить не умеют.

Это был один из самых эффектных прожекторов факультета. Убеждённая носительница синдрома обложки журнала: с каштановыми волосами, щедро подведёнными глазами и идеальным телом. С безупречной пластмассовой мимикой, безупречной скудной речью, безупречным примитивным юмором и безупречным цыганским стилем.

До чего же безупречными взглядами обменивались звезда и его мать. Скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.

Как надоела эта долбаная уродская безупречность.

Каблук безупречного сапога звезды с треском отлетел прямо накануне её очередного скучного до скрипа зубов глянцевого мероприятия.

Какого чёрта ты вообще согласился ехать за её копытами?!

Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк.

Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.

… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ну, девочки подскажут. Ты запомнил?

Целая просьба без манипуляций?

– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…

Недолго музыка играла.

– Я понял.

– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…

– Хорошо, я понял.

– Ты сначала постучи, а вдруг девочк…

– Я понял, Марина!

Скрежет мозгов и так преследует с шести утра.

Не надо ездить лобзиком по моим нейронам.

* * *

Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.

Нет, всё же прямо из асфальта.

Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания.

Невероятно.

Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой.

И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.

Промокшая нога страшно замёрзла. В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, он запрыгнул на крыльцо общежития, нахмурился и потряс головой, сбрасывая с шеи капли, что проворно пробирались под воротник. Не то чтобы он не любил касания воды.

Не то чтобы я не любил касания вообще.

Но на прикосновения чего-либо к его коже им был установлен чёткий лимит. Когда прикосновений становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.

Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он потянул на себя тяжёлую дверь и шагнул в тёплый холл.

Ну просто пломбир «Советская классика».

Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.

Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.

Судя по всему, где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет.

Дёрнув головой, он поглядел на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, и сухо произнёс:

– Добрый день.

Тётка подняла рассеянный взгляд и приветливо улыбнулась.

– Мне нужно пройти в гости к моей… подруге, – с расстановкой проговорил он, положив на стойку ладонь.

– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.

– Семьдесят девять. Измайлович.

Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, заглядывая в дверные проёмы в поисках лестницы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами, хотя отчего-то здесь было спокойнее, чем в стильном холле универа.

Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов.

Безлюдный? Коридор общаги?

Ах да, конечно. Вот почему тут спокойнее. Населяющие этот рай люди на занятиях.

Не хочется представлять, как тут «безлюдно» вечером.

Вот уж где точно не хотелось бы находиться, так это в гудящих коридорах старого человейника.

Обрадовавшись виду лестничного пролёта, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и вместо того двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки.

Безликие окна и низкие подоконники. Затхлые запахи незамысловатого быта. Звучные хлопанья дверей на этажах.

Прошло всего пару минут, а досталось уже всем сенсорным каналам.

Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.

Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.

И почему её поселили сюда? Олега – как и всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было явно нечем.

Хрен редьки не слаще.

Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая замусоленная кухня. Где-то в глубине коридора расшатанная дверь заглушила глубокий девичий голос:

– Я не хочу в сотый раз об этом…

Хлоп. Голос превратился в комки ваты, спрятанные в одной из ячеек этого смрада. Втянув носом воздух, он ускорил шаг, невольно прислушиваясь.

Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.

Три раза стукнув по светло-жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. Быстрее бы уже забрать чёртовы сапоги и молнией вылететь со двора, постаравшись не задеть ни одно корыто. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он сжал зубы, нащупал в кармане ключ и задумчиво пробежал пальцами по его резному боку.

Не обойтись ли без него?

Одного нажатия плечом на эту хлипкую фанеру будет достаточно.

Отправились бы к чёрту её подковы и соседки.

Наконец нехотя выудив ключ, он всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку.

Абсолютно бесполезно.

Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно: но к какой-то другой из этих долбаных фанер.

Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Комок злости в горле задрожал в унисон с ней. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге. По спине поползла усталость.

Нужно снова говорить с Измайлович.

С человеком, который год за годом слышит не его слова, а голоса в собственной голове.

И видит не меня, а картинку из своих журналов.

Вытащив из кармана телефон, он выбрал строчку «Марина» и прислонил экран к влажному виску. Через три гудка из динамика вырвался её старательно нежный голос:

– Ну что там, заяц? Ты уже где?

Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:

– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.

– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается? – понеслось из трубки.

Раздув ноздри, он сухо уточнил:

– Не поворачивается.

– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…

Опустив веки, он отодвинул телефон как можно дальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.

– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.

– Я никуда больше не поеду! – хмуро рявкнул он. – Голова скоро разлетится на куски!

Грёбаная ты дура.

Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В руке у неё, словно тяжеловесное орудие, поблёскивала пузатая кастрюля с отвратительными розочками на боку. Второй рукой она сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.

– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.

Могу и придумаю.

– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.

– Через час десять, – поспешно отрапортовала Марина. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.

Как ты себе это представляешь?!

– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси, – прошипел он, из последних сил удерживая тон ровным. – Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! Мне будет крайне уютно! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!

Не намереваясь слушать треск её ответа, он тут же нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в просторный карман, где тот рисковал затеряться, и быстро зашагал прочь.

Разглядывать вокруг было нечего, и он угрюмо смотрел перед собой.

Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..

Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на общую кухню.

На плите жарко попыхивала пузатая кастрюля с розочками на боку.

Девушка в клетчатой рубашке стояла в центре кухни спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.

Это похоже на…

Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали.

Да, это похоже на стрельбу из лука.

Губы тронула презрительная ухмылка.

Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.

Тем более такие великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.

Девушка начала медленно поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Моргнув, он машинально перевёл взгляд на её профиль, затемнённый дождливым сумраком. Острый нос и высокий лоб в обрамлении золотистых, растрёпанных как у меня волос. Мысль, что женское периферическое зрение шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов.

Выдернув руку из кармана, он поспешно выставил её перед собой.

Из белых наушников доносились приглушённые ноты… иностранного рока?

Кажется, это Linkin Park.

Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он тут же послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.

– Ты… – не нашёл он ничего лучше. – Ты здорово стреляешь.

Что за чушь ты несёшь? И нахрена вообще что-то говорить?

Девушка склонила голову, продолжая хмуро молчать. Её левая бровь опустилась.

В горле заклокотало раздражение.

Клетчатая повариха явно пыталась занять позицию великодушного молчуна.

– Нечего подглядывать, – наконец невозмутимо заявила она. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.

Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски.

Вроде бы я уже слышал его раньше. Где?

– Никто за тобой не подглядывал, – отрезал он; в правой туфле еле слышно хлюпнуло.

Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.

Какого чёрта?..

Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания.

Повариха в этой тупорылой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.

Слишком. Эту тетиву стоило надломить.

– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.

– Ушла, – безразлично бросила она, шагнув к кастрюле. – А ты ведь гость. Какими судьбами?

– Подневольными, – едко отозвался он. – Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.

Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.

Но баба и не думала бороться за свои проценты.

– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.

Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?

Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.

Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку.

Всё, адьё. Минуту помолчали.

Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:

– Если холодно, пардон. Закрывать не буду.

– И не надо, – изумлённо произнёс он. – Наоборот, так лучше. Свежо.